- Позвольте, - разгорячился Василий Сергеевич. - Глухарь? Я вам скажу, что такое глухарь. Идет прошлым летом у вас в Феклином бору Колька в серой непромокашке, котелок наготове, в пенсне. Глухарь и глядит на него с сосны - никогда не видал такого господинчика, да и загляделся. А он его - "р-раз"! Сам рассказывал.
- Это верно, - говорит Коля Петушков. - Он мужиков видал много, а интеллигентного человека не видел…
Снова звонок. Приехал гофмейстер. Теперь все в сборе.
- Я должен сказать правду, - величественно цедит сквозь зубы гофмейстер, - что я никогда не был на глухарином току. На току тетеревином бывал, но на глухарином - никогда.
- Не забыть взять коньяку, - прерывает его Павел Александрович. - А то к глухарю иногда идешь по пояс в воде.
- Ну что ты пугаешь, Павел Александрович, - замечает Караулов, - они и по сухой реке токуют.
- Во всяком случае, запишем, что надо взять.
Павел Александрович, сев за стол, стал записывать: коньяк, ром, окорок, пасху, куличи, бычьи пузыри, чтобы не утонуть, компас, беловскую колбасу.
Коля Петушков, в стороне, объяснил гофмейстеру, что тетерева - одно, а глухари - другое. Глухарь токует не на земле, а на дереве, на суку. Он, когда токует, ничего не слышит и не видит: "Я раз подкрался, когда он токовал, да за хвост его и поймал".
Услыхал Павел Александрович, рассердился и крикнул:
- Довольно этих пошлостей! Надо взять аспирин.
- Лекарства я возьму, - сказал доктор.
- Балык, белорыбицу, - записывал Павел. - Подзорную трубу, английскую горькую, папиросы…
- Капкан, - сказал Караулов.
- Зачем? - спросил Сучков.
- Ловить хорька, а то он кур жрет.
- Экая ерунда! - возмутился Павел Александрович.
* * *
Приехали в деревню. Ясный весенний день. Разлив реки.
Приятели с реки не идут. Хорошо в деревне. Соседний лес отражается в быстро бегущей воде. Кое-где плывет оставшийся лед.
У крутого берега Василий Сергеевич и Герасим стоят с острогами и смотрят в воду. В воде положены на дно светлые доски. Когда щука заходит на доску - они ударяют ее острогой.
Несколько лет назад Василий Сергеевич однажды сгоряча слишком сильно ударил острогой, доска раскололась, и он упал в ледяную воду. А у него ревматизм.
Все по очереди растирали его горячей водкой с перцем и внутрь давали. Говорили:
- Пей чай с водкой, коньяк тоже.
И другие все пили, от простуды. Кстати.
На этот раз Василий Иванович был привязан веревкой к дереву на берегу. Привязывал пастух и говорил: "Чтоб барин не утоп".
Коля Петушков захворал. Не в меру приналег на красные яйца. Наложил в карман, ходил и жевал, как орешки. Хлеб держал в руках.
Доктор Иван Иванович сказал:
- Безобразие. У него теперь в животе янтарь образовался, надо спиртом разлагать.
Послали в Петров за спиртом. Разлагали. Коля после лечения едва ворочал языком и сознался в том, что у него новая жена.
В час ночи вышли на крыльцо. Темный силуэт моего сада резко выделялся на мутном небе. Высокие ели стояли, как часовые. Над лесом блестел Юпитер. Пахло землей. Тишина.
Мы шли на глухариный ток. На лодке Герасим перевозил нас по очереди на другой берег реки к большому лесу. Переправившись, мы долго шли краем просеки. Неживая яма. Белый столб - на нем черный орел. Казенник.
Шли огромным лесом, обходя большие весенние лужи. Корни старых елей выпирали и стлались по земле.
Герасим остановился. Слушает… Тихо сказал:
- Чу!..
Слушали и мы.
Вдали перед нами послышался звук, как будто щелкнул разгрызенный орех. Звук повторился еще, еще…
Это щелкал глухарь.
Мы двинулись дальше. Кругом была топь. Герасим то махал нам рукой и быстро перескакивал с кочки на кочку, то вдруг замирал на месте. Мы за ним.
- В чем дело, я ничего не понимаю? - громко спросил гофмейстер.
Сверху недалеко затрещало, и полетели глухари. Герасим махнул рукой, снял шапку и схватился за голову.
- Чего вы, барин? Нешто не слыхали, как ток стучал!
- Ничего не слыхал…
- Надо теперь обождать маненько…
Герасим снова понизил голос.
Василий Сергеевич вздумал закурить.
- Это на охоте - курить! - с укором сказал ему Герасим. - Он же видит за версту, за две. Что вы!
Герасим долго слушал и, собрав нас, едва слышно зашептал:
- Две версты к Яру токуют.
- Слышь, - наклонился он к уху генерала, - слышь, щелкает? Раз, раз… Далече… А то были рядом.
Мы тихо пошли за Герасимом.
Гофмейстер тихо сказал мне:
- Не странно ль, что такая огромная птица щелкает, как чижик. Тетерева ведь токуют, кричат громко, чуфыкают, а эти… Я ведь в первый раз…
Долго шли. В сапогах - вода. Идти тяжело, прыгать с кочки на кочку. Мы остановились.
Герасим каждому из нас указал место. Мне было видно, как он гофмейстера поставил на кочку, где посуше, а сам встал неподалеку от него.
Мы долго стояли. Над высокими макушками леса прошумели в полете большие птицы. Начинался рассвет. Показалась розовая заря. Снизу каркали глухарки, и в двух местах, близко, защелкали глухари.
Герасим взял под руку генерала, и они запрыгали с кочки на кочку. И вдруг - остановились.
Вблизи меня, в короне сосны, щелкнул глухарь. Он сидел на суку, распустив хвост веером, опустив крылья вниз, вытянув прямо шею. Освещенный лучом солнца, он переливал всеми цветами радуги, то синим, то зеленым, то розовым. Это было так красиво, что я загляделся. Внизу токовали тетерки. Глухарь вдруг как бы упал на землю. Справа раздался выстрел. Вдали другой, третий - и еще дальше.
Ко мне шли Герасим и гофмейстер. Герасим нес за ноги большого глухаря и глухарку.
Охотники уже говорили громко.
Убили по глухарю еще и Сучков, и Караулов.
Лес осветило солнцем. Мы выбрались на горку и сели на сухую траву. Сняли сапоги. Развели костер.
В розовом свете весны шли рядом огромные леса. Несказанная красота была в весеннем утре. Что-то живое, радостное, бодрое.
Вблизи закуковала кукушка.
- Кукушка, кукушка, - сказал Василий Сергеевич, - сколько лет мне жить осталось? - и с серьезным лицом, подняв кверху палец, считал.
Кукушка куковала подряд, не смолкая.
- Да ты бессмертный, Вася, - сказал я ему.
- Ну вот и сбили, - рассердился Василий Сергеевич.
А сейчас, когда я пишу это воспоминание красоты жизни в краю родном, эти друзья все спят вечным сном в земле сырой.
Помещик
В молодости был у меня приятель - ученик Школы живописи, Комаровский. Вместе с ним мы были в мастерской профессора Саврасова.
Он получил через некоторое время от отчима в наследство имение в Московской губернии, близ города Тарусы, и бросил живопись - его увлекло сельское хозяйство.
Впоследствии он приехал как-то ко мне весной, в конце апреля, и звал меня гостить к себе в имение. Имение его, говорил он, замечательное: огромный сад, река под горой, на горе новый дом, - старый сгорел, - множество дичи в лесах, в реке много рыбы. От станции надо ехать на лошадях 28 верст. Лошадей вышлет. "Приезжай, этюды писать".
Я соблазнился и поехал к нему.
На станции дожидалась пара лошадей. Тарантас. Утро. Погода прекрасная. Белые, весенние облака, шоссе, по краям зеленая травка. Лес в бисере весенней зелени. В небе летают ястреба. Еду, а колеса у тарантаса скрипят и визжат невозможно.
- Что такое, - спрашиваю возницу, - колеса не смазали? Скрипят, ехать противно, чисто кошку дерут.
- То-то и дело, - обернувшись, сказал мне парнишка-возчик, - что смазаны колеса. Сам барин мазал. Сам мазь варил. Густа больно и застыла. Хорошо, что катятся как-никак. Теперь-то разогрело, а ночью не вертятся, так ползешь, чисто на санях. Мазь крепка. Эх, до чего у нас барин вот дотошный, чего выдумывает - беда! Все сам. По книжке работает. Сеет по книжке, огурцы сажает, мазь колесную - по книжке варит. А вот она… - засмеялся возчик.
- Что у вас в реке-то, рыбы много? - спрашиваю я.
- Иде. У нас реки нет - река далече.
- Как - нет? Мне Николай Николаевич говорил, что река у дома внизу и рыбы много.
- Нешто это река? Так, курица перейдет. Бочажки малые в ольшине. Ну, воду берем на чай, вода хороша.
- Сад большой у дома? - спрашиваю я.
- Сад есть. Только чего? Свиньи все перерыли. Ходу нет. Свиней барин завел. И-и… что свиней, а поросят нет.
- Отчего же это?
- Отчего? Боров-то холостой.
- Что же, он не знает, что ли?
- Эх! Где ж сказать, ведь он мужиков не слушает. Он все по книжке.
Тарантас спускался под гору. Внизу виднелся мост, речка. По ту сторону, среди весенних деревьев, блестела белая сельская церковка. Весело выглядывал деревянный дом священника. Окошки с зелеными ставнями.
Какой оазис мира и тишины!
- Тута надо вздохнуть с часок, - сказал парнишка. - У попа остановимся. Это ведь погост. Кладбище тут. Ране господский дом был, да сгорел. Вот это сад-то липовый - его, - показал он кнутом в сторону от дороги.
Хорошо у священника в доме. Чистота. Салфетки вязаные, старинный пузатый комод. Лампада розовая у иконы. В рамках фотографии старика-архиерея, генерала Кутузова, венценосного младенца в короне и самого священника.
Дочь священника Настя - блондинка с голубыми глазами, застенчивая, скромная, - наливает чай. Подали жареную рыбу.
- Речка хороша у вас, - говорю я священнику.
- Хороша, - отвечает священник, - рыбная. Вот это я наудил.
- Я тоже любитель. Еду к Комаровскому, поди, вы его знаете.
- Как же! Вотчима хоронил. Его упокой у нас на погосте…
Когда я стал собираться, священник вышел меня проводить и сказал возчику:
- Лошадь-то у тебя белая, дай-ка из хвоста десяток волос выдернуть, на леску язей ловить.
Парнишка живо ему надергал пучок из хвоста лошади.
- Приезжайте, - сказал мне священник, - половим. Вот тут, под кручей, язь крупен берет. А то ведь у вас реки там нету.
В городе Тарусе опять остановились у трактира. Отдыхали. Пили чай.
В окно видно - промчалась тройка. Лошади в яблоках. В коляске - полные люди, дородные. В руках палки с костяными и золотыми ручками, в перчатках и пенсне.
- Князья Долгоруковы, - сказал возчик. - Недалече тут у них поместье. Эвота сад. Во сад! Беседки, птицы павлины. Вот красивы, вот хороши, а орет дуром, что вот колесья наши. Это дети княжевы проехали. Толстые. Чего им? Завсегда павлинов едят. Говорят меж себя - ничего не поймешь: "Ля-ля-ля…" По-нашему, знать, не умеют.
- А вот она, Ляпуниха, - сказал возчик, подъезжая к имению Комаровского.
На горе я увидел дом, какой-то чудной. С вышкой. Половина выкрашена голубой краской. Все окна в разных финтифлюшках. За домом - сад.
Переехали мелкий ручеек. "Вот река-то", - подумал я.
Завернули в ворота. Двор. Сарай. Какие-то босые бабы тащат пойло. Длинные корыта. Грязь. Масса свиней.
Сбоку у крыльца лежит в раскопанной земле огромный боров с тупым рылом. Спит.
На крыльцо вышел хозяин в халате.
- Ну, вот рад, приехал. Иди… Поставьте самовар! - крикнул он, проходя кухню. - Да закусить!
В руках у помещика я увидел книгу. Мы прошли в большую комнату - зал. На полу стояли цветы в горшках. В длинных ящиках была посеяна какая-то травка. В землю вставлены градусники. Лейки, мешки с какими-то семенами. На столе разбросаны газеты, книжки, счеты, наседка с цыплятами, завешанная клетка с соловьем.
Открыта дверь в сад. Стеклянная. Из разноцветных стекол.
Хозяин хлопотал, расчищая стол. Босая девка принесла яичницу на сковородке и поставила на книгу.
- Что за безобразие! - закричал хозяин. - Сколько раз я тебе говорил, Акулина, не ставить на книгу. - Хороша здесь природа. Но, понимаешь, - тьма кромешная. Ничего с ними не поделаешь.
Притащили большой самовар. Какой-то старинный. Чайник. На нем вязанный из шерсти петух. Хозяин сбросил петуха и заварил чай.
- Жена, понимаешь, уехала, Ольга Петровна. К Николаю Угреши. Письмо получила из Киева. Богомолье одолело. А у меня дел по горло.
- Какой у тебя боров здоровый лежит у крыльца! Свиней сколько!
- Ты видал? - сказал он. - Йоркшир, понимаешь, английский. На выставке купил. Золотая медаль. Но поросят нет. Не понимаю, в чем дело. Садись, ешь яичницу. Сейчас гуся зажарят. Посмотри, - показал он мне на книгу, - свиноводство - это клад. Сорок свиней. А осенью их четыреста - понял? Свиноводство. Я надумал… Вот только поросят жду.
- Зря ждешь, - сказал я.
- То есть как - зря? - удивился он.
- Боров-то у тебя холостой.
- То есть как это? - разгорячился хозяин.
- Да как же - поросят-то нет?
- В том-то и дело, - уныло сказал он. - Я сам сомневаюсь. Он все спит, жиреет, и потом, морда у него, как у мопса, - английский, а свиньи-то у меня русские, плоскомордые. Может быть, им не нравится? Не разберешь. А кто тебе сказал, что холостой? - озабоченно спросил Комаровский.
- Мне парнишка-возчик сказал. Холостой. Все, говорит, знают.
Хозяин выбежал в коридор и крикнул на кухню:
- Позовите Илюшку.
Вошел возчик Илюшка.
- Ты почему это говоришь, что боров у меня холостой?
- Я чего… я ничего… Все говорят. Чего он?.. Жрет да спит. Толстый, чисто гора. Куда он? Жир из его топить. Свиньи-то не поросятся, ведь видать кажному.
Задумался Комаровский и сказал озабоченно:
- Ну, если так, то я судиться буду. Я им покажу, как холостого борова в завод продавать! Какое безобразие!
- Пойдем посмотрим, - предложил он в волнении.
Мы вышли на крыльцо. Здоровенный боров сладко спал на солнышке у завалинки дома. Хозяин ходил, смотрел кругом и ударил его ногой. Боров поднял морду, встал, посмотрел на хозяина и захрюкал. Потом пошел к сараю и лег у длинного корыта в лужу.
- Может, это и не боров, - сказал Илюшка. - Толст больно, нешто разберешь…
- Как - не боров, что ты болтаешь, дурак? - рассердился хозяин.
- Как хотите, - обиженно сказал Илюшка. - Мне все одно. А это свинья. Правду говорю. Хошь рассчитайте. Я за правду стою.
- Что же это такое? - говорил Комаровский, возвращаясь в столовую. - Вот соловья купил, представь: соловьиха! Не поет…
Он опять убежал на кухню. Кричал что-то. Илюшка впряг лошадь и поехал опять в Тарусу за ветеринаром.
После обеда помещик показал мне вышку дома, на полу которой была насыпана горой греча.
- Эту гречу я выкину, и ты можешь здесь писать. Смотри - вид во все стороны. Вон, вдали, эта пустошь, Неклюдиха, а дальше, вон, деревня Обираловка. Вон, вдали, церковь Хлысты.
- Как - церковь Хлысты, не может быть? - изумился я.
- Да там хлысты живут. Я был. У них Богородица - бледная такая, красивая, только в глаза не глядит. А вон, видишь вдали, - показал он в противоположное окно, - курган. Этот, брат, курган раскапывали археологи и нашли, говорят, Илью Муромца. Скелет в четыре аршина ростом. Булава в гвоздях - пять пудов. Узда от лошади, понимаешь, в серебре… Непонятно. В два аршина. Скажи, какая же лошадь должна была быть? Лошадь не нашли…
- Это вроде твоего йоркшира, - сказал я.
- Вот ты шутишь. А я расстроен ужасно. Если это свинья - какой обман! Ведь аттестат! Медали, медали, - понимаешь. Вот мой вотчим не верил в ордена. Говорил: от орденов в голове больше не станет.