Дуновение весны
В конце февраля, утром, смотря в окно своего деревенского дома, - за частоколом, где жидкие сучья малинового сада, за колодцем, увидел просвет неба. Какой-то другой - теплый, румяный. В нем было что-то радостное, живое - дуновение весны.
Утреннее солнце осветило деревянный колодец и сарай, и в желтых лучах солнца тоже было что-то живое, радостное, отрадное - дуновение весны… Я не отрываясь смотрел в окно. Как хорошо! Розовые дали лесов за болотом и большие березы положили синие тени на рыхлый снег. Все как-то ярче, бодрей.
Смотрю в окно. Подошел ко мне приятель мой, Василий Сергеевич, тоже посмотрел в окно, потом на меня и спросил:
- Что это вы смотрите в окно?
- Да вот смотрю на небо за колодцем, в нем весна есть… До чего хорошо!
- Да что вы, какая весна. Еще до весны далеко. Это вот в середине апреля грязища начнется, лужи, ни на санях, ни на колесах…
- Вот и я, - говорит, прихлебывая чай, другой мой приятель, Коля Курин, - терпеть не могу весны. Ну, когда еще сирень цветет, май - туда-сюда… Да и то!.. Весной в голову всякая чепуха лезет, и всегда у меня истории выходят… Экзамены, придешь домой усталый - и всю ночь ученицы-консерваторки в голове вертятся; до того, что я даже бромистый калий принимаю… Получил, помню, письмо - прямо ко мне на квартиру пришло. Читаю: "Виктор, я, кажется, беременна…" Что за ерунда! Смотрю, конверт - на мое имя. Письмо подписано "Зоя". Думаю, кто такая? И вдруг вспомнил: поет в студии. В тот же день встречаю ее. "Вот вы, - говорит, - какой! Я вам писала, что же вы не пришли, я нарочно устроила свидание у своей подруги. Там так уютно, мы были бы одни…" - "Позвольте, - отвечаю, - ваше письмо я получил. Но оно несколько странное". Вынул письмо из кармана и читаю. Она вдруг зашептала, вырвала листок у меня из рук: "Это оттого, что я все время думала о вас, перепутала имя…" - "Как перепутали имя? Я, кажется, тут ни при чем…" - "Какой вы педант!.. Посмотрите, весна какая - тут все забудешь, сирень цветет, в Пушкине соловьи поют. Поедемте в Пушкино. В лесу ландыш распустился… Поедемте, у меня там знакомые - подруга".
"Поеду, - думаю, - все равно, будь что будет… Сидишь в Москве - надоело". Посмотрю природу, лес весенний.
Приехали. Дача. Прошли в калитку. А на террасе здоровый такой, в очках, на меня смотрит.
Зоя Андреевна представляет его. Оказывается, этот-то самый верзила - Виктор и есть. Я как-то скверно себя почувствовал. Еще подруга Зои, муж подруги, студенты какие-то…
Думаю: "Зачем я приехал?" Выбрал время и тихонько говорю Зое:
- За каким же чертом вы меня позвали? Ваш Виктор здесь.
- Это ничего не значит… Пустяки…
Смотрю, Виктор отводит ее в сторону, сердито прочитывает письмо и показывает на меня. У меня сердце оборвалось.
Зоя вырвала у него письмо и говорит:
- Перепутала. Это письмо учителю музыки, успокойтесь, он старый хрыч. - Она с лукавою улыбкой обернулась ко мне. - Вы его знаете, не правда ли?.. Скажите Виктору, кто он.
Я мельком взглянул на письмо, - приглашение мне на свидание, - и говорю:
- Да, я его знаю - старый человек, глухой…
- Странно, - заметил Виктор, - глухой… Как же он уроки музыки давать может?
Мы остались с Виктором вдвоем. На террасе накрывали завтрак, звенят малиновки, так хорошо, весна, сирень цветет. А на душе ерунда: зачем я приехал!..
- Давно вы с Зоей Андреевной знакомы? - прищурившись, спрашивает меня Виктор.
- Да года три - она подруга моей жены.
А сам думаю: "Что я вру?.."
- А отчего ваша жена с вами не приехала, подруга Зои? Супругу-то вашу вы пригласить забыли…
Тут этот болван встал, положил руки в карманы и сказал:
- Вот что, уносите-ка отсюда ноги, господин хороший, а то как бы я их вам не вывернул…
Я и ушел. Вот тебе и весна!..
* * *
Отворилась дверь, и в комнату вошел приятель мой, охотник Герасим Дементьевич. На плече у него висело ружье. Он из ягдташа вытащил черныша, положил на стол. Собака моя Феб обрадовалась охотнику, обнюхивала ягдташ и радостно лаяла.
- Лисеич, - сказал Герасим, - смотри, день какой, вёдро… Капель с крыш, дух от леса какой, весной пахнет, грачи прилетели. Снег мокрый, весна зачинается. Вечор у Красного Яра слышал, глухари урчать начали. Токуют… Снегу еще много в лесу, на Глубоких Ямах круча уж голая, лешим лось орет по ночи, на бой друга зовет. Медведь в берлоге повернулся, скоро с гор вода. И что это в весне есть - заботы уходят! Она, весна, чисто главная какая, все велит, всеми хозяйка.
- Ну уж нет, - сказал Коля Курин - хороша хозяйка! Каждый раз до того накуролесит, весь год не распутаешь. Я из-за нее уже три раза женат был. Хорошо, что больше нельзя. Спасибо, догадались и запретили…
- В весне есть эта самая жизнь, - сказал Герасим. - Что ни на есть человеку самое настоящее - положено в весне. Первое - радость любовная, это самое что ни на есть нужное человеку, самая святая отрада, и сама земля в радости любовной с солнцем живет, сама себя цветами стелет и поет, и зарей украшается, и курит ладаном неведомым духам, по лесам, полям стелется, душу тайной отрадой в любовную ласку венчает. По весне у земли есть разумение святое, нужное человеку, великая правда в этом людям дадена. Весна сама закон ставит разума, самое то, на чем жизнь ставится. Значит, самим Богом дадено, добром несказанным указано в ей все. Перед ней злоба, дурь, вражда, война - все ненужное. По весне Ярилой все показано, что в жизни нашей есть нужное, а иное все - сутолока. Только понять это не всем дадено.
- Эк ты, Герасим, какие песни поешь, - сказал я.
- В весне самое крепкое кольцо венчано, кует весна. Это, брат, дело первое и святое: в весне заложено гнездо вить. Всем заложено. В этом вся честь жизни. А чего такое дом? Гнездо человечье. Дом свят есть, его не трожь. Дом тронул - все пропало. Проклят будь тот, кто гнездо разорил. Ослепнет душой, слепой тот, кто дом-гнездо разоряет. Вот что. И кровью зальет землю лют человек тот, и покою себе не найдет на земле во веки веков.
Я смотрел на Герасима и думал: откуда это в нем - языческое, древнее?
Приятели мои тоже с удивлением смотрели на Герасима, когда он, сидя за чаем у стола, опустив голову, говорил навеянные весной какие-то Ярилины заговоры.
- Колдун ты, Герасим, - сказал приятель Василий Сергеевич.
- Так в жизни не бывает, - мрачно пробормотал Коля Курин. - Гнездо! Таких, брат, баб нет. Они весной, правда, как-то глазами вертят по-другому, красивеют все. Но с тобой говорит, а на другого смотрит; с ним говорит, а на двух еще посматривает. Поди-ка, свей гнездо…
- Да, - засмеялся Герасим, - есть эдакие-то. Барин ко мне приезжал из Москвы, на тягу, хороший человек, немолодой. Охотник. Так рассказал мне он: жену-то свою схоронил, померла, значит. Ну, говорил, любил ее он, а она обман любила и с другими путалась. "Чуял я это самое, в душе у меня к ней отворот вышел, а когда померла, горевал сильно, жалел ее, жалел-то по-другому, о жизни, пропавшей без чести и радости". Эдакое дело бывает, понять трудно…
Вошел сторож моего дома - дедушка:
- Эх, и погода! Чего дома сидите, какая радость наружи, от бора дух идет медовый. Лисеич, у нас куры все занеслись, гляди-ка…
И он в своей шапке показал кучу яиц.
- Вот на Христов день красить будем…
Масленица
Как хотите, что там ни говорите, а в России было неплохо. Ну вот хоть бы взять Масленицу. Прежде всего самое начало весны. Капель с крыш. С гор вода. Солнышко теплое, весеннее, радостное. Тают снега. Оживает земля от суровой зимы, морозов лютых. Уже нет злой вьюги, метели.
На пригорках у леса проталины. Грачи прилетели. Жаворонки. Радостью заголубели дали, и оживают леса.
Хлебная страна наша. Пекут блины. И нет дома, куда бы не звали на блины. Без блинов - невозможно. "У нас блины, приходите".
Надо, чтобы гости были. Что за жизнь без гостей - скука!
Ели блины горячие, масленые, со сметаной, икрой зернистой, белужьей, осетровой, паюсной, салфеточной, со снетками, грибами, рыбой соленой и с вареньями разными…
Как уж что, а без блинов нельзя.
Пекли блины бедным. Хитровским ночлежникам, бездомным. В тюрьме, острожным арестантам, жуликам и убивцам лютым.
- Ешь! потому широкая Масленица!
Масленица мокрохвостка - разлив рек. Весна-краса идет. Наступает радость дней теплых, привольных. Земля хлеб родит.
Отец Варфалуил так на блины приналег с благодетелем-купцом Петрушей Солеварниковым, что оба задохнулись. Веки на глазах опустились - не подымаются. А чтобы глядеть, надо всю голову кверху закидывать. А то ничего не видать более.
От блинов этакое дело случилось!
Думают, блины, значит, тому причина.
- Толсты мы с тобой, - говорит благодетель-купец отцу Варфалуилу, не потереть ли лампадным маслом животы-то?
- Чего, - говорит Варфалуил, - я тюрю ел, квасом запивал. Надо бы после миски кажинной, как съели, кагором покрывать али портвейном, а ты водку сначала. Она понизу-то и заложила. Икра тоже. За доктором послать надо. А то чижало.
Послали в Звенигород за доктором. Приехал в монастырь фельдшер - солдатский. Доктора дома нет.
Солдатский фельдшер, не долго думая, вывел из ворот монастырских больных да и гаркнул:
- Марш за мной! Р-р-раз-два, р-раз-два!
- Постой! Что же, куды ж иттить?
- Иди! - кричит фельдшер, - а то смерть, удар сейчас примете.
Пошли за ним Варфалуил и купец Петруша Солеварников. А тот кричит:
- Шагом арш! Р-раз-два, р-раз-два!
В воротах стоит братия, диву дивуется. В город гонят. Срам какой! Кого гонят. Самого! И увел их фельдшер в город. Это рассказал нам доктор Иван Иванович, когда я и приятели мои были у меня в деревне на Масленой.
* * *
Был светлый день. Солнце, чувствовалась весна. На прогалинах уж зеленела травка, и в белых пуховках за окном блестела верба.
Сегодня Масленица.
С утра тетушка Афросинья, сестра моя двоюродная Варя, Дарья, Феоктист и слуга мой Ленька - все такие серьезные. Я заглянул на кухню. Там на меня так взглянули, что я ушел. Позвал тихонько Феоктиста, спросил его:
- Что такое?
- Блины ноне пекут, - ответил тихо, серьезно Феоктист.
А слуге моему Леньке даже брызнули в лицо из ковша водой.
- Уходи, - сказали, - не толкайся!
- Ну что же, Иван Иванович, - спросили мы, - как же Варфалуил?
- Выздоровели! Да, прогнал их фельдшер солдатским маршем до города в больницу. Я был там земским врачом. Прошло. Только у Варфалуила глаз один в сторону ушел. От блинов, что ли? Так что долго на место не возвращался…
- Вот ведь что, блины-то, - сказал приятель, охотник Караулов, - поешь, а потом глаза - один на вас, а другой - в Арзамас.
Ленька и Дарья накрывали на стол. Ставили тарелки, графины с настойками. Принесли масло, сметану, икру. Все так серьезно и строго носили. Распахнулась дверь. Тетушка Афросинья, Варя, Феоктист несли на блюдах покрытые салфетками блины.
Поставили на стол и молча ушли. Мы все сели за стол. От блинов шел пар.
И не успели мы съесть по блину, как принесли еще, говоря ласково:
- Кушайте, горячие!..
В окно увидели, как к моему дому неслась тройка. В ней сидели нарядные седоки. Приехали гости - лесничий Алексей Петрович с каким-то знакомым и сестрой Машей.
Лесник привез в большом таюсе желтую щучью икру.
- Вот, Лисеич, - сказал лесничий. - Эта икра здешняя, и лучше ее нет.
Все увлеклись блинами. Доктор Иван Иванович сказал:
- Вот что: блины хороши, но только ты, Юрий, - осторожно. Прокладывай каждый блин мятной, березовой; полынной тоже можно. Прокладывай! А то у меня лекарств здесь нет. С твоим брюхом не сладишь.
Доктора слушались. И все "прокладывали". Усердно. Тетушка Афросинья угощала:
- Вот со снеточками попробуйте, с грибками. Сметаночки берите.
Доктор всем наливал для прокладки - настойки.
- Эту щучью икру сын наловил мой, - сказал лесничий.
- Сын ваш? - сказал я. - Вот молодец. Щучья икра - ведь это прелесть какая!
Приехавший с лесником гость, вроде купца, брюнет с проседью, кушая блины, порядочно выпил прокладки. И вдруг сразу встал, покраснел и обиженно сказал:
- Вы не смеете, не смеете меня сукиным сыном называть!
- Кто вас называет? - удивлено спросили все и доктор.
- Да вы вот, как вы смеете! Я первый раз здесь у вас. Я не щучий сын. Слышите! Не щучий сын!
- Это вот он всегда так, - сказал лесник, - глух он.
- Ты что, глухая тетеря, - обратился к нему лесничий, - никто тебе "сукина сына" не говорил.
- Нет, вот он сказал, - показал гость на доктора.
- Молчать! - сказал доктор.
Тот сразу опешил, сел и успокоился.
- Это всегда с ним, - сказал лесничий. - Как выпьет - беда. Его учили, только не помогает. Тетерев глухой - потому.
- А кто он такой? - спросил доктор.
- Зовут Капитоша, а фамилия Типочкин - купеческий сын. У отца капитал большой был раньше. Теперь на положении приказчика, стал по лесной части работать.
- Кто сказал "Типочка"? - вскочил рассердившийся новый гость и опять сел, замолчав, и глядит пьяными глазами на всех по очереди. Опять вскочил и, показав пальцем на приятеля Василия Сергеевича, сказал:
- Вот этот самый человек, пьяница!
Все гости как-то смутились. Приятель Вася удивился и крикнул:
- Ленька, принеси-ка сюда узду. Надо этого гостя обуздать! Откуда этакого лешего достали?
- Да он ничего. Это так, он смирный. Когда выпьет, с ним завсегда этакое выходит. Его не отучишь, - объяснял нам лесничий.
Ленька подал узду Василию Сергеевичу.
Маша смеялась.
- Какой чудной народ! - сказала она. - Вот он на меня обиделся за обедом. Ну, братец увещает; у него по лесной части разные бывают. Ну и этот приехал тоже делянку лесную покупать. Все на меня так ласково смотрит. Выпил, да и налей ему кто-то в рюмку из графина воды. Он выпил так разом, видит, вода! Вот на меня обиделся! "Не надо, - кричит, - мне делянки! Я, - говорит, - не ожидал от вас таких насмешек!" Разбил рюмку и ушел из дому.
Василий Сергеевич держал узду в руках и смотрел на сердитого человека. Тот тоже смотрел на него и, видя его богатырский рост, струсив, мигал.
- Вот что, - сказал Василий Сергеевич, - я вижу, что ты саврас без узды. Как вы думаете, надо ему узду надеть, а то сладу с ним нет?
- Не надо, не надо, что ты! - сказали все.
Встав из-за стола, сердитый гость быстро вышел из комнаты, наскоро оделся в коридоре и, ни с кем не прощаясь, выбежал с крыльца, сел в сани, дернул тройку и заехал в елки сада.
Лесничий с Машей, схвативши шубы, бросились на двор и уехали с ним.
- У него склероз в ушах, - сказал доктор Иван Иванович. - Он то слышит, то нет. И шут его знает, что он слышит! И кажется, что все про него обидное говорят. Получается ерунда!
- Какой там склероз. Просто дурака ломает! Деньги были, показывает себя, к почету привык, а тут почета не оказывают, - сказал Василий Сергеевич.
- Знавал я такого, - сказал Герасим. - Чудной барин. На охоту ко мне приезжал. Что ни раз - то мимо. Где ни летит - стреляет. Мимо! Ружье смотрит. "Перемазали, - говорит, - ружье". Ну, приедем с охоты впустую. Пару куликов, коростель, - что за дичь! Как в Москву ехать! Едем в Ярославль. Ну, я знаю, где взять. Ну, накупил дичи - и зайчей. В Москву меня зовет. Дорогой говорит: "Не говори, что купили-то". Ну, приедет домой. Дом свой у него. Жена, семейство, дети, повар. Ну показывает! "Вот, - говорит, - какая охота", - сам на меня смотрит. Те рады. Обед делает, дичь жарена, угощает. "Этих, - говорит, - я сразу пару дублетом". Что рассказывает! "Помнишь, - говорит, - Герасим, как я этого косача хватил, на самой макушке сидел". - "Помню", - говорю. Славы хочется, чем-нибудь, хоть охотником быть.
- Почет! Вот кому почет, - наливая в стаканы вино, сказал Юрий. - Блины-то какие!
- Почет тебе, тетенька Афросинья! Принеси-ка еще горяченьких.
Глухариный ток
Все мои приятели рады - собираемся уехать на Пасху из Москвы.
В Москве все стали от долгого поста или еще от чего - необыкновенно серьезны, сосредоточенные. Кого о чем ни спросишь - отвечает, точно обиделся.
Швейцар Петр в подъезде, где я живу, - тоже серьезный, умственный.
Спрашиваю:
- Ну что, Петр, ходит лифт?
- Подымает, - отвечает мрачно Петр.
Он входит в лифт за мной и дергает канат. Лифт медленно возносится кверху.
- Ведь вот, эксплуатаца какая, - бормочет Петр, - не дает хозяин на сало, жила! Лифт и не ходит. Без сала не пойдет.
Вынимаю пятерку, говорю:
- Купи сала, лифт пойдет веселее и тебе на праздник в нутро попадет.
- Вы тоже скажете, - улыбаясь, отвечает Петр.
Высоко живу, часто лифт портится. Как на сало дашь - идет, а то - стоп.
Дома у меня сидит родственник, студент, читает книгу.
- Что ты все читаешь? - спрашиваю я.
- Странно, - отвечает он, - как это вы всегда так. Надо же когда-нибудь определиться.
Слышу в коридоре звонок. Отворяю дверь. Доктор Иван Иванович. Бледный, баки расчесаны. В кожаной куртке. На куртке серебряный значок доктора медицины. Приятель. Очень картины мои любил. Сидит, смотрит на картину часа три подряд и молчит.
Опять в передней звонок. Коля Петушков. Немножко испуганный, худой. Входит, потирая руки.
Приятели всё подъезжают. Павел Александрович Сучков, Караулов, Василий Сергеевич, в новом светлом зипуне, обшитом по краям белым барашком.
- Не годится, - говорю я, - светлый зипун. Если на глухариный ток пойдем - видно будет, не подойти к глухарю.
- Вот, я так и знал, - заволновался Василий Сергеевич. - А вот Павел говорит, что глухарь будет думать обо мне, что я кусок снега.
- Снег же не ходит, - угрюмо заметил Караулов.