Мы с ним пошли ночью к кузнецу, разбудили. Кузнец достал небольшой окорок, который висел у него снаружи сакли под навесом. Окорок был маленький, сухой, как камень.
- Хорош… - сказал хозяин, отрезал кинжалом тонкий кусок и дал попробовать.
Окорок был особенного вкуса. Нигде, никогда я не ел такой ветчины. Она была прозрачна, как янтарь. Начальник станции поставил на стол чихирь, вино, шамаю, лук, приготовил шашлык, а слуге моему сказал:
- Поставь самовар.
Слышу - рядом - начальник станции ругательски ругает моего чеченца.
- Моя не знай самовар, - отвечает тот.
- Баран ты, чертова кукла, - кричал на него начальник станции. - Что же ты воду не налил, балда. Кас гчеби (глупый гусь) ты, сукин сын.
- Ну и слуга у вас, - сказал он мне. - Эк, дура, воду не налил в самовар. Откуда он у вас? Такая балда!
- Он хороший человек, - говорю я, - верный мой телохранитель. От разбойников меня защищает…
- Да тут у нас нет никаких разбойников и воров нет. На Кавказе народ честный. Приезжают вот сюда мошенники разные, обирают народ. А разбойников нет.
Когда сели за стол, начальник станции нарезал ветчину, подал шашлык.
Я просил его позвать моего чеченца.
Чеченец сел и робко ел лепешку, а про ветчину сказал: "Аллах не велел". Начальник станции налил ему рюмку чихаря, водки. Тот не пил.
- Вот видите, - с огорчением сказал начальник станции, - водки не пьет! Верно, Мугамет запретил вино из винограда, а водку из хлеба гонят.
- Понял? - спросил он у чеченца. - Из хлеба! Дак это не грех пить, чертово вы племя!
Чеченец послушался, выпил разом рюмку и закашлялся. Глаза у него завертелись.
- Якши? - спросил начальник станции, держа его за рукав.
- Якши, - ответил покорно слуга-чеченец. В его глазах - глазах оробелой птицы - стояли слезы.
- Никогда из них русских не выйдет, - сказал начальник станции, печально покачав головой. - Водки не пьют! Не понимают ни черта!..
"Демон"
Ночь. Мастерская на Подьяческой улице - большая, освещенная лампами. На полу декоративной мастерской лежат огромные холсты декораций. Около них стоят тазы с колерами. Я пишу долину Арагвы и ущелье. Мои этюды, написанные с натуры на Кавказе, стоят передо мной.
В углу мастерской, вдали, у печки, где согревается клей, на полу сидит мой слуга Ахмед - чеченец. Он держит на коленях опрокинутое ведро и бьет в него ладонями рук. И, закрыв глаза и качая головой, тихо поет какую-то песню, похожую на молитву муэдзина. Как это напоминает Кавказ… брега иные, далекие…
Старший мастер Василий Харитонов Белов, маляр, подает мне составленные колориты в тазах, которыми я пишу по холсту декорацию светлой Арагвы.
- Вот чудной народ эти черкесы… Поет, а что - незнамо што. Поет… А то вынет из кармана платок, постелет на пол, встанет на его на колени, руки к ухам поставит и давай молиться. Вот молится!.. Ала-мала, ала-ала, сала-мала… И чего?.. тоже по-своему. Чудно!
- Он магометанин, - говорю я, - другой веры.
- Да, - согласился Василий Харитонович. - Да, это и видать. Ну и плясать он ловок. Их ты! Вынет кинжал, воткнет, значит, в пол-то и кругом его пойдет ходом… Их, ловко! На цыпочках. Закроет глаза и запоет, незнамо што, конечно, черкес он нехрещеный… Только знаете, что он говорит, - продолжал Василий Белов. - Что, говорит, Петербург! У нас, говорит, город Тифлис лучше. У нас там, говорит, бани - майдан, прямо из горы кипяток идет, вода… А тут что у вас, говорит, и гор нет. Вот ведь врать здоров до чего…
- Нет, - говорю я, - не врет он. Верно. Вода прямо из горы, кипяток идет, верно, - говорю я.
- Ну, что вы, Кинстинтин Ликсеич? Э-э, ну!.. А кто ж ее там греет? Вы верите!.. Мало ли что он врет…
Василий Белов подошел к столу, налил себе стакан квасу и выпил залпом, вроде как с досадой.
- Экой какой народ - злющий! Ежели воевать с ими, они, ежели в плен возьмут, это самое… голову тебе кинжалом отрежут начисто…
- Еще бы! - говорю я, продолжая писать. - Это верно. Тебя, Василий, и резать-то хорошо, вот ты какой гладкий…
- Ну, вот тоже… вы скажете…
Василий не любил моих шуток. Он лихо надел картуз и вышел из мастерской.
* * *
Когда декорации были готовы, их повесили на сцене в Мариинском театре. Была назначена монтировочная репетиция, где я освещал их, а также осматривал костюмы действующих лиц и хора, сделанные по моим рисункам.
Демона пел Тартаков, а Синодала - Николай Николаевич Фигнер. И тот и другой имели свои собственные костюмы. Они не хотели надеть костюмы по моим рисункам, так как боялись, что костюмы будут декадентскими. В то время постановки мои в Императорских театрах всеми газетами почему-то назывались декадентскими. Это словечко, прибывшее из-за границы, было тогда в моде и употреблялось кстати и некстати.
В середине сентября была назначена генеральная репетиция "Демона". Приглашенной публики не было, даны были только места знакомым и родственникам участвующих артистов и хора. Тем не менее "родственников" оказалось так много, что зрительный зал Мариинского театра наполнился.
На сцене - горное ущелье. Ночь. Костюм тенора Фигнера сильно отличается от других, моих, костюмов. На голове у Фигнера огромная белая песцовая папаха; она похожа на большую муфту. На короткой белой черкеске нашито много золотой и серебряной мишуры с висящими сзади кистями, поддерживающими черную бурку. Под черкеской - голубая атласная рубаха с очень высоким воротником и блестящими пуговицами; яркие голубые шаровары с красными сапожками…
- Ну и костюм! - сказал мне директор Императорских театров Владимир Аркадьевич Теляковский.
На сцене хор поет:
Но-о-о-ченька те-е-е-мная,
Ско-о-ро прой-дет
Она…
Оркестр остановился.
Ко мне подходит барон Кусов, заведующий постановкой, и важно, строго говорит мне:
- Пожалуйте, вас требует его высочество на сцену…
Я пошел из зрительной залы за бароном Кусовым на сцену. За кулисами я увидел Фигнера, перед которым стоял великий князь Сергей Михайлович.
Когда я подошел, великий князь обратился ко мне:
- Скажите, кто это такой? - спросил он меня, показав на Фигнера.
Я как-то не ожидал такого вопроса, вернее, не понял, в чем дело, и сказал:
- Николай Николаевич Фигнер…
- Я прекрасно знаю, что это Николай Николаевич Фигнер, - сказал великий князь. - Я вас спрашиваю: кто он? То есть какой же это князь Синодал?..
- Это костюм Николая Николаевича Фигнера… Думаю, что он из кавказского магазина с Невского проспекта…
- Вот видите, ваше высочество, как изволят отвечать декаденты, - горячась, сказал Фигнер.
- Позвольте, - сказал великий князь, обратившись ко мне. - Это, значит, не ваш костюм. Отчего же вы не сделали костюма для Синодала?
- Нет, - ответил я, - я дал рисунок.
- А он готов? Покажите мне, - сказал великий князь барону Кусову. - Видите ли, - говорил великий князь, - я всю юность провел на Кавказе, и я вижу, что материи и цвета на всех других костюмах кавказские… Они говорят несколько о прежнем, хотя и не очень отдаленном времени, я уже мало встречал таких костюмов.
- Да, во времена давние была иная форма, заимствованная из Персии, - сказал я. - Но я боялся сделать очень отдаленное время, так как позднейшее было более изящно.
Барон Кусов принес и показал мой костюм князя Синодала.
- Надо его надеть на кого-нибудь, - сказал я.
Мой взгляд упал на моего слугу-чеченца. Ему велели надеть костюм. Костюм оказался ему как раз впору. Тонкая фигура чеченца была изящна.
- А зачем вы сделали откидные рукава? - спросил меня великий князь. - Это армянский фасон, у грузин не было.
- Я хотел сделать по Лермонтову… - ответил я. - "Играет ветер рукавами его чухи…" И притом у гурийцев я видел откидные рукава. А они тоже грузины. Это была смешанная мода, которая шла от армян.
- Я не поклонник декадентства, - сказал с улыбкой великий князь Фигнеру, - но должен вам сказать, что костюм ваш, Николай Николаевич, хотя и прекрасен, но несколько современен… На самом деле на Кавказе таких не носят… Уж очень много кистей мишурных… Вроде как на богатых гробах…
* * *
Фигнер все же пел в своем костюме.
После новой постановки оперы "Демон" пресса писала, что "костюм Синодала, сделанный по рисунку Коровина, - декадентский".
- Странно… - сказал директор В. А. Теляковский. - Так много говорят о постановке "Демона". А когда в прежней постановке "Демона" грузины почему-то были все в турецких фесках на головах, а горы были чуть ли не швейцарские - все молчали. А теперь все говорят и все ругают вашу постановку. Даже барон Фредерикс, и тот почему-то беспокоится… Спрашивает меня: "Неужели грузинки ходили в шароварах? Не странно ли?" - Теляковский рассмеялся. - И притом: все ругают, а театр полон…
* * *
Мой слуга, чеченец Ахмед, удивился, когда с него сняли костюм, который он примерял. Он думал, что ему его подарили…
Он очень огорчился, сказал мне грустно:
- Хороший город Петербург, генерал многа, начальник многа, всего многа… но гора нет… Скучно ро-о-овно… Как без гора жить…
И добавил:
- Зачем Демон? Такой человек нет Кавказ…
Василий Харитонович Белов с сердцем сказал ему:
- Чего ваш Кавказ? Ежели взять у нас в Москве Царь-пушку, да ее на гору поставить, да ах! тогда все, все вы, черкесы, что ни на есть, што скажете? А?
Мой чеченец промолчал. Но как-то сказал Василию Белову:
- Ты думаешь, моя дурак одна. А твоя тоже дурак…
* * *
Мой слуга-чеченец заскучал. Пришел он ко мне как-то утром и говорит:
- Твоя - друга моя. В полицейский участок была, начальник многа ругал меня. Пашпорт нет, кинжал не можно носить никак… никак нельзя… Пистолет нельзя, никак нэ можно. Пистолет - тюрьма сажает… Прощай, - сказал он мне, наклонив голову. - Я назад пойдет…
И я увидел слезы в его глазах.
- Пускай Кавказ меня. Твоя - моя один Аллах. Прощай, твоя друга. Твоя - вот хорош. Моя правда говорит. Пускай меня Кавказ… Скушно мне… Всего многа, Петербург харош, гора нет… Скушно… Ну што тут, нэ можно жить без гора, скушно…
Он собрался в отъезд. Я вечером провожал его на вокзал. Купил ему билет. Деньги в сумке на шнурке велел надеть на шею, под бешмет. "А то, - говорю ему, - украдут у тебя…"
Прощаясь со мной, он крепко обнял меня за шею руками, сказал:
- Прощай. Чечен не может здесь жить… Такой человек - не виноват… Прощай!
И, поцеловав меня в лоб, он заплакал…
Постом
Москва постится. Медленно и протяжно разносится по Москве колокольный звон. Уныло, вроде покаянного… Тройки уже не несутся лихо по Тверской-Ямской в загородные рестораны. Москвичи говеют. Старушка богомольная несет в руках просфору от обедни. Все как-то пристойно, сосредоточенно - Великий пост…
- Ты, Петр Гаврилыч, у кого говеешь?
- У Варфоломея, в Зарядье.
- Эка ты!.. Ну, что… Ты бы у Савватия попробовал. Вот строг. Что Варфоломей! Савватий за пост сразу берется. Спросит: "Балык ешь?" - "Ем", - говорю. - "Головизну ешь?" - "Ем", - отвечаю. "Чем водку закусываешь?" - "Разно, - говорю, - семгой, снетками, белорыбицей, кильки ревельские, ну, огурчики…" - "Это, - говорит, - не пост, а безобразие…" Строг Савватий.
- Да-с… А Варфоломей - насчет женского полу пытает: как и что? Варфоломей-то говорит - на этом самом месте вся основа существа есть и честь человеческая утверждается. Ну, и насыпет, ух, насыпет - только держись… Едешь от него, так в нутре выворачивает. Верно, все верно. Ну, и думаешь о себе: ну и сукин же я сын!..
- А меня как-то сомнение берет, - говорит Петр Гаврилыч. - Сам не знаю, что, она тебя хвостом завертывает на это самое или ты ее? Ты сюды это от ее, Иосифом Прекрасным прикинешься, а глядишь - и влип. До чего эта слабость в человеке положена, до ужаса. В удивленье потом приходишь, сам себе не веришь.
* * *
Прасковья Ивановна пьет чай с постным сахаром, морщится и вдруг заливается слезами:
- Это все она, Анфиса Петровна… Сахар-то керосином отдает. Это она накапала в сахар мне… керосину… она… Она меня возненавидела за воротник соболий. А у ней куний.
Сидящая перед ней старушка-богомолка, желтая, худая, вздыхая, говорит:
- Матушка Прасковья Иванна… а может, это Дунька ненароком, с бутылкой керосинной сахар тащила из лавки. Ведь она девка-глупыш, может, она…
- Нет, нет, - отвечает Прасковья Ивановна, - это Анфиса Петровна. Уж я знаю, матушка, что она. Она мне это самое позапрошлый год, тоже этак-то в посту… Была у меня; в лампады воды подлила. Зажжешь, а они трещат, вот трещат - спать не дают… Тогда она меня за платье голубое, шелковое, с кружевцами… Вот уж она меня тогда оглядывала. И в лампадки воды-то налила… Ну, теперь погоди. Теперь я себе шляпку на весну заказала у Ламановой. Из Парижа, по фасону. Погляжу теперь, как она завертится… Морозихе тоже нос утру… Да непременно Сергею Ликсеичу скажу, чтоб автомобиль нам завел. Буду мимо дома ее в Рогожской разъезжать да из него ей ручкой так вот любе-е-зно раскланиваться, в перчатках… Ух, грехи… Но Анфисе докажу.
* * *
Солнце весеннее. На крышах московских домов снега тают. Капель с крыш льет на мостовую. Лужи такие веселые. У Лефортова по садам грачи прилетели, гнезда вьют. А под Москвой, на проталинах, уж травка зеленеет, и высоко в небе звенит песня жаворонка. Прилетели. В булочных напекли жаворонков из сдобного хлеба. Глаза - черника вставлена. Утром на столе к чаю жаворонки у всех. Смотришь - весна. Так хорошо.
Собираются друзья мои, охотники, ехать на тягу. Уж вальдшнепа тянут - под Москвой, говорят, видали: у Останкина, в Люблине, в Листвянах, в Медведкове. Собираемся ехать на тягу, зовем приятеля, Василия Васильевича Кузнецова, а он что-то такой не в меру серьезный, так сухо нас встретил, когда мы за ним приехали.
- Отчего ты, Вася, серьезный такой? - спросил его артист Миша Клинов.
Кузнецов как-то особенно посмотрел на нас и медленно сказал, важно:
- На тягу я не еду. Я говею. Я только что сосредоточился. Поняли? Вот-с.
- Ну, ладно. А что же грехи-то собрал? Есть у тебя грехи-то, такие, зацепистые? - спрашивает его охотник Караулов.
- А что же, вы думаете, у вас только грехи. У меня тоже есть.
- Да какой у тебя, Вася, грех? - спросил его Миша Клинов.
- А как же… Я этого Юрия Сахновского, если бы мог, в кандалы заковал… На каторгу, по Владимирской гоном сослал бы… Что он мне третьего дня, в кружке, какой крендель устроил. Я - директор кружка - был дежурным старшиной. А Юрий явился в кружок в четыре ночи. Я ему говорю: "Юрий, заплати штраф". - "Хорошо", - говорит. А в штрафной книжке написал: "Вношу штраф по случаю того, что дежурный старшина Кузнецов - дурак". Хороша штучка? Как это вам нравится? Книга-то шнуровая… Она в опекунский совет идет. Все читать будут… А! Вот я и хочу спросить - как это мне его, на дуэли убить или что делать? - так как этого я простить не в состоянии…
- Ну что, Вася, - говорят ему приятели. - Это дело просто так, по пьяной лавочке… Брось, поедем на тягу…
- Не могу, - говорит Кузнецов. - Такую историю Юрий устроил, что и не знаю… А что, пожалуй, не отложить ли, правда, сегодня?..
- Конечно, отложи, - говорят ему охотники-друзья. - Ты сейчас в таком состоянии находишься… Поди, посмотри на себя в зеркало: рожа красная, рот дутый, не годится…
Вася Кузнецов подошел к зеркалу, взглянул на себя, поправил рукой волосы и, обернувшись к нам, сказал:
- Ну ладно… А куда поедем?
- Поедемте в Кузьминки или Медведково. Там у Раёва мелколесье по буграм большое, наверное тяга есть. В Медведкове мельница старая, мельник - хороший человек; отец дьякон - знакомый мой. У меня все припасено с собой: осетрина, балык, икра, копченый сиг, калачи. Хорошо, поедем.
- Да вот из-за этого Юрия, - говорит приятель Вася, - вчера я так расстроился, пришел домой, вынул из шкафа закуски и ем. Мне Ольга и говорит: "Что же это такое, ты, - говорит, - говеешь, а сам всю копченую колбасу съел…" А я и не видал, что ел. Вот ведь что делают со мной, подумайте… В такое время, не помня себя, колбасу ешь…