* * *
Был жаркий день лета. В синеве неба ни облачка. В окне блестели березы. Ворона сидела на сарае, открыв от жары рот. На террасе, на столе, стояла клубника, покрытая сеткой от мух. Ласточки летали высоко в небе. В саду звенела малиновка.
Охотники сидели дома, расстегнув рубахи. Перед тем ходили купаться на речку, но, сколько ни купались, еще хуже берет жара. Постоянно пили кто квас, кто разводил черничное варенье в воде. Безмятежное житье в деревне летом. На охоту в такую жару ходить нельзя.
Собаки лежали, растянувшись в тени, или лениво бродили, высунув языки.
В воротах сада показался тарантас. В нем сидела женщина в соломенной шляпе, покрытой белой вуалью. У крыльца она быстро выпрыгнула из тарантаса на землю. Высокая красивая женщина с бирюзовыми глазами, блондинка. Изящная и стройная.
Она любезно поздоровалась со всеми нами. Лицо ее было как будто из фарфора. Во всей ней была какая-то особенная кротость.
Влюбленный приятель восторженно глядел на нее, подняв брови кверху, до самого пробора.
Она прошла на террасу и села у стола, сказав приятелю, нельзя ли чего-нибудь выпить. Тот быстро принес ей стакан воды.
- Принеси коньяку, - сказал Сучков.
- Благодарю, - сказала дама. - Хорошо, коньяку.
Коньяк налили в стакан с водой, положили сахару.
Павел Сучков, отведя меня в сторону, сказал на ухо:
- Она мила. Но нельзя же называть ее Зазулей.
- А баба ничего, - сказал мне тихо и Вася Кузнецов. - И откуда это только Колька достал. Зазуля.
И Кузнецов рассмеялся.
Тихая Зазуля, с бирюзовыми глазами, мигая ресницами, кротко ела клубнику. Каждую ягоду обмакивала в сахар, брала в рот и, кушая, смотрела бирюзовыми глазами, мигая, в небеса.
Влюбленный приятель старался ей услужить, говоря в повышенном тоне самые простые вещи.
- Прекрасная погода, феноменально какое лето. Вот этот лес большой, тянется на две тысячи верст.
- Ну и врешь, - сказал ему Кузнецов.
- То есть как это, врешь?
- Всего на двести.
- Ну и на двести достаточно, - согласился влюбленный.
Зазуля слушала, кушала ягоды и молчала. Так и не разговорилась ни с кем из моих приятелей Зазуля.
* * *
Поздно вечером, когда я пошел с Васей Кузнецовым на речку поставить на ночь донные удочки с живцами, Вася Кузнецов, человек огромного роста, но к ночи какой-то трусоватый, закидывая удочки, сказал:
- А знаете, Зазуля - это штучка… Тут надо посматривать…
- Ничего не штучка, просто баба. Колька - человек занятный, говорливый, бабам нравится своей искренностью.
- Ну нет-с, - не соглашался Вася. - Знаете, это не так. Это подозрительная штучка. Какой черт ей нужен Колька. И потом - Зазуля. Что это такое-с? В Святцах нет-с… Имени не говорит, скрывает.
- Черт с ней, - говорю я. - Может быть, не хочет сказать.
- Не хочет-с. Тут-то все и спрятано… Зазуля… Это еще неизвестно, что такое. Знаете-с, это псевдоним, инкогнито. Если она в него влюблена, почему имени не говорит… Помните черного рыцаря в "Лоэнгрине"? Эльзе говорили: спроси у него имя. Так Эльза сдуру и спросила, а тот позвал лебедей, сел на них да и прощай. Тоже, знаете ли, была штучка… Нет, я сам спрошу ее имя. Она у меня не увернется. Жили мы здесь спокойно, а теперь, знаете, опасно: Зазуля…
* * *
Василий Сергеевич, вернувшись, когда уже взошла луна, долго ходил с приятелем Колей по саду, что-то ему говорил, а тот с ним горячо спорил.
Охотник Караулов тоже взял меня под руку:
- А не кажется вам что-то странное в этой Зазуле. Самое название - Зазуля… Тут что-то есть…
И Павел Сучков - он сидел на террасе, пил коньяк, осовел, - тоже тихо сказал мне:
- Да… странно-с, непонятно-с… Зазуля… В первый раз в жизни. В чем дело?.. Зазуля… Стоит подумать.
Была прекрасная летняя ночь. На столе на террасе накрывали ужин. Сквозь ветви заросшего сада мерцал огонек в большой старой беседке. Там, в беседке, сидела с Колей Зазуля.
Когда подали ужин, я сказал моему слуге Леньке:
- Поди в беседку, позови Колю и Зазулю ужинать.
Ленька скоро вернулся и медленно процедил:
- Они не идут. Я стучал в дверь - ничего не слышат. Посмотрел в окно. Они сидят на кушетке и целуются. Я и в окно стучал - ничего не слышат.
- Что за черт, - сказал Вася.
- Да… - засмеялся Павел Александрович. - Это, господа, любовь.
Громовым голосом Василий Сергеевич крикнул с террасы:
- Колька, Зазуля - ужинать!
Освещенная луной, у беседки показалась Зазуля и нежно крикнула:
- Мы не хотим кушать.
* * *
А утром к чаю на террасу не пришли ни Коля, ни Зазуля.
Я подошел к беседке, дверь была открыта.
На крыльце стоял возчик Батранов, и, когда я уходил от беседки, Батранов сказал:
- Николай-то Василич с барыней в три часа ночи уехали. Велели вам заплатить, потому денег у них только на билеты, на машину, остались. Они всю дорогу о деньгах говорили - что денег нет.
- Вот это настоящая любовь, - сказал я приятелям.
- Любовь? Нет, врете-с… Непонятная штучка, а не любовь, - прищурив один глаз, сказал Вася. - Ночью увозит Николая. Как хотите, тут что-то есть подозрительное. Если хотите знать-с, то я на нее, знаете, смотрел-с, она глазки отводит в небо, в глаза не смотрит-с. Совесть нечиста. В Святцах имени такого нет-с… Это тоже что-нибудь!
- А все-таки женщина-класс, - сказал бывший военный, Павел.
- У Николая, - говорю я, - денег ни копейки, а повез… Вот это и есть настоящая любовь.
- Да, странно, - сказал охотник Караулов. - И что она в нем нашла? Обезьяна он и дурак. И пятьдесят лет.
- И я говорю - что она в Кольке нашла: шкелет и шкелет, - соглашался Вася.
Тетенька Афросинья, подавая к чаю оладьи, посмотрела на нас, покачала головой и сказала:
- Ну и барыня приезжая. Вот хороша. Чисто ангел шелковый. И-их, и ласкова, видать, что барыня. А он… удивленье. Прямо верно, что шкелет. И-их, любовь зла - полюбишь не то что козла, а и Зазулю.
Так мы и не узнали, какое же имя, не птичье, а человеческое, было у этой нежной Зазули с бирюзовыми глазами.
Дачи
Июнь месяц в России городские люди жили на даче.
"Летом город сущий ад", - говорили москвичи.
Впрочем, Москва летом не была адом. В Москве было много садов и зелени.
Сады при особняках были пустые, заросшие. В них были беседки - забавные и причудливые, с разноцветными стеклышками в окнах.
В этих беседках отдыхали от летней жары. Пили чай, прохладительные напитки.
И все же на природе было лучше, и подмосковные крестьяне построили по всем деревням небольшие деревянные дачи. Они были крашены, срублены из соснового леса, отличались уютом и простотой. При дачах всегда были террасы и сады.
А в Пушкине, Царицыне, Люблине, Перловке, Кунцеве, где отдыхали богатые москвичи, дачи строили архитекторы. Они были крыты железом, с фонтанами перед террасой, с металлическим журавлем, из горла которого била струя воды. В садах стояли столбы, увенчанные зеркальными шарами. Дачи были крашены в желтый цвет, украшены разными финтифлюшками, голубыми и красными. Газоны, куртины цветов, дорожки посыпаны песком…
* * *
Простые деревенские дачи, где сад был окружен частоколом, где густо росла малина и спелая вишня пряталась в тени, где крапива буйно росла у крылечка, где за березами выглядывал скворечник, - были милее моему сердцу. Они были похожи на какие-то деревенские игрушки.
По вечерам из этих дач слышалось пение, аккорды гитары, мелькали в розовых и белых ситцевых платьицах барышни, гимназисты, студенты.
Здесь жили небогатые семьи Москвы. Здесь всегда слышался живой смех и скрип качающихся качелей.
И вся молодежь была летом влюблена. У каждого юнца был предмет обожания.
Ночью, при луне, дачники гуляли, ходили в рощу слушать соловья.
И действительно, всюду звенели соловьиные трели, и несказанно прекрасны были ночи на подмосковных дачах, - нигде больше я не знавал такого поэтического и восхитительного времени, как лето в России.
* * *
Утром, обернув голову полотенцем, все шли купаться на речку или большие пруды, где на воде стояли деревянные, сбитые из досок купальни.
Что за восхищенье - эти купальни!
Когда по деревянным мосткам от берега войдешь в них - вас охватывает, при виде воды, какая-то особая бодрая радость.
Вы раздеваетесь на лавочке у стены. Маленькие рыбки стайками бегают у ваших ног и пропадают в глубине. По маленькой лестнице вы спускаетесь в воду. Какая вода! Она пахнет соседними лесами. Купаться так приятно, что вы окунаетесь, и вам не хочется расстаться с водой.
И какая истома охватывает вас после купанья!..
* * *
А возвращаешься на дачу - на террасе чай со сливками, свежее масло, розанчики из белого хлеба, плюшки сдобные. Разносчики покрикивают, предлагая всякую всячину: "калачи, выборгские крендели, сдобные баранки, сухари, сушки с солью, творожники, бисквиты".
Другие кричат: "цыплята, индейки, рябчики, поросята, солонина, баранина, телятина".
А то еще рыбный товар: "белуга, севрюга, осетрина, икра, сиги копченые, балык белорыбий, осетровый, тешка кавказская, судаки свежие, караси, лещи…".
Тоже и колбасы разные: "беловская с чесноком, языковая, чайная, копченая филейная, полендвица, гусиная".
И еще разносчик: "халва, шоколад, рахат-лукум, монпансье, конфеты…". И еще: "малина, клубника, вишня владимирская, абрикосы, крыжовник, черника, смородина красная, белая, черная".
Каких только разносчиков не было! Всех не перечислить.
* * *
В сущности, пишу я это так, ни к чему, - одну из страничек нашего былого быта.
По вечерам на подмосковных дачах было много пения, и слышалась музыка. Каких только не пелось романсов. Сколько песен о любви. И сколько беззаботности.
Летом мы живем на даче -
Невозможно нам иначе,
Будь хоть беден, хоть богат,
Летом город сущий ад…
Как-то, идя вечером на станцию, чтобы ехать в Москву, я увидел на одной из маленьких дач, тонувших в зелени деревьев, студента в белой тужурке. Он сидел на скамеечке у калитки и пел басом:
Ты куда, куда стремишься,
Лекарь-девушка? Вперед!..
Знакомый голос. Подойдя ближе, я узнал: Володя.
- Володя, - сказал я, - какая у вас октава!
- Ага, - улыбнулся он, - октава еще не есть прогресс. Прогресса нет, прогресса нет…
Он потянулся. Во всей его фигуре, в больших губах, в рыжей шевелюре чувствовалась молодость и сила. Он вынул папиросу, постучал ею о портсигар и, бросив в рот, закурил.
- Какая скука эти ваши дачи, ваши соловьи, ручьи журчащие, лунные ночи… Какая ерунда. Подождите меня, я сейчас возьму фуражку и поеду с вами в Москву.
Он скоро догнал меня на дорожке.
- Почему же вам скучно здесь, Володя?
- Тощища, - ответил он. - Это вы всё, художники, выдумываете: эти поэзии. А я - человек идейный. Старый мир восхищений надо сломать. Соловьев всех передушить. Луну к черту. Воду и землю заставить работать…
- Здорово, Володя, - сказал я, - что-то вы очень сердиты.
- Семья и все эти штуки - мещанство, - не слушая меня, продолжал Володя. - Погодите, мы эту вашу клетку с канарейкой кончим!.. Вот я сегодня у Ермилова был. Угощает. Я репетитор его сына. Противно! Жена его влюблена в мужа. Дура! Я уж сколько влиял на нее - не сдвинешь. Тоска!..
И Володя запел:
Не гулял с кистенем
Я в дремучем лесу,
Погубил я себя
За боярскую дочь…
* * *
И пришло страшное время. Было жаркое лето. На дачах уже никто не жил. Стекла в окнах выбиты, загородки развалились. Собаки убежали или издохли с голоду. Есть нечего. Народ омрачился. Свирепствовал сыпняк.
Я встретил Володю. Он похудел. Шел пешком по площади от вокзала. Извозчиков не было. Он растерянно остановился передо мной и мрачно, посмотрев карими глазами, спросил:
- Нет ли у вас покурить?
Я достал папироску из махорки. Он молча затянулся и пустил дым. Снял с плеча мешок, поставил на мостовую.
- Вот черт, - сказал он, - насилу достал. Обдиралы. Пару сапог, две ложки серебряные чайные, пиджак - все на меру картошки обменял в Мытищах.
- Нет уж больше дачников, Володя, и разносчиков нет, - грустно сказал я.
Володя внезапно пришел в ярость.
- Довели!.. Все ваши дачники, соловьи ваши, лунные ночи, романсы, тьфу!
И, взвалив мешок на плечи, Володя, обутый в опорки, большой, грузный, кивнул мне головой и тяжело зашагал по площади.
Пугало
Летом, в июне месяце, за сараем на огороде, где поспевала клубника, я поставил пугало - воробьи и сороки-вороны клевали ягоду.
Пугало сделать было нелегко. Я достал большой горшок-крынку, посадил его на большой кол. Мой слуга Ленька помогал мне в работе. На крынку сверху надел картуз приятеля моего, Василия Сергеевича. Картуз этот был продырявлен дробью, его подбрасывали кверху, и сам владелец, Василий Сергеевич, стрелял в него, говоря, что практикуется в стрельбе влет.
Из дощечек прибили к колу как бы растопыренные руки, надели рубаху. Набили сеном. На рубаху надели старую длинную поддевку Василия Сергеевича, а снизу на веревочках подвесили детские сапожки - они качались от ветра. На горшке я написал масляными красками физиономию приятеля своего, Василия Сергеевича. Трудно было написать такие серьезные черты. Вблизи выходило похоже, а издалека - нет, так что надо было писать широко и с обводкой. Долго старался.
Наконец, вышло лицо, несколько испуганное. Сверху кол намазали маслом, и при ветре чучело поворачивалось.
Воробьи, сороки, вороны, поглядывали с сарая на поспевавшую клубнику, но ягоду не клевали - боялись садиться на гряды. Пролетая над садом и видя чучело, каркали. Чучело оказалось неплохое. Тетушка Афросинья сказала:
- Ну что… чего… прямо Василь Сергеич. Пошто его?.. Кады он приедет, беспременно обидится.
И слуга Ленька, и сторож дома моего - дедушка покачали головами.
А приятель мой, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, увидя пугало, рассмеялся и сказал:
- Хорошо пугало! И сапожки снизу болтаются, под поддевкой, - смешно. Вот за что Василь Сергеич обидится! Беда!
Чучело поворачивалось при ветре, и собака моя гончая, Бургомистр, облаивала его.
Приходившие ко мне крестьяне и бабы из соседней деревни, с земляникой, с молоком, говорили:
- И-их. Чисто Василь Сергеич.
Клубника поспела, набрали корзину.
Как-то рано утром к деревенскому дому моему подъехали в тарантасах приятели, охотники, рыболовы. Уже в передней слышу зычный голос Василия Сергеевича и смех друзей.
- Чего вы ржете как лошади? Нисколько не похоже. Он не может. Наталию Николаевну двадцать сеансов писал - ни черта! Он не может. Картуз мой, поддевка, а лицо - нет.
Василий Сергеевич обернулся и крикнул:
- Ленька! похоже чучело на меня?
- Не-ет, - медленно пропел Ленька, - ничуть.
Приятели умывались с дороги. На деревянной террасе дома накрывали чай, и клубника стояла на столе в корзине.
Одевшись, я вышел на террасу. Юрий Сергеевич, здороваясь со мной, весело загоготал:
- А ловко ты это чучело…
Он показал на Василия Сергеевича.
Василий Сергеевич мрачно посмотрел на Юрия и, повернувшись к чучелу, которое видно было с террасы за сараем, долго и хмуро разглядывал его.
Павел Александрович сказал мне:
- Ну, здравствуй… Пугало это, сапожки качаются - глупо и пошло. Никакой эстетики.
Юрий Сергеевич покатывался со смеху.
- Ничего здесь нет смешного, - сказал, прищурившись, Василий Сергеевич. - Конечно, поддевка моя и картуз мой. А вот Шаляпина картуз не надели на пугало?.. Он бы вам показал. У вас тоже его картуз простреленный есть. Тоже с ним влет стрелял… Боитесь?..
Тетенька Афросинья принесла на блюде горячие оладьи. Поздоровалась с гостями-охотниками. Василий Сергеевич, сев за стол спиной к чучелу, налил себе чаю и спросил:
- Тетушка Афросинья. Вот там, - показал он пальцем назад, - пугало поставили. Скажи правду, похоже оно на меня?
- Вот вчера в вечор корову доила, гляжу из сарая через кустики, зорька - вечерняя, алая - ну, прямо ты, как живой, руками машешь…
Караулов некстати рассмеялся. Василий Сергеевич вскочил из-за стола.
- Довольно, надоели ваши шутки. Я сюда приезжаю отдыхать!..
- А ты, идиот, чего молчишь?.. - крикнул он доктору Ивану Ивановичу, который ел, никого не слушая, клубнику со сливками.
Тот посмотрел на него белыми глазами, расправил бакенбарды.
- Да ты что? Меня это пугало совершенно не интересует. Пугало и пугало. Что ты бесишься? Приехали отдохнуть, половить рыбу, а ты орешь! В чем дело?..
- А в том дело, что кем-нибудь - неприятно. Вы в Москве всем расскажете. Пугало, пугало… А я ведь не кто-нибудь. Я архитектор. Дойдет до клиентов. Это, знаете, положение подрывает. Я особняк строю Солодовникову… Хороши смешки!..
Он возмущенно передернул плечами, встал из-за стола и ушел в дом.
- Я говорил, - лениво сказал Ленька, - что обидится.
Мы видели, как с крыльца Василий Сергеевич, держа на плече кучу удилищ, пошел на реку ловить рыбу. Проходя за сараем у огорода, он остановился и долго и пристально смотрел на чучело.
* * *
Все приятели сидели с удочками на берегу реки. Был тихий серый день. Красиво лежали цветные поплавки на тихой воде.
Василий Сергеевич вытянул большого леща и повеселел.
- Шесть фунтов, не меньше, - сказал он мне.
- Посчастливилось тебе, - говорю я.
У него опять повело поплавок. Он подсек рыбу и закричал:
- Подсачек!
Крупная рыба гнула удилище. Снова - огромный лещ. Василий Сергеевич торжествовал.
На соседнем берегу в сосновом бору стучал дятел.
- А хорошо, Константин Алексеевич, что вы пугало поставили, - не то этот дятел всю бы у вас клубнику склевал, - сказал доктор Иван Иванович.
- Дура! - с бешенством крикнул Василий Сергеевич. - Тебя бы поставить на огороде, - глазищи белые, баки желтые, - так не то что вороны или дятлы - корова из стада домой бы не вернулась.