Еще мгновение - и штормовой ветер одерживает над нами победу, отрывает от земли и уносит с собой. Мы поднимаемся в воздух, взлетаем вместе с кольями и простынями высоко в небо. Мы летим над деревьями и кустами, над домами, колодцами и флагштоками, над рекой и мостками, над маленьким двором нашего дома на скалистом склоне.
А мама как раз идет по двору. У нее в руках ведро с золой, которой она будет посыпать корни ягодных кустов.
Она слышит наш крик, поднимает лицо к небу и видит нас. Мы несемся высоко в воздухе. Простыни развеваются и раздуваются как облака.
Мы не знаем, куда нас несет ветер. И даже мама не знает. Мы только видим, что она стоит во дворе с ведром в руках. Не известно, увидим ли мы ее опять.
- Дети, дети! - кричит мама. Мы еще различаем ее испуганное лицо.
- Мама, мама! - отвечаем мы и улетаем, подхваченные ветром. И скоро пропадаем из виду. И только простыни развеваются на горизонте, как носовые платочки.
Вильо плачет. А мне нельзя. Если имеешь дело с младшим братом и вдруг начнешь плакать, то все может пойти кувырком.
- Перестань, Вильо, не плачь. Потерпим еще и попадем в цирк.
- Пойдем домой, - ревет братишка. У него стучат зубы, а по щекам бегут слезы.
- Давай крикнем, - говорю я.
- Чего крикнем?
- Позовем этого в черной рубашке.
- А как его зовут?
- Не знаю.
- Дядя в черной рубашке-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е!
Но никто не отзывается. Мы кричим громче.
- Дядя в черной рубашке-е-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е-е! Ээээээээ!
Уже наступили сумерки. Ветер начинает стихать. Я трогаю белье. Оно все еще влажное. Но не мокрое. Уверяю братишку, что скоро мы сможем уйти. Но Вильо не отвечает, он весь дрожит.
Вдруг на площадке зажигаются огни. Включаются динамики, и начинает греметь музыка. Мы слышим негра:
- Абаба яллалей! Абаба яллалей! Африка зовет! Африка зовет!
- Представление начинается! - кричу я.
Мы смотрим друг на друга. Одновременно отпускаем руки. Даже не оборачиваясь, бросаемся вниз по склону, перепрыгиваем через канаву и только у подножия холма осмеливаемся оглянуться на белье. Простыни колышутся в сумерках за рябинами.
Мы направляемся прямо к входу. Идем мимо кассы и билетера, стоящего у ворот. Но тот хватает меня за рукав.
- Стой! Куда это вы лезете без билета?
- Нам не нужны билеты. У нас есть разрешение.
- Чье разрешение?
- Мужчины в черной рубашке.
- Какого еще мужчины в черной рубашке?
- Циркача в черной рубашке.
Я чувствую, как у меня внутри поднимается что-то тяжелое и хриплое. Это вой. Он душит меня, но не выходит наружу.
- Вы не пройдете внутрь без билета.
- Но нам обещали!
- Мы держали белье, чтобы оно не упало.
- Нам обещали!
- Убирайтесь, не мешайте людям проходить.
- Нам обещали!
Он не верит нам. И не хочет верить. И не знает, где находится человек в черной рубашке. Мне хочется визжать, прыгать, кричать, но я не смею, потому что кругом люди. Я высматриваю черную рубашку. Если бы я сейчас увидела этого дядьку, то подошла бы к нему и стала бить кулаками по его черной груди и кричать, что есть мочи:
- Предатель! Предатель! Предатель!
Мы разыскиваем его, но тщетно. Он, наверное, уже в шапито. Все входят в цирк, даже Сиско Лавела, у которой нарыв на ноге. Только Вильо и я остаемся снаружи. А представление начинается. Мы его не увидим!
Мы с братишкой садимся на кучу досок за вагончиками. Мы оба плачем, так сильно плачем, что чуть не разрывается грудь. Я всхлипываю, уткнувшись в Вильо, а он в меня. И в мире нет ничего горше нашего горя.
- Ну… Что это вас так сильно расстроило?
Только тут мы замечаем деда с бородой. Он стоит у вагончика и курит папиросу с мундштуком.
- Мы держали белье на веревке…
Я рассказываю ему обо всем с самого начала. Вильо перестает реветь и начинает икать. Дедушка смотрит на нас, поглаживая бороду скрюченными пальцами.
- Вот оно что, - говорит он. - Так-так. Знаю я этого мерзавца.
Он гасит папиросу и убирает мундштук в карман.
- Идите за мной.
Вместе со стариком мы идем к билетеру. Тот злобно смотрит исподлобья. Уж он-то нас не пропустит.
- Я проведу этих клопов, - говорит дедушка.
- Проведешь? Зачем? Под чью ответственность?
- Под свою собственную, - отвечает дед.
- Ах, под свою! Не выйдет. Нечего важничать на старости лет. И выгнать могут.
И он становится на пути, широко расставив ноги.
- Отойди немного, - говорит бородач и тянет нас за собой мимо билетера.
- Ты еще пожалеешь, - угрожает тот. - Я этого так не оставлю, это точно!
Но дедушка не обращает внимания на его крик. Он приводит нас в шатер, который заполняют люди, шум, вздохи, смех. Горит ослепительный свет. Мы садимся на заднюю скамью, а бородач куда-то исчезает, так что я даже не успеваю поблагодарить его.
На арене мужчина катается на одноколесном велосипеде. У него на голове палка, а на ней чашка и блюдце. Он едет и пьет горячий кофе из чашки. Вильо толкает меня. Мы облегченно вздыхаем и хлопаем так, что болят руки. После велосипедиста появляется клоун и пытается сделать то же самое, но у него, конечно, ничего не получается. Он обливается кофе, а чашка со звоном падает на пол. Мы смеемся, смеемся до полного изнеможения, до слез. Я сжимаю руку братишке. Она горячая как огонь.
Мы смотрим на них на всех: женщину-силача, льва и глотателя огня. Сердце чуть не остановилось при виде этого человека. Я внимательно всматриваюсь - настоящий это огонь или нет. Настоящий. Мы хлопаем в ладоши и топаем ногами. Клоун чиркает спичкой и пытается проглотить ее. У него из заднего кармана торчит велосипедный насос. С головы сваливается шляпа и цепляется за него. Клоун ищет ее, но нигде не может найти.
- Шляпа сзади! Шляпа за спиной! - кричит Вильо.
Уже поздно, когда мы идем домой. Братик еле тащит ноги, то и дело останавливается. На вершине холма он вдруг садится на край канавы и ложится в траву.
- Я устал… не могу больше идти, - шепчет он.
- Надо.
- Не могу я…
Тогда мне пришлось взять Вильо на закорки. К счастью, дорога идет под гору. Внизу виднеется наш дом. Братишка обмяк и висит как мешок. Я, задыхаясь, несу его до самых ступенек. Мама выходит навстречу. Она в ужасе.
- Где вы были? Что с Вильо?
Она сразу же загоняет нас в постель. У брата нет сил раздеться. Мама снимает с него одежду и сует под мышку градусник. Я уже засыпаю, когда она приходит и вынимает градусник.
- Боже мой, - говорит она. - Боже мой!
Я слышу, как она разговаривает с папой на кухне. Значит, он лежит на кухонной кушетке, с прикрытыми глазами. Мама возвращается в комнату и прикладывает мокрое полотенце ко лбу братика.
Мне страшно. Я боюсь, что Вильо умрет. Я думаю о нем и о его легких. А вдруг это я во всем виновата?
Мама не спит у постели Вильо. Он говорит во сне. Он бормочет совершенные глупости. Мне хочется плакать, когда он говорит.
- Не отпускай! - кричит он. - Не отпускай!
А потом о каком-то огне.
- Горячо, горячо! Нельзя… Огонь попадет в горло…
Ему снова холодно.
- Дядя в черной рубашке-е-е! Дядя в черной рубашке-е-е! - зовет он тоненьким голоском.
Я не сплю, мама не спит, луна не спит. Луна смотрит на меня в окно и все понимает. Только она знает, что я чувствую. Я гуляю по лунному полю и ищу желтую мазь, лунное масло, холодный лунный крем. Если помазать им лоб, то станет легче, жар пройдет. Я ищу лунный крем для Вильо, собираю горстями желтую пасту. Но посреди поля стоит мужчина в черной рубашке и смотрит на меня. Не хочу его видеть! Не хочу видеть его сморщенного лица! Я поднимаюсь облаком высоко в небо. Меня окружает космос, его глубины плывут мимо в своих бледных звездных кружевах. Я лечу и лечу. Ветер овевает шершавую поверхность земного шара. Издали, из-за звезд на меня смотрит луна. Круглая луна. Печальная луна.
Ужин
Перевод с финского Г. Прониной
Лейла забеременела не ко времени. Лучших времен, правда, и не ожидалось. Недавно в оформительской уволили одну прямо из декретного, да в магазине двоих женщин постарше. Так что ради места стоило бы прямиком отправиться в больницу. Но Лейле за тридцать, уже кое-что позади: несколько выкидышей, бездетный брак и однажды - бесхитростная попытка оставить этот мир. Поэтому она решилась заглушить голос рассудка и стать матерью.
Будущий отец - "вечный" студент, который вместо учебы все больше отирался в разнорабочих то у Раке, то в Алко, то на кладбище в Хиеталахти, - пришел от этого в столь сильное замешательство, что запил. Связь, и без того не очень прочная, грозила оборваться совсем. Пожалуй, теперь это было своего рода экономическое соглашение: квартиру сняла когда-то Лейла, он же пока еще кое-что зарабатывал. Дочь родилась в августе: маленькая, с заячьей губой, она кричала ночи напролет. От ее высокого, струной звенящего голоса дребезжали оконные стекла.
Осень была ясная, солнечная. Облитые ярким медным светом стояли в Хиеталахти у причала пароходы; пламенели клены. Скупое тепло уходящего лета прозрачным легким покрывалом окутывало спящих на траве пьянчуг. Отец девочки, Исмо, целыми днями валяется с граблями между двух могильных плит, раздумывает о своей горькой участи. Глаза слипаются, но спать нельзя. Где-то под высокими деревьями сторожит, стрекочет дятлом тетка, наблюдающая за работой. Спать, смертельно хочется спать. Реют в просветах между деревьев облака, терпко пахнут на могилах цветы в узких вазочках. Заслышав голоса и шаги, Исмо садится на корточки, принимается скрести граблями могилы. Всякий раз одни и те же - Ольги Марии Кейхо и Сакари Хоффрена, их покой уже никто, кроме него, не нарушит. Дорожки усыпаны листьями, Исмо сгребает их рассеянно, в полусне. Становится все холоднее.
Вечером домой идти неохота. Детское белье развешано повсюду, - в душевой, на сиденьях и спинках стульев, - тридцать один квадратный метр до отказа заполнен ребенком, его потребностями, а для Исмо, кажется, и места нет. Лейла трет в дымящейся паром пластмассовой ванночке марлевые подгузники, попутно отпуская ехидные замечания. Орет вечно голодный ребенок. С кормлением нелады, да и откуда молоку взяться: отчаянная мамаша купила детскую коляску и теперь сидит на одной картошке.
И вот в такое время, в конце октября, нежданное приглашение. Зазвонил, может в последний раз перед отключением, телефон, Исмо лениво подошел, чтобы ответить, и вдруг приосанился, застыл неподвижно.
- Большое спасибо! Ну конечно. Спасибо! Да, да, - твердил он в трубку, - очень признательны.
Из кухни высунулась Лейла, уставилась на него.
- Званый ужин, пригласили на лосятину. Закуска и выпивка! - возбужденно выпалил Исмо и от избытка чувств двинул в воздухе кулаком.
Лейла отказывалась верить. Неужели ей хоть что-нибудь может достаться даром? А тем более лосятина. Отец ее, человек с заостренными, как у белки, волосатыми ушами и упорством мелкого предпринимателя, с годами выколотил из нее все пустые надежды.
- Лосятина? С чего это?
Исмо начал объяснять, что у него есть двоюродные братья - Эркки, Тапани и Венецианский Валлу..
- Что еще за Венецианский Валлу?
- Его так называют, потому что мыс, на котором он живет, постепенно опускается и угрожает со временем совсем уйти под воду. Мужик он деревенский, вдовый, частенько со своими односельчанами ходит на лося. Это он привез лосятину, здоровенный кусок; и дед приехал с ним на той же машине. Вся затея как раз дедова - старику захотелось проведать в Хельсинки внуков. Как, мол, они там живут-поживают.
Лейла горько усмехнулась при этих словах. А Исмо стал пространно расписывать успехи Эркки и Тапани. Тапани - владелец фирмы по торговле недвижимостью, на пустяки не разменивается - миллионами ворочает. А Эркки - вице-судья; тоже ведь из простых, а какую карьеру сделал, и бог знает как далеко еще пойдет. Вот уж кто всюду сумеет сорвать куш! Он заполняет налоговые декларации разным предпринимателям, а те ему каждый раз в подарок - оборудование для кухни или еще что-нибудь; господи помилуй, чего только у него нет, одних катеров сколько…
- Тебе-то что? Завидно? - ввернула Лейла. - Значит, это он нас приглашает?
Исмо кивнул. Подумать только - жаркое из лося, лосятина! Неужели Лейла и вправду никогда не пробовала? Нежное мясо, удивительно нежное, - никак не мог успокоиться Исмо.
К вечеру он, однако, притих. Мысленно проклинал свою болтливость. И зачем сказал? Пошел бы один, втихомолку. А теперь невенчанную жену и безымянное дитя придется представлять родне, тут нужна изворотливость. И потом, это все равно что признать себя отцом ребенка, а ведь еще неизвестно, его ли это девочка. Поди разберись в этой женщине, если она ничего не требует, не плачет, а вроде как наблюдает со стороны: собирается он становиться отцом ее ребенка или нет? Может, Исмо просто нужен ей как козел отпущения, как узаконенный кормилец, а истинного виновника давно и след простыл?
- С ребенком туда неудобно, - проворчал Исмо. - Как ты его там будешь кормить, при посторонних?
- Так и буду, как все. Не могу же я титьки дома оставить, - сказала Лейла, ложась на кровать.
Теперь уж никуда не денешься. Или взять да пойти одному? Но это будет означать полный разрыв, а он все же не хотел терять Лейлу. Жила в нем какая-то смутная надежда, что придут лучшие времена, и будет что-то вроде счастья, и наступит мгновение, когда Лейла, такая жизнерадостная и угрюмая, мягкая и угловатая одновременно, разорвет наконец оболочку замкнутости и раскроет свою странную душу, которую пока так упорно скрывает.
…Лейла хлопотала между кухней и душевой. В парадной юбке, расставленной в швах, с завитыми волосами, она была бы очень хороша, если бы не ее вечные ехидные речи.
- Будут спрашивать имя, так зовут ее Тююне, - сказала Лейла.
- Тююне? Старушечье какое-то имя…
- Ну уж!
- Старушечье, точно.
- Выходит, так. Ты же у нас образованный, студент… - съязвила Лейла.
Насмехается над его прерванной учебой. И как не надоест, ведь знает прекрасно, что для учебы нужны деньги…
Когда Лейла проходила близко, в нос ударил резкий запах - видно, оттирала скипидаром пятно на юбке. Ровными треугольниками она сложила подгузники, надела на девочку жесткое кружевное платье, причесала. В окне, в узкой полоске между домов, покачивался нос парохода. Ветер гнал стада туч. Начинался дождь.
На лестнице встретилась соседка со своим подслеповатым псом. Соседка остановилась и впервые заговорила с ними:
- Можете туда не ходить, - сказала она, - его уже увезли.
- Кого это? - удивился Исмо.
- Этого мальчика.
- Какого мальчика?
- Который с балкона кинулся.
Пес натянул поводок, они двинулись дальше. Громыхнула на всю лестницу дверь. Лейла вдруг побледнела.
- Бедный парень, бедный парень, - повторяла она.
- Кто это? Разве ты его знаешь?
- Да, представь себе, знаю, - ответила Лейла. - Все-таки достукались. Пьянство, драки, - ну что это за семья? Ад кромешный, а не семья!
Пожав плечами, Исмо стал спускать вниз коляску. Следом, закусив губы, шла Лейла. Видно, изо всех сил старалась не расплакаться. Вот и опять ничего толком не рассказала, не объяснила…
Они первый раз везли ребенка на трамвае. Намаялись. На улице - проливной дождь, в вагоне битком. Исмо готов был уже отступиться, но Лейла все же умудрилась протиснуться в двери и каким-то своим особым способом расчистила место среди мокрых спин. У Исмо сводило желудок, казалось, не хватает воздуха - он весь день почти ничего не ел. Но как подумал об ужине, как представил себе нежную, ароматную лосятину - повеселел и неожиданно для самого себя вдруг ущипнул в толпе Лейлу.
- Нас ждет жаркое, - шепнул он.
В ответ Лейла улыбнулась удивительно доброй улыбкой, сказала:
- Вот бы с собой немножко взять…
Они ехали сперва на трамвае, потом на автобусе, долго плутали под дождем и наконец в тупике на берегу моря нашли дом Эркки. Из решетчатых чугунных ворот выскочил мальчишка в полном индейском снаряжении. Пластмассовое копье ткнулось Лейле в юбку.
- Четвертый убитый! Четвертый убитый! - заорал мальчишка и убежал.
Лейла недоверчиво огляделась. Дом стоял на пологом склоне, у самого берега, крыльцо освещали желтые декоративные фонари. Живая изгородь огибала двор и небольшой сад, там кое-где еще виднелись яркие листья и прихваченные ночными заморозками сморщенные яблоки.
- Классное местечко, верно? - сказал Исмо.
Лейла не ответила. Она видела себя в этом дворе: вот она катает детскую коляску или сидит на качелях в тихом свете солнца. Между деревьев она бы натянула веревки, повесила белье, все лето ходила бы босая, а дочка бегала бы свободно по траве. И каждое мгновение рядом открывалось бы такое близкое море, темное, всепонимающее, уносило с собой частицу безмерной людской скорби.
Исмо встал посреди двора и принялся разглядывать автомашины.
- Вот эта - машина Валлу, - показал он на "пикап". - А эта, ты только посмотри, какая громадина, - целый корабль!
- Цвет дурацкий, - сказала Лейла.
Исмо сердила ее язвительность. Ничего-то ей не нравится. Найдется ли в мире что-нибудь такое, о чем бы Лейла сказала: "хорошо" или "чудесно". Она бранит все, кроме разве ребенка, - ребенок для нее гораздо важнее Исмо и принадлежит ей одной.
Дверь открыла Анн-Лис. От красоты ее веяло холодом; золотой треугольник броши скреплял завязанный бантом ворот платья. Поздоровалась за руку с Лейлой, заглянула в коляску, вежливо улыбнулась.
- Какая маленькая! Подумать только, какая крошка! - говорила она, протягивая гостям вешалки для пальто. Попросила, если не трудно, снять обувь.
Лейла осталась в чулках, глянула на ноги Исмо. А, пусть. Его носки, его и позор. Но все же…
- Ну и рвань! - прошипела Лейла.
В круглом зеркале передней мелькнуло его лицо. Тонкий нос, худые бледные щеки над светлой, редкой бородкой. В глазах беспокойный блеск.
Раскрыв объятия, к ним спешил Эркки.
- Мы уж думали, вы на полпути в кабак завернули, - пошутил он.
Игриво усмехаясь, он взял Лейлу за руку, оценивая ее взглядом. Она ответила ему тем же.
Коренастый, небольшого роста, вице-судья оказался веселым, общительным человеком.
- Так вот, значит, какую симпатичную рыбку выудил мой братец! - балагурил он. - Как же это вы создали семью, не спросив разрешения у меня, юриста?