- Верно, - отвечал Белов, - хорошо. А скушно. Сказать правду - избаловались уже.
- Есть это! - сказал другой рабочий. - Меня взять. Жена, детей двое. Жена хорошая, жалею ее. Уеду - тужу. То ей куплю, другое куплю. Приеду к ней - рад, а поживу - скучаю. В город тянет…
- Вот ко мне отец приезжал, - сказал, смеясь, черноглазый и хитрый маляр Павел, - я его на сцену на леса сажал. Он оттуда представление глядел. Вот до чего ему понравилось! Глядит и плачет. "Чего плачешь, - спрашиваю, - отец?" - "За сердце берет, поют до чего хорошо - чисто в раю". Уезжать ему, а он: "Павел, - говорит, - дай еще послухаю хоть разок, эх, послухаю да и помру пускай…" Вот как театр понравился…
- А мне, - сказал Василий Белов, - это самое, когда поют, вот как надоело! В мастерской-то все слышно, особливо когда какая затянет - беда! Вот еще Ван Занд пела туды-сюды, ловко. А наши, как затянут: "Пошто меня не любишь?", в такую скуку вгонит, из мастерской прямо вон! Придешь в портерную, возьмешь бутылку пива, рад: слава Богу, вою не слыхать. Отойдешь малость. Четырнадцать лет слушаю с Кинстинтин Лисеичем.
Отворилась дверь, и вошли приятели - Василий Сергеевич Кузнецов и актер Бакшеев. Оба огромного роста. У обоих лица красные, глаза веселые.
Бакшеев хохочет.
- Говели мы сейчас. Васька огорчен.
- Огорчишься! - оборвал его Василий Сергеевич. - Странно! Первое - спрашивает: "Пьете? Сильно предаетесь?" Я говорю: "А почему вы так думаете?" - "Так с лица выглядываете". Не угодно ли?
Рабочие смеялись.
- Ну ладно, - сказал Бакшеев, - надо червяка заморить, у Егорова селянку съедим. Идем.
Сидим в пролетке втроем. Стучат колеса по обнаженной мостовой, скользят по оставшемуся кое-где льду.
В Охотном ряду толпы народа. Кричат торговцы, предлагая товар.
У трактира Егорова слезли с извозчика. Пахнуло запахом рыбы, селедок, рогожей, квасом.
В трактире народу мало.
Бакшеев, сев за столик, заказал половому расстегаи с рыбой и ухой. Половой поставил графин с водкой.
- Нельзя, - поморщился Кузнецов. - Неловко.
- Ничего, ведь она постная, - сказал Бакшеев.
- У тебя все постное. А если ты хочешь знать, уха эта на курином бульоне.
- Нешто можно, - смеялся половой, - посадят. В этакие дни гостя скоромным накормить! На какого попадешь - ежели православный, так искалечит. Что вы, право, господин Кузнецов, скажете!
- А знаешь ли, - внезапно помрачнев, сказал Бакшеев, - незаметно как время бежит. Вот всю зиму играли. Кружок, ужин, разговоры… К утру спать ложишься. Проснулся - в театр. Времени не видишь и не видишь, как проходит жизнь. А в сущности - одиночество. Когда один сам с собой - противно, тоска. Не знаешь, куда деться, душа томится. Женщины все как-то ясны. Увлечение, потом охлаждение и опять тоска. Был я влюблен, молод был. Она получила чахотку - умерла. Весной умерла. Каждый раз, когда весна, хочу поехать на могилу, а кладбище забыл. Приеду на Ваганьково - не то, в Даргомилово - не то, в Покровское - не то. На всех кладбищах бывал - не то… Так знаешь ли - зайдешь в трактир где-нибудь у заставы, ну и выпьешь, как-то легче становится. Представь себе, третьего дня подумал: у Сокольников, где-то в Печатниках, кладбище есть - не там ли, думаю, хоронили ее? Поехал. Заехал на Рязанский вокзал. Буфет.
Сел тоже закусить. Выпил. Сижу, и вдруг вспомнил: "Батюшка, да ведь ее схоронили в Казани!" Подумай, ведь сколько лет я ее здесь по кладбищам искал. Заметь: как только выпью слегка, так меня тянет могилу искать. Сколько я зря проездил! Не попади я на Рязанский вокзал, и сейчас тебя бы уговорил ехать со мной искать… Нет, постой, ошибаюсь, что такое… Не в Казани - в Казани другая, а та… постой… вспомнил - в Нижнем! Вот рад… Наконец-то вспомнил!
- Погоди! - позвал он полового. - Ну-ка, принеси еще графин.
- Какая радость - вспомнил! Давай-ка еще по расстегаю. Да вот, кажется, и солнышко выглянуло. Весной какие-то воспоминания в душу лезут. Выпьем, Вася. Сегодня на исповеди вижу - устал отец Василий. Накрыл меня епитрахилью. "Ну, грехи-то?" - говорит. А я ему: "Все те же - актерские". - "Ну, - сказал, - Бог простит". Вот и все…
Весной
За далекими лесами расстилалась утренняя заря. У мелколесья, по проселку дороги, виднелись весенние лужи, и в лесу кое-где лежал еще талый снег.
Охотник Герасим, с которым мы возвращались с глухариного тока, показал мне в высоту глубокого неба, сказав:
- Глядь-ка, вона лебеди летят!
Посмотрев над собой, я увидел высоко стаю летящих торжественно птиц. Освещенные солнцем, они блестели белизной.
Как таинственен и прекрасен был их быстрый полет! Стаи, одни за другими, проносились в высоте и пропадали, теряясь в лазоревом эфире небес.
Долго я смотрел на стремительный полет могучих птиц. И, посмотрев на землю, дорогу, где вдали возвышался как бы оазисом мой небольшой сад и крыша моего деревянного дома, я ощутил какую-то грусть.
В душу проник тревожным чувством мой земной удел. Я взглянул опять на небо - лебедей уже не было.
Какой красой, свободой и волей восхитил меня лебединый полет!
И какой заботой, тревогой показалось мне бегущее время моей жизни.
- Лисеич, - сказал Герасим, - хорошо лебедям жить - лети, куда хочешь. Дружно живут - вольно. Нет у них войны, а ворог, поди, и у их есть. А вот кто?..
Охоты на них не ведут, не едят их, а все уж они человека опасаются. Почто бы? У них тоже сторожевой есть - на страже стоит. Помнишь, когда мы с тобой на Кубине-озере были у Северной Двины? Так на отлогах песчаных чтó их было - массая, чисто берег снегом крыт, а подойти нельзя. Помнишь! Человек - ворог, значит, опасаются. Да, человек - ворог. Ворог и есть. А ведь к нему все в дружбу идут. Мириться хотят, а лебедь - нет. Заметь: у тебя иволга в саду. Ты ее любишь и хвалишь. Она знает.
- Почему знает? - удивился я.
- А вот ты заметь - сейчас, по весне, у тебя в осиннике в саду шесть гнезд они свили. Я иду к тебе утром вчерась, а они на террасе на столе сидят. Ничего не боятся, что пымаешь, в клетку посадишь. И горлинка у тебя гнездо вьет. Я дивился. А почему? Ты в саду стрелять не велишь. Они знают. Ты заметь: сколько у тебя в саду птицы поет. И дрозды, и скворцы, соловьи в черемухе, - не боятся.
"А верно", - подумал я.
- Ужи тоже под домом живут. Прямо ручные. Знают, что ты не ворог.
- Ну, а как же, - говорю я. - А вот убитого глухаря тащим. Тетка Афросинья жарить будет.
- Ну, это ведь так Богом положено, - сказал Герасим.
"Положено ли?" - подумал я.
- А вот лебедя, журавля - я не стрелял. Невесть почему. А сдается, что грех. А ведь дайся он - из-за пуха, пера всех их перебьют. Вот сойки, деряба - крылья красивые! Так платили по двадцать копеек за пару крыльев. Мода была - барыни на шляпках носили, а потом бросили. Вот лебеди-то и знают. Может статься, всех птиц перебьют люди-человеки. И вот тоска будет в жисти!
- Леса тоже порубят, - сказал я.
- Верно, - согласился Герасим. - Человек - ворог. А ежели выгода, то все и друг друга без жалости передушат.
Подходя к дому, я увидел у сарая - тетушка Афросинья выпускала корову. Та, подняв голову, освещенная солнцем, протяжно мычала, как бы приветствуя весеннее утро, и, подняв хвост, как-то дуром, неуклюже побежала в ворота, где проходило стадо.
Весело звучала свирель пастуха. Солнце освещало сад и дом мой.
- Ну вот, - сказала тетенька Афросинья, - самовар кипит.
Я вошел в дом. Слуга мой Ленька спал, открыв рот.
Хоть ночь я не спал, но утро такое бодрое и светлое, что ложиться не хотелось.
- Ленька! - крикнул я. - Фрося пришла!
Ленька опрометью вскочил и глянул кругом.
Скоро Вербное воскресенье. Около огорода белым бисером пуховок покрылись розовые ветви вербы.
Тетенька Афросинья внесла самовар, поставила на стол и сказала:
- Вот он, самовар-то, поет, гляньте-ка в окошко, вона к вам гости едут.
К крыльцу подъехал тарантас. Весело смеясь, вошли приятели-охотники.
- Вот рад, - сказал я, - я что-то здесь приуныл. Сейчас шли с Герасимом с охоты, так сколько лебедей летело высоко-высоко. Позавидовал я им - какая красота!
- Мы видели их, когда со станции ехали. На кой черт они нужны? - сказал Василий Сергеевич. - Это вот Иван Иванович, - показал он на доктора, - когда женился, я шафером был, так жену звал - "лебедь белая". А вот шесть лет прошло - вороной называет.
Иван Иванович, умываясь в коридоре с дороги у рукомойника, услышал и вошел. Вытирая лицо полотенцем, посмотрев на Василия Сергеевича, обиженно сказал:
- Я бы попросил вас жену мою оставить в покое. Лебедь она или ворона, вас не касается! Вот вы можете над ним смеяться, - показал он на Колю Петушкова, - он все прощает.
- Постой, что ты, - сказал приятель Вася, - ты сам ее вороной называл.
- Да, называл. Я - муж, а ты права не имеешь. Если б я твою Ольгу индюшкой бы назвал, что бы ты сказал?
- Ах ты, черт, - засмеялся Вася, - а ведь правда, я-то думал, на кого Ольга похожа, - индюшка, это верно!
- Ну, какая ерунда, - сказал я, - что ссориться, обижаться? Верно, супруга Ивана Ивановича смахивает на лебедь.
- Тоже скажете, не лебедь - ворона, - сказал Иван Иванович, - только он этого права говорить не имеет. А я могу.
- Ну ладно, - сказал Василий Сергеевич, - не буду. Ты не сердись. Да на ворону она и не похожа. А если сказать правду, то растолстела Анна Петровна не в меру и похожа просто на корову.
- Что на корову смахивает, это есть отчасти, - согласился Иван Иванович.
* * *
На лодке по разливу реки поехали мои приятели. Герасим с большим шестом правил лодкой, упираясь в дно рукой. Раздольно разлилась река. Быстро несла вода. Лодка села на мель. Над выглядывающими кустами, залитыми весенней водой, летели утки. Приятели присели. Утки, поднявшись, летели над ними.
Раздался залп. И одна утка упала недалеко от лодки.
Герасим влез в воду; было неглубоко, и он старался столкнуть лодку. Но это не удавалось.
Вылезли все в высоких сапогах. Было мелко. Василий Сергеевич, идя по воде у лодки, зацепил шестом и, потянув, схватил утку. Взяв ее, закричал:
- Смотрите, что это такое делается: это курица!
Действительно, утка как кряковая, лапы в перепонках, а нос куриный.
Герасим смеялся.
Василий Сергеевич бросил утку в лодку и сказал:
- Ну и местечко у вас здесь! Черт-те что за утки такие!
И рассердился. Лодку толкали все, и она пошла вперед. Однако, когда стало глубоко, лодку подхватило течение и унесло.
Все остались на мели.
- Эко дело, - сказал Герасим, - не удержали. Чего теперь делать?
Лодку быстро уносило. Герасим нащупывал дно, шел впереди, стараясь попасть на берег, но становилось глубже. Пошли в другую сторону. Опять глубоко.
- Дело дрянь, - сказал Коля. - Здесь погибнем.
Герасим озабоченно смотрел кругом.
- Вот оно, птичку-то какую застрелили. Это ее штучки. Утка - куриный нос, - беспокоился Вася.
Молча стояли в раздумье. Берег был недалеко. Пробовали опять идти. Шли выше колена. В сапоги вливалась вода. Глубоко. Стали кричать. Далеко - никто не слышит.
- Надо стрелять, - сказал Василий Сергеевич. - Может, кто покажется на берегу.
Стреляли залпом. Никого.
Пошли книзу по тихой воде, где были залитые кусты. Было мелко, но у кустов, когда подошли, стало глубже. За кустами увидели лодку.
Герасим, взяв шест и сняв сапоги, повесил их себе на шею и на шесте прыгал по кустам в воде.
- Идите! - крикнул нам. - Здесь мели.
На берегу показался мальчишка-подпасок и что-то кричал нам, показывая на лодку.
- Давай, давай, - кричали мы, - лодку!..
Герасим бросился в кусты и схватил лодку. Мы обрадовались. Быстро Герасим привел лодку. Мы набились в нее и отталкивались сквозь кусты к берегу.
Вылезая на берег, Василий Сергеевич вспомнил убитую утку, стал искать, но ее в лодке не было.
Василий Сергеевич, прищурив один глаз, сказал:
- А птичка-то не простая!.. Хорошо, живы остались!..
* * *
В Москве, в Литературном кружке, вечером за ужином с приятелями и друзьями, артистами Малого театра, Василий Сергеевич, который был в это время дежурным старшиной кружка, рассказал, когда подали на жаркое утку, что он на охоте у меня в деревне застрелил утку с куриным носом.
Актеры как-то сразу все замолчали. А Юрий Сергеевич Сахновский сказал ему:
- Ты ведь старшина дежурный. И в должности такой ты врешь как сивый мерин.
Василий Сергеевич обратился ко мне.
- Скажите же вы Юрию, чтоб поосторожней был. Вы ведь видели, что у ней куриная морда была?
- Верно. Честное слово даю, - сказал я.
Актеры засмеялись, и Сумбатов сказал:
- Ну, какой вздор!
- Охотники, конечно, - сказал Юрий.
Василий Сергеевич был вне себя.
- Может же быть, - говорил он, - что с курицей помесь! Допустим, утка с петухом связалась.
- Ну, довольно! - сказал Юрий.
Василий Сергеевич встал и сказал мне:
- Это с вашей стороны нечестно. Скажите же им! Ведь вы видели?..
- Вася, - говорю я, - я же дал честное слово. Послушайте, господа, клянусь вам, что видел утку, которую убил наш друг Вася, с куриным носом.
Но ничего не помогало. Как я ни божился, актеры ржали как лошади.
Повара
Ласковой красой блистает солнце. Высохли гряды огорода за частоколом. Зеленеют молодые листья моего сада. Зелеными брызгами покрылись березы. В веселых кустах черемухи заливаются малиновки.
Отдыхает душа. Ничего не хочется делать. Одолевает лень. Ни о чем не думаешь. Сядешь на ступеньки деревянной террасы и смотришь.
Далеко тянутся леса в голубой дымке. Собака - пойнтер Польтрон - лежит около меня и смотрит на муху, которая на нее села.
- На террасе чай накрывать? - лениво спрашивает меня мой слуга Ленька. Лицо у него такое скучное, все в угрях.
- Накрывай на террасе, - говорю я. - Что это ты так расцвел, вся физиономия в прыщах?
- Кто знает? Я картофельной мукой посыпал - не помогает. Это от солнца, говорят.
"Да… - думаю я, - весеннее солнце, истома. Идти никуда не хочется".
Приятели мои дрыхнут. Ночью ловили налимов на реке, только - река ли еще широка или луна полная, но ничего не поймали.
- Ленька! - крикнул кто-то сверху из светелки. - Который час?
- Девять часов! - кричит Ленька.
И слышно, как проснувшийся спускается по лестнице в коридор.
На террасу выходит Василий Сергеевич. Лицо заспанное и черное. Это от костра, который жгли у реки. На шее у него мохнатое полотенце.
- Ленька, - говорит он, - давай из колодца ведро воды и ковш, я буду здесь, на травке, умываться.
Намылив себе физиономию, приятель Вася мельком взглянул на меня и сказал:
- Рыба у вас вся из реки ушла.
- Ерунда, - говорю, - куда же ей уйти? Еще рано - не берет. Паводок.
За чаем приятели-рыболовы жаловались, что делать нечего, - тощища.
- Знаете что, - вдруг предложил Василий Сергеевич, - пойдем наберем свежего щавелю и молодой крапивы. Я зеленые щи варить буду. Тетенька Афросинья не умеет, я ей покажу. А ты, Василий, ступай с Колькой - наберите сморчков.
- Каких сморчков? - удивился Коля Курин.
- Вот! Ничего ты не знаешь - это грибы.
- Ах да, знаю. Только я не согласен. Еще отравишься. Я, брат, боюсь.
- Я-то знаю, - сказал Княжев, - небось не помрете.
В лесу свежая зелень пробивается сквозь наст гнилого осеннего листа. Зеленеют свернутые в трубочку ландыши.
- Нашел! - кричит Коля, наклонившись у пня.
Когда я подошел, Коля торопливо клал в корзинку на длинных ножках дымчатые поганки, которые росли у пней большими кучами.
- Это же поганки, - говорю я, - что ты!
- Ну, уж извините, пожалуйста, я-то знаю, - это опенки. Они всегда растут у пней.
- От этих грибов ты наверняка умрешь.
- Ну, нет, посмотрим, - упрямился Коля, - кто из нас окочурится: я от этих грибов или вы от сморчков. Это опенки. Я знаю.
Подошел Василий.
- Надо в осинник, - сказал он, - там сморчков поискать, а здесь их нет.
- Василий, посмотри, что Николай-то Василич набрал. Опята?
Василий посмотрел темными глазами на Колю Курина и, зашипев, засмеялся.
- Чего вы - это поганки!
- Нет, извините. Я-то знаю. Когда я их зажарю, пальчики оближете.
И пошел с грибами по дороге к дому.
В кухне, когда мы пришли, тетенька Афросинья с Василием Сергеевичем варили зеленые щи.
Коля в стороне чистил свои грибы и клал их из кастрюли на сковородку.
- Что делается! - расхохотался Вася, зажмурив глаза. - Кольку сегодня хоронить будем… Посмотрите, поганки жрать собирается…
- Это дуром набрал… - сказала, покачав головой, тетенька Афросинья.
Коля упорно молчал; солил и поливал маслом свои грибы, смиренно дожидаясь, когда освободится место на плите. Лицо у него было серьезное и обиженное.
Грибы шипели на огне и превращались в темную тягучую массу. Коля помешивал вилкой в сковородке. Через некоторое время он попробовал с вилки свои грибы, смотря кверху и как бы смакуя, потом выплюнул и сказал:
- Еще сыроваты…
- Да неужто вправду станешь есть поганки?! - спросила тетенька Афросинья.
- Это опята.
- Беспременно помрешь.
- Молока надо подлить немного, - сказал Коля и налил в сковородку молока. Грибы шипели. Молоко сделалось темно-синего цвета.
- В опенки уксусу надо, - посоветовал Василий Сергеевич. - Прочти-ка поваренную книгу. Уксус необходим.
Коля подлил уксусу, потом попробовал и опять плюнул.
- Сметаны! - лаконически сказал Василий Сергеевич.
Коля положил сметану.
- Муки! А то у тебя жидель какая-то выходит.
И Василий Сергеевич насыпал муки на сковородку с грибами.
- Что ты делаешь! - обиделся Коля. - Ведь это драчена какая-то выходит… Он облизал ложку.
- Кислота!..
- Клади сахару.
- Ну, это ерунда, - сказал Коля.
- Возьми поваренную книгу, тогда узнаешь.
Коля пошел за поваренной книгой. Стоя у плиты, он что-то поглядел в книге Молоховец и насыпал сахару на сковородку. Грибы шипели и пузырились. Попробовал.
- Вот ты мне и испортил! - сказал он. - Есть нельзя будет…
- Слава Богу, - засмеялась тетушка Афросинья, - жив останешься.