- Вы-то не верите, а из себя он - небольшой, можно сказать, махонький. Вот вполроста будет. Горбатый, ушки как у мыши, долгоносый и губы большие, а зубы как у лошади. Ходит вприпрыжку, и в лапах узда. Прямо передо мной на дубок влез. Я к дубку, поглядеть, - а его уже там и нет. Вот и возьмите…
- Это тебе с перепою показалось.
- Ну вот, вы всегда скажете - с перепою. Бедный человек - значит, пьяница, а он и не пьет.
- Ты-то не пьешь?
- Да видь нельзя не выпить. Всегда в стуже, не рыба. Дождь. Неделю льет по осени - не хочешь, так выпьешь. Тоска тоже берет. Выпьешь - оно и легче. Вино для этого самого заведено.
Во тьме леса, в кустах заводи, щелкал дрозд.
Каким очарованием была его ночная песня!
Около Василия вертелся на берегу большой пойманный темный налим.
- Ишь какой чертила попался! - сказал Василий. - Вот это уха! Чего же, жизнь правильная, надо правду сказать, чисто в раю. Только вот ежели бы этих самых разбойников не было…
И он, взяв пескаря, опять закинул далеко леску удочки.
* * *
Наступила ночь. Кругом тишина. По реке легли туманы, окутав леса. Пахло свежестью воды и ароматом зелени.
В палатке горел фонарь, и в ней было душно.
Я вышел и сел у догорающего костра. Закинув донные удочки с живцами в реку, Василий Княжев посадил большого налима в сажалку и, подойдя к костру, подбросил можжевеловых веток.
Костер затрещал и запылал, осветив реку и соседний обрыв.
- Вот ведь, - говорил Василий. - Вы тоже упрекаете меня: "пьешь", вроде как я пьяница выходит, а ежели правду сказать, чего я? - ничего. Чего у меня есть - ничего, и кто я есть? Просто, можно сказать, бродяга. Но только это самое для кого как. Такой человек бывает с достатком, так он тебя гнет и все к худу клонит. Ему угодить никто не может. У его все виноват. Итак, ежели у тебя гроша нет, а у его трешник, он над тобой царь и Бог, и учит тебя, и себя над тобой ставит: кто я - знай, и умным себя полагает, потому у него трешник в кармане, да.
Березкин - хозяин. Я ему камышовые концы, удилища всю зиму правлю. Я ведь мастер. Понимаю, что удильщику конец что ни на есть прямой нужен, снасть понять надо. Ведь радость в руке какая, на ровное удилище рыбу взять. Я мастер, потому правлю, значит, хорошо. А Березкин молчит. Никогда меня не похвалит. Все только одно от него слышно: "Пьете, деньги пропиваете". А какие деньги? гроши! Завсегда я виноват. А ежели выпьешь на виду, так он меня что ни на есть матерно. Так уж заведено. Ну, огорчит, опять же выпьешь, ну и легче. Вино для этого самого и заведено.
- Ну, а с радости-то тоже надо?
- Ну да, и с радости, - зашипев, засмеялся Василий, - вот теперь бы коньячку в чай хорошо.
- Вали, Василий, тащи из корзинки.
Василий опрометью бросился в палатку. Мигом хлопнула пробка, и он подал мне бутылку.
- Хорошо, - сказал Василий. - Ну, и жисть на свете - что надо? Заметьте, ведь этакие выдумают напитки пользительные. Хоша вот коньяк взять али ром. А кто выдумал? Вот и водку тоже. Кто первый винокур был? Знаете?
- Нет, Василий, не знаю.
- Ну вот, а чего вам говорить - вы ведь ничего не верите. Первый винокур был - леший.
- Ерунда…
- Чу… - насторожился Василий, - слышите?
Я услышал шаги. Кто-то шел из леса. Скоро мы увидели подходивших к нам троих людей.
Один из них был в подряснике. Другой - низенького роста, с широкой шеей, в рваной кофте, и третий - в коротком тулупе. Все босиком. Все трое сняли шапки, и толстошеий сказал:
- Здравия желаю, ваше благородие. Не обессудьте за беспокойство, одолжите папиросочку поднадзорному.
Он почему-то пристально смотрел на Василия…
Тот оробел.
- Вот что, поднадзорные, - говорю я, - станция отсюда семь верст. Ступайте туда. Вот вам десять рублей. Купите в буфете колбасы, копченых селедок, баранок, пива, бутылку водки, словом, на красненькую всего, и приходите сюда.
Взяв красненькую, они повернули, быстро побежали и скрылись в лесу.
- Ну вот, - сказал Василий, - дождались! Чего это вы, право, красненькую? Нешто можно? Красненькую пропьют, а потом вернутся - и тогда ножа не миновать. Я-то вижу - рыжий-то, с толстой шеей, ведь это что ни на есть убивец. А вы деньги даете. Надо отсюда сейчас слезать. В этаком месте такие люди.
- Не беспокойся, Василий, - сказал я. - Я их напишу у костра. А потом они перенесут палатку на Глубокие Ямы, про которые возчик рассказывал, где водяной воет и лес велик. Там должно быть хорошо.
- И чего это вы, право. Поднадзорные, водяной воет, чего хорошего? Спать теперь - ау.
Василий сокрушенно качал головой.
Я лег спать и крепко заснул. Слышу - Василий трясет меня в плечо, говорит:
- Слышите, идут…
Вернулись поднадзорные. Принесли все. Разложили большой костер. Повесили котелок. Стали весело закусывать, выпив по стаканчику.
Я вынул холст и писал костер и их освещенные лица.
Василий в беспокойстве переводил недовольно черные глаза то на них, то на меня. Один из поднадзорных сказал:
- Барин, вот что: это место пустошь. Мужики вас одолеют, потому оно ихнее. Палатку и чего у вас есть - все донесем.
- Ладно, - ответил я. - Пойдем потом на Глубокие Ямы?
- Верно. Вот место, вот лес, и рыбы чтó… Туда никто не придет - боятся. Там чертовы много и списать вам есть что.
- Только я устал немножко, надо часок-другой поспать.
Холст с написанным костром я вставил в ящик, потушил фонарь и лег в палатке. Сидевшие у костра поднадзорные говорили:
- Хорошо с селедкой еще по стаканчику пропустить.
Василий деловито соглашался.
- Что ж, можно еще по одной, а то и будя. Конешно, он так простой с виду, а то и строг до ужасти.
Это он говорил про меня.
- Пивца бы открыть, - сказал поднадзорный, - бегали на станцию, запарились.
- Можно, - ответил важно Василий, - по стаканчику, - и засмеялся, зашипев.
- А вот духовный-то, монах, зачем при вас находится?
- Тоже к нам вступил через это самое, через бабу…
- Монаху бы и не надоть, - сказал Василий.
- А ты думаешь, монахом бабы не вертят? И монахом как хочешь заворачивают. Конечно, есть твердые, но редко. Я был в монастыре. Нужда, к работе не приучен, - в монастырь. Ну, служка, значит, годовик. На год на испытание поступил. Ну, за службой то-сё, свечи ставишь, паникадилу раздуешь, то-сё, а она всегда на ходу моем стоит - молится. Когда прохожу, так толкнет, вздохнет, а сама голову завсегда опустя держит. Богомольная. Ну, то-сё, пятое-десятое, и говорит мне, когда я ей просфору отдаю по упокойном супруге ее, значит - вдова она: "Переоденься, - говорит, - и тихонько приходи ко мне".
"Переоденься", а как? Во что? Надо деньги, где взять? А мне не можется - ночи не сплю. Прямо она передо мной завсегда. Ну и свистнул из монастырской кружки. А меня - цап, пымали. Вот и все…
- А я не через бабу попал, - сказал третий, - я через муху. Муха, мух-то летом много. Жара была. Муха в ухо мне и села. Я по уху-то хлопнул рукой, она в голову-то и пролетела мне. Там и елозит. Ничего не поймешь. У хозяина выручку ахнул и запил. Все через муху. На суде я говорю - никто не верит, ну, значит, сиди. Лишение прав, а она, сволочь, вылетела. Теперь вота и ходи. Службы никто не даст.
- Чудно через муху-то в остроге сидеть, - прошипел Василий. - За муху страдать не стоит. Ничего. Завтра, знать, вёдро будет, тепло… Пиво-то надо кончить, а то пропадет. Поди, спит. На Глубокие Ямы собирается. Неужто там, говорите, водяной воет?
- Как же, мы слыхали, - сказали поднадзорные. - А я так видел. Вот здоров. Кожа на ём зеленая, пятнами. Вылез на отмель да как завоет… Батюшки! Мы бегом. Да ведь есть всякое такое по ночи. Разá старичка встретили у Козихи, что за озерьем, туда, к Вепрю, - так идет в лесочке. Мы к нему подошли, а он как свистнет - мы все и сели. Покуда опамятовались, он из глаз и скрылся. Вот старичок какой.
Проснулся я рано, перед восходом солнца. Костер потух. Поднадзорные и Василий, свернувшись, спали.
Страшными какими-то показались они мне в раннем утре, в окружающей русской природе. Как дешев, подумалось мне, человек, как просто и глупо преступление.
Они проснулись и быстро вскочили.
- Надо костер подбодрить, - сказал я, - чайку выпить.
Василий, согнувшись, пошел в палатку, взял чай, сахар и большую связку баранок. Важно и деловито разделил сахар и баранки ровно между всеми.
Поднадзорные ловко разобрали палатку, и мы лесом пробирались с багажом на Глубокие Ямы.
Тихие большие плесы увидел я, и в них отражался огромный лес.
Через пять дней я уезжал.
Загрустившие поднадзорные меня звали приехать на Вепрь-озеро.
Дорогой, когда ехали на станцию, Василий повеселел.
- Удивление, - говорил он, - чего ведь это - поднадзорные. Что ни на есть народ никудышный. Грабители. А вот хошь бы что.
Московские чудаки
Я москвич, и мне частенько вспоминается Москва.
Замечательные люди были москвичи: гостеприимные, приветливые. Любили театр, музыку, искусства. Были среди них и, так сказать, люди с причудью.
Вспоминаю знаменитого купца Абрама Михайловича Морозова - особняк в Москве, прекрасные залы и комнаты в разных стилях, много картин в доме - старинных, коричневых, темных.
Хозяин, показывая картину, обычно разводил руками:
- Говорят, Рафаэль или Мурильо, а кто знает. Или вот - Тициан, но фигура справа - младенца - говорят, не его, а Корреджио. Вот тут и разберись…
Младший брат Абрама Михайловича любил и понимал живопись: он создал галерею - собрание прекрасных французских импрессионистов: Моне, Сизеле, Ренуара…
Старший брат, Абрам Михайлович, собирал по преимуществу старые картины иностранцев, не признавал собрания младшего брата и всегда огорчался.
Помню, он жаловался:
- Я люблю барбизонцев. Приобрел как-то Коро, обед устроил. Только расстроил меня один художник до невозможности. Сказал: ненастоящий у меня Коро. Так расстроил, что я захворал. Сам профессор Захарьин лечил. Его высокопревосходительство. Пить запретил. Ни шампанского, ни коньяку, ни-ни… Благодарю покорно… Сахар у вас, говорит… Какой там сахар!.. Коро доехал!..
Он помолчал и с сокрушением продолжал:
- Поехал я как-то в Париж - читаю в газетах: посмертная выставка Гогена. Поехал он на острова Таити, это черт его знает где. Замечательные женщины, сложены, как Венеры, цвета бронзы. Небо розовое, деревья синие, ананасы, белые апельсины… И сделался он дикарем. И писать стал, как дикарь. Естественно - насмотрелся. Выставка открыта - не помню уже, в каком месте. Думаю - постой! Сейчас же поехал. И ахнул! До того чудно, что думаю - эге!.. Покажу брату и Москву удивлю! Куплю картины, повешу в столовой, пусть и Захарьин посмотрит. Покажу я ему - какой у меня сахар! Можно ли мне пить или нельзя!..
Выбрал четыре больших картины и приценился. Дешево. Пятьсот франков штука. Купил. Картины такие, что сразу не поймешь. Думаю: потом рассмотрю.
* * *
Привез Абрам Михайлович картины в Москву. Обед закатил. Чуть не все именитое купечество созвал.
Картины Гогена висят на стене в столовой. Хозяин, сияя, показывает их гостям, объясняет - вот, мол, художник какой: для искусства уехал на край света. Кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит… Жара…
- Это вам не березы!.. Люди там как бронза…
- Что ж, - заметил один из гостей, - смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Скажу правду, после таких картин как кого - а меня на березовую тянет…
- Скажите на милость! - вскинулся Абрам Михайлович. - Мне и Олимпыч, метрдотель, говорил: "Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит". Вот ведь какая история! Искусство-то действует…
Он подмигнул глазом и с гордостью присовокупил:
- Брату показывал. На-кось!.. Он смотрел, смотрел и сказал: "Что-то есть…" Явно - есть! Это тебе - не импрессионисты!..
* * *
Года через полтора уехал я в Париж. Была у меня маленькая мастерская на рю де Дельта, бульвар Рошешуар. Однажды утром слышу звонок, отворяю дверь. На пороге стоит, в цилиндре, полный, высокого роста, Абрам Михайлович. С ним тоже толстый человек с лицом русского ямщика - адвокат Дережинский. Черные глаза Морозова вертелись как-то колесом…
- Едем завтракать, - сказал Морозов, - едем к Паяру. Ну, брат, и история вышла. Вот он тебе расскажет, - сказал он, показывая на Дережинского. - Опять - незадача! Опять Захарьин пить запретил. Услышишь - какая история…
* * *
Как оказалось, Абрам Михайлович приехал в Париж уже назад две недели. В первый же день по приезде заехали в галерею, где купил он Гогена около двух лет назад. Там его вспомнили. Один из владельцев сказал: "А дешево вы у нас Гогена купили". А Абрам Михайлович, как человек деловой, не задумываясь, спросил: "Не хотите ли, я вам их уступлю?" Те говорят: "Отчего же, уступите". - "Пожалуйста. Дадите тридцать тысяч за четыре картины?" - "Что же, можно, - согласились владельцы, - они у вас здесь?" - "Да, - говорит Морозов, - через четыре дня будут здесь, приходите". Оставил свою карточку и адрес.
Из гостиницы Абрам Михайлович тотчас же послал телеграмму в Москву с приказом управляющему Прохору Михайловичу немедленно привезти картины в Париж.
Через четыре дня картины были доставлены.
В назначенный час в гостиницу пришли прежние владельцы. Оба в цилиндрах, элегантно одетые, со строгими лицами.
Посмотрели мельком на картины, один из них любезно попросил чернил, написал чек на тридцать тысяч и передал хозяину.
Тот думает: "Что такое?" Усомнился.
- Да, но это чек, а не деньги…
Гость, подписавший чек, извинился. И вежливо сказал, что через шесть минут будут деньги.
Взяв чек, он передал его своему компаньону и остался с Морозовым дожидаться его возвращения.
Через шесть минут вернувшийся вручил деньги Абраму Михайловичу, и оба, быстро взяв картины, улыбнувшись, ушли.
Морозов огорчился: больно легко нажил двадцать восемь тысяч.
Приехал адвокат Дережинский - пошли вместе завтракать. Но Морозову было как-то не по себе.
После обеда поехали в кафе "Каскад" в Буа де Булонь, потом в театр, потом в "Казино де Пари", - гложет Абрама Михайловича что-то внутри, да и только.
Ночь спал плохо.
Утром пошел в галерею, куда продал картины. Идет по залам и смотрит - не выставлены ли его полотна.
В последней комнате увидел их прислоненными к стене. И с напускной небрежностью спросил у заведующего: "Чтó стоит эта картина?"
- Пятьдесят тысяч, - последовал ответ.
Абрам Михайлович ахнул и опрометью кинулся вон. Сел в карету и помчался к Дережинскому.
- Поезжай сейчас же, купи назад мои картины. Что просят - плати.
Он в отчаянии упал в кресло. Опять без Захарьина не обойтись!
* * *
Как-то в Москве, работая декорации в мастерской Большого Императорского театра, в час дня пошел я через Театральную площадь в "Метрополь" завтракать.
Сел за маленький столик. Невдалеке от себя увидел сидящих за большим столом - он назывался "морозовским" - разных москвичей.
Видно было, что там хорошо выпили, - в хрустальных графинах стояла водка, жареный поросенок, гусь.
Один из пировавших за столом, Постников, увидав меня, подошел. Глаза у него были осоловелые, нос покраснел. Он был пьян. Поклонившись, он сказал мне:
- Видишь, сидит?.. Кто сидит! Звезда Европы! Профессор Лейден. Да, брат, это не наши… Захарьин!.. "Сахар, - говорит, - у вас". Пить запрещал. А я-то, лошадь, слушал, шесть лет капли не видал. А он, профессор Лейден, звезда, "диабет? - спрашивает, - сахар? Пейте!". Поросенка ем. А? Вот она - Европа!
- А Абрам Михайлович где? - спросил я.
- Абраша? Выпил, что надо, и спать поехал. Худо ему стало. Гогена, должно быть, вспомнил - огорчился… Картины, картины губят его…
Зазуля
Был у меня приятель, милейший человек, но настолько женской любовью испуганный, что лицо имел с выражением недоумения и испуга. У него как-то поднимались брови на лбу так высоко, что подходили к самому пробору вьющихся волос. И все это от любовных происшествий…
Каждый человек, как и этот приятель мой, в женщине, которая понравится, видит свой идеал. И вот, к пятидесяти своим годам, приятель мой приехал однажды ко мне в деревню, таинственно настроенный, какой-то особенно возвышенный, и постепенно мне и другим приятелям, гостившим у меня, поведал, что влюблен. В Зазулю.
Конечно, приятели мои, охотники, народ легкомысленный, когда услыхали слово "Зазуля", удивились и рассмеялись. Что за Зазуля? Такого и имени нет.
Кто говорил - это иностранка, кто говорил - гречанка, но приятель мой сказал, что она русская, но зовут ее Зазуля.
- Такого русского имени нет, - сказал ему Вася Кузнецов.
- Нет, есть, - утверждал влюбленный приятель.
- Нет, нет, - говорили все. - Посмотри Святцы.
Взяли Святцы, оказалось - такого имени нет.
- Нарицательное имя! - кричал влюбленный.
- Ерунда! - говорили приятели.
- Нет, не ерунда, вы ничего не понимаете… - не соглашался влюбленный. - Она - Зазуля. И если хотите знать, она не просто Зазуля, а фон Зазуля…
- Что за черт? - смеялись приятели. - Что ты путаешь…
- А вот увидите, она сегодня приедет в шесть часов. Вот тогда посмотрите.
- Постой все же, - сказал ему Павел Сучков. - Странно и пошло. У нее же есть отец. Как же ее по отчеству зовут?
- Ее зовут Зазуля, а больше я ничего не знаю. Но она мой идеал и влюблена в меня. И это все.