Станция Казбек
Рано утром проснулся я чуть свет. Вся долина Терека была в синеве тумана и темных туч, а высоко выделялась на бирюзовом небе, розовея снегами, вершина Казбека в предутреннем рассвете. Покуда я нанимал подводу, собирал краски, инструменты для живописи, чтобы ехать писать ущелье Дарьяла, все кругом изменилось. Тучи низко опустились, закрывая горы, и Казбек окутался мглой.
В ущелье Дарьяла, когда я приехал, была еще ночь. Оставив дожидаться возчика на дороге, я пошел по камням к подножию скалы, над которой возвышалась старинная башня. Таинственно и мрачно. Внизу, у бегущих вод Терека, я расположился на берегу, поставил складной мольберт, холст и торопился писать тяжелые громады ущелья. Этот тон скал, мрачных и мертвенных, так подходил к картине, где остановился Синодал перед обвалом и где он увидел его - врага Демона.
Воды Терека шумели, ударяясь о камни, и как будто в звуках его вод кто-то говорил, не смолкая. Когда я наклонился к ящику взять флакон белил, я увидел стоящего неподалеку высокого роста человека - юношу в черкеске, с большим кинжалом у пояса. Это был стройный юноша, он пристально смотрел на меня острыми, как у птицы, глазами. Смотрел с удивлением.
Я писал и думал, как это он подошел ко мне, я ничего и не слыхал. Подкрался, как кошка…
Я далеко оставил на дороге возчика, и мне стало как-то жутко. "Трус", - подумал я про себя.
Я спросил юношу: чтó он - грузин, ингуш или черкес.
Он молчал.
Я вынул папиросу и закурил. Предложил и ему, но он не взял. Стоит и смотрит на меня в упор… Тогда я достал из бокового кармана револьвер - маузер. Глаза у него разгорелись при виде блестящего пистолета. Он смотрел на него не отрывая глаз. Вижу - нравится ему мой маузер.
Я взял из ящика другой небольшой холст, нарисовал на нем кистью кружок, поставил в середине черную точку, дал его юноше и сказал:
- Пойди, поставь на тридцать шагов, я попаду.
Он взял холст и недоуменно смотрел на меня.
- Поставь, - сказал я.
Он что-то ответил, я не понял. Я пошел с ним, отсчитал тридцать шагов, поставил холст к камню, вернулся назад, прицелился и выстрелил. Холст упал. Он побежал смотреть. Я попал в край подрамника. Тогда он опять поставил холст и прибежал ко мне. Я дал ему свой маузер и сказал:
- Стреляй.
Он засмеялся, - я увидел его белые, как чищеный миндаль, зубы, - долго целился, выстрелил и побежал смотреть. Схватив холст, он принес его мне: его пуля попала в самую черную точку. Он радовался, заливаясь смехом, хлопая в ладоши, и опять отнес холст - вдвое дальше.
Но я сказал ему, что мне нужно писать, а стрелять будем потом, когда окончу картину.
Я продолжал писать этюд. Он сел около меня на земле и все любовался маузером, поворачивая его в руках и целясь. Я почему-то подумал, как бы он в меня из него не ахнул. Кругом никого, только скалы. А Терек все говорит, говорит, не смолкая.
Когда я кончил работу, он опять стрелял и попадал в середину холста.
- Молодец, - сказал я, - якши.
Я собрал свои принадлежности, и он помог мне нести их до дороги, где дожидался возчик. Положив в повозку вещи, я хотел взять у него свой маузер. Но он держал его у груди и говорил скороговоркой:
- Твоя - моя, кунак. Твоя друга - моя друга… - и прикладывал ладонь правой руки ко лбу и к губам, и все сыпал и сыпал непонятными словами.
Я недоуменно смотрел на возчика.
Возчик, смеясь, сказал:
- Он - чечня. Он говорит, чтоб вы его на службу взяли. Он рад и благодарит. Он будет служить вам, всегда защищать вас до гроба, себя не жалея. Только не берите у него этот пистолет.
- Как же, - говорю я, - у него дом, отец, мать, как же я его возьму?.. Чего служить? Он по-русски не знает.
- Знает, знает… Твоя - моя друга… - волновался чеченец.
- Чего, барин, - заметил возчик, - ежели надо вам, берите, он и домой не пойдет. Они ведь верные. Он за вас кого хошь убьет. Я чечню знаю - народ хороший. Они как татаре, одной веры.
А чеченец уже сел на облучок, вместе с возчиком, повернулся ко мне и скалил белые зубы. Он весело смеялся и ехал со мной, будто на какой-то особый пир жизни, кого-то ловить, догонять, кого-то резать этим большим кинжалом, в кого-то стрелять из маузера…
Он вдруг строго посмотрел на ехавший мимо нас экипаж и закричал: "Стой!" Проезжие от неожиданности остановились. Тут я увидел, что "служба" уже началась…
Подъезжая к аулу Казбек, я вошел в духан. Позвал чеченца и возчика выпить вина и съесть шашлыка.
Шашлыка не оказалось, но приготовили какой-то "чахохбили". Когда я налил моему новому слуге-чеченцу вина, он отказался пить, приложил руку ко лбу и, взглянув кверху, сказал:
- Магомет не велит…
Он попросил лепешку хлеба и стал в дверях, как на часах.
- Я здесь, на Кавказе, 31 год, - говорил возчик, - сызмальства ямщиком. Всегда с русскими. А сам я татарин - с ним одной веры. Только до их трудно, они твердые, трудно… Я и вино пью, как русский. А он - вот вам служить будет, как собака… Вот они верные. Только его, барин, не ругай. Он горячий народ. И-и… беда! Ежели вас кто обидит, он убьет разом. Верно. И-и… служить будет. Смелый народ!
Возчик говорит, а я ем чахохбили и думаю: "Куда его деть, этого чеченца… Совсем он мне не нужен. И вообще никакого слуги".
Смотрю на него, он стоит в дверях, ест лепешку, и у него такое детское, доброе лицо. "Вот, - думаю, - нечаянный слуга. Как быть?" У него кинжал у пояса, он весело смотрит на меня, ворочая глазами, как арабский конь. "Погоди, - говорит выражение его лица, - я уж услужу тебе. Кого-нибудь за тебя обязательно укокошу".
"Хорошо это все, - думаю, - но куда все-таки его девать?.."
Вдруг я увидел: он как-то вытянулся, посмотрел в дверь из духана, с испугом подбежал к нам и сказал:
- Смотри. Война едет. Казак едет…
Из дверей духана я увидел, как вдали, за станцией Казбек, по ровной долине около Терека ехала кавалерия. В черных бурках, с ружьями… Подъехав к нам ближе, на лугу у Терека, казаки спешились. Несколько из них отделились, поехали к станции, а двое к нашему духану.
- Казаки… - сказал возчик-татарин, - кубанцы…
Мой чеченец стоял бледный и не спускал с них глаз.
Двое больших, здоровых людей, соскочив у входа с лошадей, вошли в духан. Грубо крикнули хозяину:
- Давай хлеба, давай баран…
Хозяин духана ответил, что хлеб есть, но барана нет.
- Где баран, покажи! - крикнули они моему чеченцу.
- Моя не знай, вот-вот не знай, - согнувшись, отвечал мой струсивший слуга.
- Веди сейчас на аул, ты, слушай, плутня! - закричали казаки.
Чеченец пошел с ними. У него были глаза испуганной птицы.
Я уехал на станцию и на дороге видел, как двое казаков везли на плечах заколотых баранов, а чеченец бежал за ними с мешком хлеба.
Он нашел меня в станционной гостинице, вошел так тихо, что я не слыхал. Я как раз собирался снимать сапог.
Он наклонился над моей ногой, чтобы мне помочь.
- Зачем грязный чувяк? Чисто буду… Твоя вера, моя вера… один Бог, нет другой Бог… Твоя - моя друга… Казак здесь, баран жарит… Ух, казак… Твоя боится казак?
- Нет, - говорю я, - зачем?
- Моя боится…
И глаза чеченца опять стали похожи на глаза испуганной птицы. Он взял у меня сапоги и пошел по лестнице вниз.
* * *
Я заснул и спал долго. К вечеру мой чеченец принес сапоги.
Надев сапоги, начищенные до блеска, я вышел из станции. Над Казбеком зеленело вечернее небо, а уже в долине был сумрак, и на бивуаке у казаков, на лужайке, бродили расседланные кони. Казаки жарили баранину, и дым от костров поднимался ввысь в тихом весеннем вечере.
Я подумал: "Вот нужное мне отношение красок: костры, цветные пятна сидящих казаков, и дым, и горы, и тучи, и снежные вершины, - Кавказ…"
Мой чеченец пропал.
* * *
- Ушел, - сказал мне начальник станции. - Он боится казаков. Они едут во Владикавказ. Везут в мешке головы убитых разбойников с персидской границы.
Взяв небольшой ящик с красками, я пошел к кострам. Казаки ужинали, опуская ложки в котел, и пили вино. Один, с большими усами, спросил меня - кто я такой и что это я списываю? Узнав, что я приехал писать картины Кавказа, сказал:
- Спиши и нас. Хочешь, покажем тебе отрубленные головы разбойников? Они там у нас, у есаула, в мешках. Хочешь?
"Правду сказал начальник станции", - подумал я, но смотреть головы разбойников отказался.
Я наметил цвета красок гор и костюмов, все контрасты и, вернувшись в гостиницу, ночью делал эскизы к опере.
* * *
Проснувшись утром, увидел: казаки чистят лошадей.
А мой чеченец пропал. Не идет. "Украл маузер", - мелькнула грешная мысль.
Но, когда я двинулся от станции Казбек по дороге на перевал, чтобы спуститься к долине Арагвы, из-за камней выскочил вдруг ко мне мой чеченец и быстро вспрыгнул на подножку экипажа.
- Твоя - моя друга… ушел казак… Ох, казак! Сидел тут, тебя ждала… Боюсь - его крадут… - и он показал рукой на грудь, где у самого сердца был запрятан у него мой маузер.
Что за странная любовь к оружию!
Мы ехали от станции долиной, где извивался Терек. Были видны громады гор, на вершинах покрытые узорами снегов. Неожиданно мой чеченец сказал: "Стой!" - и соскочил с экипажа.
- Пойдем туда, - сказал он мне, - вода Нарзан.
Он показал рукой вниз от дороги. Я вылез и пошел за ним по крутой тропе.
- Вот вода…
Из расщелины камня быстрой струей текла блестящая вода. Около валялся разбитый глиняный кувшин и еще черепки. Чеченец наклонился и прямо пил воду ртом.
- Пей вода, - сказал он, - гора дает…
Я наклонился и пил, хватая ртом быструю струю. Она как-то шипела во рту и колола язык. Вода была дивная. Подошел и возчик, набрал в бутылку воды и пил.
А кругом высоко синели горы, и солнце весело освещало дивные долины. Когда-нибудь, должно быть, содрогнулась земля и воздвигла эту бесконечную громаду гор. Высоко, в лазоревом небе, кружась, летали орлы, сверкали узоры снегов.
Мы двинулись дальше. Я не мог налюбоваться на волю и красоту Кавказа. А мой чеченец чистил рукавом черкески маузер, который блестел на солнце в его руках…
Станции Гудаур и Млеты
Дорога поднималась все выше и выше. Снега горной цепи как бы приближались. Воздух стал холоднее, и я почувствовал запах, как в России, первого снега.
Возница остановился и опустил между колес толстую палку. За поворотом придорожных скал дорога была покрыта снегом. Мы поднялись высоко. Ехали по снежной дороге, и кругом лежали снега.
Дорога становилась уже. Мы ехали как бы среди огромных сугробов. Солнце сияло ярко, освещая снег так сильно, что было трудно смотреть.
Справа открылась бесконечная снежная пустыня горных вершин, сверкающая на солнце гранями. Слева от сплошной снежной стены гор сыпались на нас комочки снега, все чаще и чаще. Возчик, стоя в пролетке, хлестал кнутом лошадей. Те опрометью неслись по дороге. Комки снега сыпались на нас, и я услышал сзади шум, который перешел в грохот. Ямщик, погоняя лошадей, кричал: "Пошел! Эй, эй, выноси, алла". Чеченец выскочил на дорогу и побежал рядом, нахлестывая лошадей.
Впереди к нам навстречу торопливо шла толпа каких-то людей с заступами и лопатами. Поравнявшись с нами, они о чем-то говорили с ямщиком по-грузински.
- Обвал, должно быть? - спросил я у ямщика.
- Да, - ответил, смеясь, ямщик. - Место такое, часто обвал. Проехали - хорошо. Невелик, а то пропадешь да закроет совсем. Копать надо. Время такое, тает в горах.
На ровной дороге показалась вдали станция Гудаур - Крестовый перевал.
С террасы станции видна была спускающаяся змеею в огромную долину дорога, а далеко внизу - станция Млеты, где все было в ясной зелени и в весенней цветущей растительности - розовые, белые деревья, сияющая красота рая в голубой воздушной дымке, весна. И какой контраст являл этот вид со снежными сугробами, которые лежали здесь около меня, на станции Гудаур.
Какое очарование для глаз - далеко видно на предгорье внизу монастырь с высокими стенами и башнями по краям. Одиноко стоит он на возвышенности, окруженный пирамидальными тополями.
- Вот Кавказ, - сказал мой слуга. - Что хочешь: тут зима, а тут лето. Твоя - моя. Тут барашка есть, люли-кебаб есть, шашлык, чихирь есть.
За столиком на террасе сидели путешественники, какие-то судейские люди с кокардами на фуражках. Пили чай, закусывали, выпивали.
Я и слуга мой, чеченец, тоже сели за стол, и я спросил еду и чихирь. На стол подали водку. Отведав шашлык, я напомнил слуге, чтоб дали чихирь.
- Вот чихирь, - показав на водку, сказал станционный слуга.
"Что такое, - подумал я. - Я-то думал, чихирь - это какое-то кавказское вино, а, оказывается, это просто наша водка".
Возчик перекладывал мои вещи в новый экипаж, над которым была белая покрышка, как в Крыму у извозчиков, опустил к колесу экипажа какую-то цепь, укреплял тормоз. И сам переоделся в белый армяк. Видно было, что мы едем туда, где уж тепло.
По дороге вниз был особенно ароматный воздух. Пахло цветами. На станции Млеты был теплый вечер.
Я писал большой этюд высоких деревьев дивной формы, покрытых сплошь розовыми цветами, - эти деревья почему-то назывались Иудиными деревьями. Они были пышны, и очертания их ветвей на фоне голубых гор были прекрасны. А внизу по мелким камешкам бежала светлая речка. У противоположного берега шла тропа кверху с положенными большими камнями ступеней.
"Вот, - подумал я, - эти ступеньки":
…по ним мелькая,
Покрыта белою чадрой,
Княжна Тамара молодая
К Арагве ходит за водой.
И как-то неожиданно я увидел - на той стороне реки пришли грузинки, в узких бешметах, в больших шароварах, с кувшинами, и поставили их у самой воды. Они были высоки и тонки. Около висков их чернели локоны, и сзади от головного убора ниспадали цветные вуали.
Увидав меня, они, как испуганные лани, смотрели в мою сторону.
Я скорее хотел занести их на свой холст. Сказал чеченцу:
- Пройди реку-то, пойди к ним. Здесь мелко. Попроси, чтобы они постояли, я им заплачу.
- Твоя - моя, не дай Бог, - разводя руками, сказал слуга. - Не надо, не можна никак. Отец придет, брат придет, кинжал возьмет. Не надо, что ты!
Настали сумерки. Долина покрылась тенью. Был тих и отраден весенний вечер. У станции на скамейке сидел заросший бородой, хмурый начальник станции, еще молодой человек. Я подошел и сел подле него на лавочку. Он был немножко на взводе.
- Тоска… - сказал он. - Здесь как в ссылке. Жена уехала. Вот в Тифлис я ездил, деньги за ремонт получать. Вот ее белил, - показал он на здание станции. - Приехал из Тифлиса, значит, а жены нет… Письмо оставила. Пишет, что к мамаше едет, жить больше тут не может. Вот оно что. Вот что Млеты-то, вот они, Млеты, какие. Кругом хгоры и хгоры. Вот до чего надоело, хуть бы ровное место поглядеть, как у нас в Новочеркасске. Эх, да что говорить! Жена через это самое уехала. Тут по всем станциям, сказать правду, все жены от мужьев убежали, начисто, потому что хгоры… тоска…
Он замолчал, затянувшись дымом папиросы. В холмах, покрытых лесами, среди тишины, в лощине гор протяжно завыли волки.
Звездное небо. В долине, среди деревьев, вышел полный месяц.
Я наскоро собрал краски, холсты и торопил начальника станции дать лошадей - ехать в монастырь неподалеку, чтобы написать ночь, монастырскую стену.
Когда я подъехал к монастырю, от пирамидальных тополей в лунном сиянии по стенам ложились большие тени. А сверху было видно окно, длинное, узкое, освещенное светом лампады. "Вот", - подумал я:
Он поднял взор: ее окно,
Озарено лампадой, блещет…
У большого входа в стене из калитки кто-то показался. Посмотрел в мою сторону, где я писал этюд, а мой слуга-чеченец держал фонарь. Опять захлопнулась калитка - вероятно, он думал: "Что за сумасшедший! Пишет, изо всех сил, торопясь, ночью красками".
Через некоторое время показались трое. Хотели подойти ко мне, но мой преданный слуга крикнул:
- Не ходи!
Они вернулись к калитке. Я думаю: "Вот чеченец!"
- Идите, - кричу я им, - идите, пожалуйста!
- Что ты, - говорю чеченцу, - можно смотреть.
- Не надо, - говорит он.
"Вот, - думаю, - слуга!" Я встал и пошел к калитке. Здороваюсь с монахами и говорю им:
- Вот рисую ночь, это мне нужно для театра… опера "Демон", - тороплюсь им объяснить. - Нельзя ли, - прошу их, - посмотреть монастырь? У вас тут есть в монастыре келья.
Старший из них, уже седой человек, учтиво сказал мне:
- Пожалуйте, все вам покажем. Только днем.
- А теперь нельзя? - спросил я. - Мне ведь ночь нужна.
- Понимаю, понимаю, - сказал старик. - Ну что ж, пожалуйте.
Я наскоро собрал свои принадлежности, но мой слуга отказался их нести.
- Никак не можно… Как пойдешь? Другая вера… Магомет не велит…
Освещая путь фонарем, мы шли по узкой каменной лестнице и вошли в кованную железом дверь в витиеватых узорах-орнаментах. Келья была каменная, низкая, со сводом. У стены стояла икона, и горели лампады. Напротив - узкое окно, в которое видна лунная ночь. Низко у стены стояла деревянная кровать, обитая гвоздями, в орнаментах, с большими светящимися шляпками. Около стоял большой таз с высоким кувшином… Над постелью - выбитые в каменной стене кресты особенного восточного орнамента.
Наскоро нарисовав келью, я, поблагодарив монахов, вышел из монастыря. Мой слуга подошел ко мне, разводя руками, и сказал:
- Моя молится моя Аллах, твоя молится твоя Аллах…
Начальник станции не спал.
- Здесь у кузнеца, с краю, недалеко, - сказал он мне, - ветчина хороша - окорок. Он коптит их в кузнице. Хороша, язык проглотишь.