Стрелки часов бегут не спеша. Скоро доберемся до места. Хилма вздохнула. Как всегда, ее встретит Якко: "Добро пожаловать, бабуля. Молодец, что приехала". И не скажешь ему: "Что ж не приехать - ничто меня не держит". А Якко расплывется в улыбке - есть что показать бабуле. На этот раз третий ребенок, девочка. У бабули теперь шестеро внуков. Хилма только поддакнет. Якко поинтересуется, что дома, а она расскажет, что ничего нового, разве что корова отелилась да свинья приболела. В остальном все как прежде. Хотя на самом-то деле все по-другому. Потом Якко предупредит, чтобы бабуля не поскользнулась на обледенелом перроне. Можно подумать, что она только и делает, что падает.
Уже которая поездка - к Якко да обратно, к Микко да домой, к Антти и к себе. И больше никуда.
У Якко квартира в центре, в новом доме - три комнаты и кухня. Невестка, наверно, опять что-нибудь купила, не может жить без кредита. Только в прошлом году купила обеденный стол и стулья, стильные, модные такие, да крутящееся кожаное кресло. А ведь старая мебель была еще вполне приличная.
Спать Хилма будет на диване в гостиной, в чужой постели она всегда страдает от бессонницы. Она вздрогнула - снотворное взяла? Открывает сумку - знакомая упаковка с белыми таблетками там. Хилма достает ее и долго рассматривает. Завтра утром она будет валяться в постели и ждать пробуждения других. Сумку поставит возле дивана, свое выходное платье повесит в шкаф невестки, в ванной комнате для нее появится чистое полотенце на гвоздике с надписью "для гостя". С улицы будет доноситься гул автомобилей, что не тревожит сон невестки. А Хилма будет ждать, не смея выйти на кухню - нечего там делать чужому. Но и дома кухня не своя, там хозяйничает жена Илкки. Хилма лишь присматривает за детишками да бегает по делам невестки. Вот как обернулось. Она теперь зависит от других. Жизнь клонится к закату, осталось только ждать переселенья к Ээту за церковную ограду.
Левое плечо ноет все сильнее - Хилма трет его пальцами, но рука не достает. Это ревматизм одолевает ее осенью: погода меняется, сводит суставы, отогретые летним солнцем. Ноющая боль спать не дает.
Хилма бросает в сумку свои таблетки. В боковом кармане лежит страховой полис, на дне сумки - носовой платок, расческа, кошелек, а также завернутый в другой платок ножичек, все еще пахнущий апельсином.
"Вот оно как, и грусть и радость жизни, все в одной сумке", - подумалось Хилме. Только-то и осталось, остальное невесть чье. И сама она тоже. Хилма защелкнула сумку и прильнула к окну. Вид все тот же - промерзшие поля, сбившийся у корней деревьев чистый снег поблескивает в вечерних сумерках.
Когда-то в молодости Хилма любила глядеть на небо, думая, что там, как и за кромкой леса, ее ждет загадочная и красивая жизнь. А когда лето клонилось к осени и рожь наливалась золотом, она подолгу стояла на краю колосящегося поля и думала: "Мое это все!"
А пейзаж по обе стороны вагона - он чей? Чувство пустоты с новой силой нахлынуло на женщину. "То не мое, чужое, будто на открытке, которую долго рассматриваешь и никак не отгадаешь, что же там, за изображением". Такую открытку держат на комоде около рамок с фотографиями, пока она не потеряется, не исчезнет из виду и из памяти.
От Ауне так и не пришло долгожданной открытки. Почему? Как же это Ауне могла забыть ее? Может, нелегко было ей? Может, смеяться перестала? А может, от тяжелой доли, наоборот, еще пуще смеялась? Жизнь заставляла, хотя умела Ауне и плакать - просто этого никто не знал. Она плакала и смеялась одновременно, и это придавало ей силы.
А спроси себя, Хилма не ответила бы, сколько раз жила последней надеждой? Ни разу. Сколько раз плакала от обиды на весь мир? Никогда. А смеялась от души? Это она-то? Лишь изредка улыбалась. Нужды в том не было: когда у Ауне хлеб был на исходе, у Хилмы - полные закрома. В то время как Сантери после войны еще несколько месяцев числился без вести пропавшим, Ээту спокойно спал дома. Когда в один год у Ауне умерло двое детей, сыновья Хилмы поднимались как на дрожжах. Ей неведом был страх.
- Проскочила!
Хилма вздрогнула - кто это сказал? Девушка по-прежнему читала, молодая пара по другую сторону прохода убаюкивала ребеночка. Не сама же она с собой говорит?
- Точно, - как мышь прошмыгнула, не зная больших горестей, не изведав и больших радостей - стрелой промчалась по жизни.
У Хилмы защемило сердце, горло сдавило, стало трудно дышать. Затем отпустило, на висках выступил пот.
- Мы старались жить в мире. Хотели трудиться - пахать, сеять, собирать урожай. Утром вставать, вечером ложиться. Ничего более. Может, не так жили, как надо? С ближними в согласии, с соседями, даже с Ауне, не ссорились.
Хилма, замерев, всегда слушала речи Ауне о бедности, голоде, безработице, эксплуатации. Слушала и думала: "Сами виноваты - чего лезут в политику, вмешиваются в то, что их не касается. И правильно, что Сантери дают работу в последнюю очередь, а с работы по весне увольняют первым. Своими бы делами заниматься, так нет - пекутся о благах всего мира".
- А может, в том и была радость и горесть их жизни? Чтобы печься обо всем мире, чужих людях, из далеких и близких стран? - Коли так, то им есть что вспомнить.
А Хилме нечего вспомнить. О себе совсем мало. Все о других, например, об Ауне. Сыновья Хилмы родились, выросли, разъехались, а Ауне - та двенадцать раз прибегала поделиться, что она в ожидании и двенадцать раз - показать новорожденного. Дважды, бледная и почерневшая от горя, позвала она Хилму на помощь к умирающему ребенку. Бежала поведать об ужасной расправе полиции над демонстрантами или, ошалевшая от радости, рассказать о победе своей партии на выборах. До всего-то ей было дело.
- И до меня, - думает Хилма, - так, должно быть. - Только Хилма не заметила этого. От мысли, что ты кому-то нужен, как своей семье или родственникам, у Хилмы кружится голова.
- Ауне из тех, кто и на своих похоронах спляшет, - усмехается с облегчением Хилма. Теперь она за все простила бы Ауне.
- Спляшет, спляшет эта старая карга, а как завертится в танце, руки разведет, бедрами играет, обернется вновь молодой - стройной да гибкой, кожа гладкая, волосы мягкие, пышные, глаза горят. Наплясавшись вдоволь, остановится, переведет дух, скажет: "Здорово, теперь и отдохнуть пора. Пришло время молодых". Да еще крикнет: "По мне не плачьте. И ты, Хилма, не плачь - в могиле не так уж страшно, даже наоборот, тепло и тихо". С тем и умолкнет Ауне навсегда.
Женщина, встрепенувшись, проводит ладонью по лицу. Ее взгляд устремлен в неведомую даль, беспокойные руки ищут опоры, опустившись на колени. Они морщинистые, узловатые, неуклюжие.
Поезд затормозил около узкой платформы маленького города. Женщина поспешно одевается, забирает сетку и сумку, оставляя после себя запах апельсина и деревенской избы. Через мгновение она выходит из вагона. С сумкой и сеткой в руках, оглядывается.
Вот и встретились - женщина и молодой мужчина, похоже, сын. Он подходит, берет сетку и что-то говорит, наклоняясь к женщине. Та кивает. Мужчина рукой указывает на скользкую платформу, женщина отмахивается.
Поезд снова трогается.
Пятый первомай
Перевод с финского Ю. Каявы
1
При въезде на Рыночную площадь такси застряло в уличной пробке. Весь город был в движении. Гроздья воздушных шаров качались над головами людей, детские свистульки сотрясали воздух, заставляли его ходить ходуном. Было весело, хотелось всюду поспеть, все увидеть.
- Первомай нужно запретить законом, - пробурчал водитель.
Каарина промолчала, будто согласилась. До начала демонстрации оставалось всего двадцать минут, при таких темпах они наверняка опоздают.
- Надо было ехать в объезд, - сказал водитель. - Как это я не подумал раньше?
- Может, как-нибудь проскочим? - робко спросила Каарина.
- Черт побери, неужели нельзя сдвинуться с места? - кричал водитель, высовываясь наружу.
Сквозь заднее стекло машины пригревало солнце, было довольно жарко. По спине катились капли пота.
- Хочу по-маленькому, - прошептал Самппа.
- Ах ты, господи, почему ты не сходил перед отъездом? Я же говорила!
- Тогда не хотелось.
- А здесь не выйти. Теперь только в Хаканиеми.
- Но мне ужасно хочется.
- Сам виноват. Сиди смирно.
В голосе у Самппы были слезы. Может, не следовало говорить так строго. Но что поделаешь, вечно с ним одна и та же история.
- Какого черта они там мешкают? - ругался водитель.
- А может, несчастный случай?
- Какой еще к дьяволу случай, просто дурака валяют!
Водитель нажал на клаксон, и Риикка проснулась. Она заплакала тоненьким голоском, вероятно, ей было жарко и хотелось пить. Бутылка с водой была где-то на дне сумки, сразу никак не найдешь.
- Надо еще поспать, - проговорила Каарина строгим голосом. - Это ты от сигнала проснулась.
Водитель никак не реагировал на ее слова, положил руку на рычаг переключения передач, потом высунулся из окна, но, передумав, откинулся назад.
- Всякие там дуралеи садятся за баранку. Права нужно отбирать у таких.
На подбородок Риикки из-под соски вытекла слюна. Каарина попыталась утереть ее ладонью, но кофточка уже успела намокнуть.
- Алло, тачка свободна? - заорал какой-то пьяный, стукнув кулаком по стеклу машины.
- Иди-ка ты, парень, своей дорогой, - крикнул в ответ водитель. Пьяный дернул дверную ручку. Дверь была на замке.
- Ну и дела! Клиента не сажают!
- Черт тебя побери, парень, оставь ручку! - взревел водитель, выскочил из машины и, огибая ее спереди, кинулся к пьяному. Тот обратился в бегство, остановился неподалеку, чтобы огрызнуться, и двинулся дальше, когда водитель топнул ногой и гаркнул на него.
- Только машину портят, - сказал водитель, возвратившись; затем вышел взглянуть еще раз, не поцарапал ли он дверцу.
- Всегда вот так, виснут на ручке, по морде бы им за это, да покрепче.
- Мы можем и не успеть, - громко сказала Каарина Самппе.
- На демонстрацию едете? - поинтересовался водитель.
- На демонстрацию.
Она попыталась произнести эти слова помягче. Если водитель начнет вдруг браниться, она ударит его сумкой.
- Всё маршируют и маршируют, требуют. А что это дает? Да ничего. Запретить бы все эти партии!
- Угу! - вырвалось у нее. Не стоило, пожалуй, отвечать ему, пока не тронулись с места.
- Все они дерьмо, одна шайка. Летают господа по всему свету, сорят деньгами. А налоги пока повышаются. Говорят красивые слова, но известно же, что ничего из этого не выйдет. Вот был бы у нас настоящий вождь! Сильный человек нам нужен.
- Разве Кекконен не достаточно сильный?
Водитель хлопнул ладонью по рулю. Нет, больше Каарина не произнесет ни слова.
- Кекконен, ну да, Кекконен, - конечно… - растягивал слова водитель. - Да все они такие.
- Вы что, ночевать там собрались? - закричал он, высунувшись наружу. - Да-а. Так оно и есть. Если наш брат что-нибудь задумает, тут ему сразу преступление. Всё отбирают, налоги за налогами, цены растут, а господа только жиреют. При таком обороте дело кончится революцией, а там опять будет в точности как прежде. Обо всем думают одной головой и говорят одними устами, оттого так и получается.
Водитель был средних лет, вид у него усталый. Ездил, по-видимому, один, без помощников. Ездил день и ночь, сколько хватало сил. Ясно, что и машину купил в долг. Не стоило ему возражать, это лишь могло его обидеть.
Каарина протянула руку к Самппе, пытаясь поправить шарфик, но он оттолкнул ее и отодвинулся. Все еще чувствовал себя обиженным.
"Почему он такой? - думала Каарина. - Семь лет, может все дело в возрасте. Велико стремление к самостоятельности, но пока не достает понимания. И в самой внешности появилось у него что-то колючее. Черные прямые волосы, их даже мокрыми не пригладишь. Темные брови почти сомкнулись над переносицей. Кости выступают остро, прежняя мягкость исчезла. Все время какой-то сосредоточенный. О чем это он думает?"
Утром сборы тоже были сущим адом. Каша не доварилась, а Самппа начал ее пробовать. Не стал есть он - отказалась и Риикка. Из-за этого и поскандалили.
Жилы на шее у Самппы напряглись, когда он, повернув голову, прижался лбом к боковому стеклу. Стало жаль сына, он ведь еще такой маленький; ему нужна нежность, терпеливость и спокойное отношение, но как все успеть, Риикка ведь совсем крошка, полностью отнимает все время. Самппа заброшенный, одинокий. Оттого, вероятно, и капризничает все время. "Ужасное дело быть плохой матерью", - подумала Каарина.
Риикка стояла у нее на коленях. Вот девочка потянулась к матери губами, вот она уже совсем близко, белые зубки готовы укусить без предупреждения. Самппа заметил это и стал придвигаться, сунул между ними свою голову. Девочка прижала брата, Самппа начал смеяться и щекотать Риикку, та схватила его за волосы, он не сопротивлялся.
- Вот все уже и в порядке, - вздохнула Каарина. Волосы Самппы пахли асфальтом. А ведь только вчера вечером мыли.
Машина рванулась с места, пробка наконец-то рассосалась. Времени двенадцать минут, успеем, если только опять не встанем. Но искать ей свою партячейку просто бесполезно. Похоже, что сегодня соберется рекордное количество демонстрантов. В такую-то погоду! И в такой политически жаркой обстановке! Беспрестанный рост цен, обостряющийся жилищный кризис, повышение платы за жилье, ухудшение пенсионного законодательства, увеличение налогов, новые уступки крупному капиталу… Ускорение темпов обнищания… Как будто достаточно причин, чтобы выйти на демонстрацию. В самом деле достаточно? Может, так кажется, когда смотришь со своих позиций, когда понимаешь все? Но правительство уже распущено, и назначены новые выборы. Может, и это для многих ничего не значит, от выборов не привыкли ждать реальных перемен. Ведь так и есть в действительности.
Общая атмосфера представлялась ей какой-то смутной. Все так неустойчиво. Люди как будто бы получили достаточно. А недовольство тлело, спроси кого угодно - все хотят перемен. Но на том и остановились, не веря в перемены. Как много, однако, потребовалось для уяснения простой истины: перемены будут, если того пожелает масса. У людей и на этот раз отняли предрассудки, не дав взамен познания. Так у них, пожалуй, совсем руки опустятся, будут молиться по вечерам, чтобы, несмотря ни на что, хватило денег, чтобы что-нибудь да свершилось: позаботься, милостивый боже, о рабе твоем ничтожном, охрани от алчных торгашей и посул коварных, поправь внешнеторговый дефицит, надели доброй волей господ заморских, чтобы покупали они финские товары, и да преуспеет наша марка на валютном рынке, предотврати девальвацию, ниспошли спокойный сон работодателям, чтобы не досаждали нам, храни главу государства, премьер-министра и правительство, чтобы служили они народному благу, поддержи промышленность с ее капиталовложениями, но чтобы и нам перепало что-то, ну а не позволишь этого, так пусть благословенны будут фонд индустриализации, фонд помощи развивающимся районам и инвестиционный фонд, чтобы получить дополнительные рабочие места и противостоять экономическому спаду. И так далее в том же духе.
В промышленности даже небольшие прибавки зарплаты добываются в борьбе. А в других областях? У нее в конторе на профсоюзных собраниях говорили много. Соответствующие требования принимали единодушно. Но на первых же переговорах руководство профсоюза отказалось от них начисто. Предприниматель не согласился даже на частичную компенсацию, а почему, собственно, ему соглашаться; ведь его никто не принуждал. Что конторские служащие могли сделать в одиночку? Разумеется, что-то могли, если бы знали твердо, чего хотят. Месячную прибавку в триста марок полагалось получить для поддержания материальной обеспеченности, хотя бы той, что существовала год-полтора назад.
Каарина снова подумала о перемене места работы. Машинисток не хватает, жалованья наверняка положат на сотню-другую больше. Но для этого придется перейти в какое-то большое учреждение, где потогонная система куда изощренней. А значит, сильнее будет болеть шея, будут новые шишки на пальцах, будет бессонница, таблетки, кофеин…
Такси остановилось недалеко от площади. Кругом пылали красные флаги и транспаранты. Она заплатила за проезд и почувствовала себя виноватой: оригинально, конечно, приехать на демонстрацию в машине. Но ведь на какую-нибудь чепуху деньги эти все равно ушли бы.
Самппа вынырнул откуда-то из-за угла, и они направились к демонстрантам, которые уже строились в колонны.
Первомай 1975 года. Светит солнце. Что ж, в мире не все, наверное, плохо. Во Вьетнаме народ одержит окончательную победу в самые ближайшие дни. А какая радость в Португалии! Может, преждевременная? Нападение было внезапным, поначалу его приняли за организованный фашистами трюк. Теперь крупный капитал собирается с силами для ответного удара. А если они намереваются совершить то же, что в Чили? Нет, не хочется думать об этом в такую минуту.
Каарина откинула голову назад, любуясь кумачом флагов. Тому, кто никогда не бывал на демонстрации, не испытать того детского восторга и волнения, которые вызывает вид красных знамен в первомайское утро. Но что-то тебя тревожит? Она поняла лишь после минутного раздумья: лозунги были двух направлений, рубашки у молодежи двух цветов, значки тоже. Люди, стоявшие под одними знаменами, посматривали друг на друга искоса. Ей пришлось отыскивать вокруг себя людей с подходящими значками на груди. Если бы так случилось со всеми, что бы здесь было? Но, пожалуй, не случится. Надо только найти "своих". Эта мысль ее развеселила.
Они встали в колонну, где, судя по всему, были "свои", Продавцы значков и газет сновали вокруг. Подходили к ней - один, другой…
- Нет денег, - ответила она третьему.
- Нет, конечно. А у кого они есть? - возразил парень. - Эти всего по две марки за штуку.
- Сказано нет, значит, нет, - крикнула она с раздражением.
Продавец смутился и отошел в сторону. Каарине стало стыдно. Со дна кармана она выскребла остатки денег: бумажка в пять марок и несколько монет - сумма совсем небольшая. До зарплаты еще полторы недели, придется опять идти в долговую кассу, чтобы дожить до получки. "Наверное, все-таки надо было купить, - с сожалением подумала она, - ведь у тех, кто получает мало, профвзносы собирают в первую очередь; у многих денег не больше; да, видно, не достает ей чувства коллективной ответственности". Она горько усмехнулась. Новые туфли во всяком случае покупать не следовало. Правда, другого выхода тоже не было: у старых оторвалась подошва, и сапожник не соглашался их чинить. Вот теперь и следи за тем, чтобы не промочить новые.
Размышления о деньгах всегда так неприятны, но если денег не хватает, приходится думать о них постоянно. "Никак не привыкну к положению малоимущей", - подумала она. И почувствовала горькую жалость к самой себе. Если цены будут повышаться так же быстро, - а что, собственно, может приостановить их рост? - то придется скоро отказывать ребятам в мороженом и даже в бутербродах с сыром по выходным дням. Ничего не поделаешь, бедняк всегда бедняк! Не утешало и то, что такие заботы тревожат не ее одну, а еще очень многих. Но работу на дом она брать не будет - это она решила твердо. Из-за детей. Какая "роскошь", двое детей, - вздохнула она.