В соседнем ряду стояла большая группа студентов. Синие рубашки, белые форменные фуражки, красные гвоздики в петлицах и красные флаги, целое море флагов, Каарине сделалось грустно. Она подумала: а где сейчас ее фуражка? Гниет себе, наверное, где-то в речном иле, так и не доплыв до моря.
То был ее первый Первомай. Они собрались в ресторане на верхнем этаже Рабочего дома, за праздничным столом, в компании студентов социал-демократов. Подвыпивший Илкка гремел вовсю: его голос был слышен даже тогда, когда пели хором. Он постоянно фальшивил, но никому не было до этого дела. Когда ресторан закрылся, все вместе отправились в центр. У моста Таммеркоски остановились. На одном конце его пылало пламя: жгли студенческие фуражки. Она вытащила из сумки и свою. Жаль было, но как в том признаться? Восемь нелегких лет ушло у нее на получение этой фуражки. Теперь предстояло от нее избавиться, ведь фуражку эту придумали люди состоятельные, как знак классового различия между людьми образованными и неученым тружеником. В ней целый экзамен на аттестат зрелости, показатель превосходства буржуазной мелюзги. И вот теперь от каждого требовалось принести что-то на алтарь революции. Она написала на влажной от пота ленточке: "Истинные надежды отечества связаны с пролетариатом". Затем бросила фуражку через парапет: та беззвучно упала в темную спокойную воду.
Хотя это и не был, по сути дела, первый ее Первомай, не майский праздник вовсе, лишь безуспешная попытка сперва пристроиться к демонстрации коммунистов с их громкоголосым пением для поддержания духа, а потом, по прибытии на место - галопом через весь город на стадион, где праздник отмечала твоя партия и где выступал секретарь партии. О чем это он тогда говорил?
Домой они ни к кому не заходили, не хотелось быть там, где живут, либо идти туда, где все двери открыты. В конце концов расположились в комнате общежития вокруг огромной огненно-красной канистры с брагой; сотни наклеек социал-демократической партии тускнели на канистре по мере ее опорожнения, и пока сидели, кто-то вслух произнес то, о чем каждый думал про себя: так дальше продолжаться не может, горечь разочарования становится все более явственной, новая теория для социал-демократии подобна детской мечте, у которой время отняло крылья и которую оно одолело. Социал-демократия перестала быть идеей, теперь это ясно, идею в ней поддерживает собственная безыдейность, неисправимая последовательность беспринципности и отсутствия цели.
Каарина испугалась, заметив, что сына нет рядом. Оглянулась вокруг, увидела нескольких ребятишек в пионерской форме, но Самппы среди них не было. Отправиться на поиски невозможно: с дочкиной коляской через толпу не протиснуться, да и здесь ее не бросишь. Оставалось только надеяться, что мальчик придет вместе с колоннами на Сенатскую площадь, а там объявить о нем в громкоговоритель. Но едва шеренги двинулись с места, как послышался радостный крик Самппы:
- Мама, вот этот товарищ купил мне гостинцы!
У мальчика был большой воздушный шар красного цвета, в руках - мороженое.
- Это он купил, - повторял Самппа, таща за руку пожилого мужчину.
Они встали рядом. Каарина не знала этого человека, - видимо, какой-то знакомый Самппы. Он находил их повсеместно: этажом ниже жил пастор, привозивший ему с дачи полные сумки яблок; старушка, что жила на третьем, часто звала его со двора, чтобы угостить чашечкой какао; майор на самом верху давал поиграть стреляными патронами, а настроенный крайне право торговец грампластинками из дворовой пристройки набивал ему карманы фотографиями орла и ненужными конвертами для пластинок.
"Надо поблагодарить", - подумала Каарина, ощущая неловкость. - Спасибо вам.
- За что? - спросил мужчина.
- Ну, за гостинцы.
- Должен же у парня быть майский шарик, я бы и дочке купил, если бы знал раньше, что она у вас есть.
- А все потому, что у тебя нет денег, - осуждающе произнес Самппа. - Я ведь слышал, как ты говорила, что нету.
Каарина сердито взглянула на Самппу. Разговор приобретал нежелательный оборот. Поди знай, какими средствами обладает незнакомец.
Тот хрипло рассмеялся и пошел в ногу с демонстрантами.
- Нам повезло, - сказал он, - мы идем за оркестром. Как здорово шагать под музыку!
Его голова поднималась и опускалась в такт музыке, а рот расплывался в широкой улыбке. Ему вдруг стало хорошо на душе. Люди сегодня маршируют повсюду, в открытую или тайно, но обязательно развернутым строем. Поезжай куда угодно, в город или маленькую деревеньку, и везде будут товарищи, словно добрые знакомые. Он исподтишка потрепал Самппу по голове.
Тут они повернули в направлении Кайсаниеми. С тротуара выбежала молодая пара. Они встали в строй впереди Каарины, обнялись и потихоньку двинулись со всеми. Каарине пришлось податься немного назад. Она смотрела на свободно развевающиеся волосы девушки, на пальто, полощущееся, словно парус. Вскоре парень замедлил шаг и наклонился, чтобы поцеловать свою спутницу. Они были счастливы, ох, как счастливы! Друг другом и Первомаем, и тем, что вместе были частицей происходящего.
Каарина почувствовала, как внутри у нее холодеет. Илкка никогда, даже в лучшие времена, не стал бы целоваться на майской демонстрации.
Девушка просияла и запрыгала на одной ножке. Потом оба повернулись к Каарине, нарушив строй.
- Извините, - сказала Каарина, - не могли бы вы шагать в ногу, а то мне не удержать коляску.
Парень и девушка удивленно посмотрели на нее, затем отошли в сторону и постепенно отстали. Каарина взглянула на старика. Его лицо казалось бесстрастным, но, может, он заметил ее раздражение? Каарина сделала это намеренно. Не то чтобы с желанием, но все же намеренно. Зачем? Она попыталась разобраться в своих мыслях. Прилив противоречивых чувств так захватил ее, что на глаза навернулись слезы. Возможно ли это? Ведь с той поры прошло уже много времени. И не было в том ничего особенного: их брак, которому суждено было кончиться разводом, обычная история, скорее правило, чем исключение. Она сама пожелала развода. Чего же тут унизительного? То, что Илкка скрылся в Швеции, оставив ее одну с двумя детьми? Или то, что она согласилась на опись имущества, чтобы получать жалкие алименты, которые к тому времени уже успела поглотить инфляция?
Она посмотрела на идущего рядом Самппу и вздрогнула: мальчик был точной копией Илкки, только волосы немного темнее. Та же угловатая походка, сутулые плечи, вытянутая вперед голова. Ее охватило отвращение. Следом поднялось чувство вины. Она была несправедлива: что Самппа мог поделать с собственной наследственностью?
- Оба они твои?
- Что?
- Детишки эти оба твои? - повторил свой вопрос пожилой мужчина.
Она кивнула. Вблизи дыхание старика казалось тяжелым. Ему наверняка было уже за шестьдесят, может, даже больше. Шея худая, нос выступает над скулами.
- Рано же ты занялась этим делом, - продолжал он. - Хотя, пожалуй, надо начинать смолоду, если думаешь успеть что-то. Как тебя зовут?
- Каарина.
На углу одной улицы молодой парень вскинул руку в нацистском приветствии и чуть не повалился лицом вниз - видно, напился до чертиков. По противоположной стороне маршировали в ряд трое студентов; тот, что посередине, нес в руке финский флаг, крайние держали под козырек.
- У них своя демонстрация, - сказала Каарина.
Старик дышал с большим трудом: слышался легкий присвист, когда он выдыхал воздух из легких.
- Этих дебоширов сегодня больше, чем прежде, - заметила Каарина.
- Да, но и нас больше, - ответил он, жадно втянул воздух и медленно стал его выдыхать. Казалось, будто легкие у него сжались в комок. Губы, сложенные трубкой, потемнели, кожа вокруг рта стала белой, на щеках появился густой румянец. Он вытер пот со лба и щек. Почему бы ему не сесть в какую-нибудь машину? - подумала Каарина.
- Ты студентка, что ли? - спросил мужчина.
Демонстрация тем временем подошла к вокзалу. Солнце прогрело вокзальную площадь, повсюду были люди, настроение майское, праздничное. Гул десятков тысяч ног наполнял площадь, гремели барабаны, флаги трепетали на ветру. Над площадью, пересекая ее поперек, пролетела одинокая чайка и исчезла за зданием Национального театра.
- Нет, я работаю, - ответила Каарина. - Пришлось бросить учение, когда муж… Ну словом, когда я осталась одна с детьми.
Она сделала несколько шагов, прислушиваясь к собственным словам. Они показались ей странными, не мешало бы выразиться поточнее.
- Я училась в Тампере, но не нашла там работы, вот и переехала в Хельсинки, тут у меня отец.
Объяснение по-прежнему звучало несвязно. Чего это она стала распространяться о своих делах, ей это совсем несвойственно.
- Печально все это, - вздохнул мужчина.
- Что ж, бывает, - сказала она. - Обычно случается именно так.
- Просто досадно! Ведь люди с дипломами потребуются если не сегодня, так завтра. Наверняка.
Каарина улыбнулась. Собеседник тужил по ее учебе, а вовсе не по неудачному замужеству.
- Я ходила на курсы машинописи, потом поступила на работу. Печатаю довольно быстро.
- А прожить можно на это? А им каково? - усмехнулся мужчина. И указал рукой на детей.
- Не уверена. Цены все растут. Мы будто в пропасти.
- Так оно, пожалуй, и есть.
Ему не требовалось объяснений. Достаточно было сказать, что работаешь машинисткой, и он все понял.
- А поначалу было, конечно, еще труднее. Я уж совсем отчаялась. Пришлось обегать все учреждения, какие только можно конторы.
Она почувствовала, что хочет продолжить свой рассказ. Никогда прежде ей не хотелось говорить об этом.
- Отец, ясное дело, помог бы, да мне стыдно у него брать. Мы довольно долго жили на пособие, пока я не устроилась на работу…
Тут Каарина осеклась. Это уже лишнее! Ведь трудно найти слова, чтобы правильно описать все ее мытарства. Приходилось считать каждое пенни, по каждому делу объясняться в пяти различных инстанциях. Приходилось высиживать в приемных, заполнять анкеты, собирать оправдательные документы и квитанции, объяснять то, что и так было яснее ясного. В бюро по трудоустройству только качали головой. Какому гуманисту известен способ, который бы помог?
Ее рабочие руки просто не нужны никому. И никто не хотел помочь. Они сидели за столами и в окошках, копались в ее деле. Должностные лица и чиновники, которых она постепенно возненавидела. Она могла расплакаться от малейшего пустяка - от того, что не было в деле какой-то бумаги; от того, что инспектор собеса не верил устному заверению, а всякий раз требовал письменной справки; от того, что размеры пособия смехотворны в сравнении с реальным прожиточным уровнем; от того, что чиновник из отдела охраны детства осмелился предложить ее детям "попечительство общества". Она, заливаясь слезами, ходила из ведомства в ведомство, опасаясь, что не успеет устроиться, даже если работа найдется.
Позиция бюрократических джунглей была ей ясна: бродяги, безработные, цыгане, алкоголики, матери-одиночки и вообще бедняки - все как один мошенники, нуждающиеся в присмотре. Даже мебель в подобных учреждениях выдавала эти мысли чиновников. Не было там ничего нового, одни лишь списанные другими конторами столы и стулья, такие как раз годились.
Каарина вытащила носовой платок и высморкалась, словно была простужена. Не заметил ли старик того, что было у нее на лице? Дыхание у него сопровождалось теперь пронзительным свистом. Каарина подумала: может, следует взять его под руку?
На Эспланаде, перед рестораном, стоял безбожно пьяный человек в инженерной фуражке. На ряды демонстрантов он взирал с выражением отчаяния на лице. Приятель держал его сзади, ухватившись за пиджак, оба качались из стороны в сторону. Их жены кружились вокруг них, пытаясь предпринять что-то. Наконец "инженер", не в силах более сдерживать свою ярость, заорал: "Хватит! Дальше некуда! Просто непостижимо, почему каждый Первомай, каждую божью весну коммунистическая мерзость до отказа заполняет улицы, и те, кому положено нести ответственность, не видят, к чему это ведет". Он размахивал кулаками. Из угла рта на подбородок потекла белая пена. Потом он ринулся вперед, пытаясь уцепиться за крайнего в шеренге, но в дело вмешался приятель, который стал оттаскивать его в сторону. Раздался отчаянный крик - крик человека, которого избивают. Жена дебошира потянулась к нему, и тут у него началась рвота. Сгорая от стыда, женщина оглядывалась по сторонам.
Демонстрация закончилась у здания Государственного совета. Шедшая на несколько шагов впереди них женщина рухнула наземь, едва только выпустила из рук свой плакат. Люди зашумели, сгрудились вокруг.
- Что с ней? - поинтересовался кто-то.
Две другие женщины подняли пострадавшую. Ее поставили на ноги, попробовали, будет ли так стоять, без посторонней помощи. Но она, обмякнув, снова упала, лишь белки глаз сверкнули в просвете век. Стоявшие рядом бросились к ней, остальные поглядывали вокруг.
- Может, врача вызвать? - предложил кто-то.
Каарина оставила коляску с Рииккой на попечение пожилого мужчины и побежала к толпе. Посреди площади стояли двое полицейских, вокруг них пустое пространство. Подойдя, она попросила полицейских помочь, те согласились.
- А что, если она напилась? - спросил один из них.
Полицейские пошли к месту происшествия. Каарина следовала за ними. Блюстители порядка подняли лежавшую без чувств женщину.
- Ну, - сказал второй полицейский, и они повели ее в медпункт.
Они подошли к зданию Государственного совета. Народу было полным-полно, но им дали пройти. Каарина захотела купить чего-нибудь попить. Холодные напитки уже кончились. Такое стечение народа поразило даже буфетчиц. Каарина понесла старику чашку кофе. Тот, сгорбившись, сидел на ступеньках, вдыхая какой-то капельный раствор из коричневого стеклянного ингалятора. Дыхание его понемногу успокаивалось, ему становилось легче. Он вытер лицо, высморкался и стал пить кофе.
Она села рядом, и они наслаждались теплом весеннего солнца. Внизу Самппа играл с ребятами. Риикка спала в коляске, склонив голову набок, на шее соска. Праздник продолжался. Из громкоговорителей доносились голоса женского хора, низкие мужские успевали поддержать их в нужный момент. Потом начались речи, снова песни, чтение стихов, опять речи и снова пение…
- Ты член партии? - спросил старик.
Каарина с гордостью кивнула.
Он состоял в партии с двадцатых годов. И вдруг начал рассказывать о себе, как водится у пожилых людей, многословно, с какими только можно подробностями.
- В то время нашу партию по организации подпольной работы считали образцовой. Это были времена Коминтерна и определенная заслуга в том принадлежала Куусинену, он о нас заботился, хотя и занимался… - старик, не договорив, сглотнул слюну, - совсем другими вопросами.
Они помолчали.
- Нас было немного, две-три тысячи. Совсем уж не массовая партия, - заметил старик. - Знаешь, ты мне напоминаешь кого-то. Та девушка сильно походила на тебя, во всяком случае, была одного с тобой возраста.
У Каарины это вызвало улыбку, собеседник, казалось, все больше предавался воспоминаниям.
- Дело было поздним летом. Может, уже осенью. Никак не припомню точных сроков, хотя ароматы и дуновения той поры все еще живы в памяти.
Незадолго до того он тайно прибыл из Москвы и стремился, по мере возможности, легализовать свое положение.
- Ах, любовь, любовь, - вздохнул он, - что за чудесная штука любовь! Но бывало и так: едешь с подругой в трамвае, как вдруг приходится шепнуть ей "пока" и выскочить из вагона. В другой раз сидим в кино, и я тайком исчезаю из зала. Не мог же я сказать ей, что охранка идет за мной по пятам, как знать, может, и не поняла бы, хотя сама помогала нам в чем-то. Но недолго все это длилось. Бродили мы с ней допоздна по боковым улочкам, и до чего ж красивой она мне казалась.
А перед самой войной охранке достался хороший улов - взяли половину ЦК.
- Как же так? - спросила Каарина.
Старик усмехнулся.
- Должно быть, промашка вышла. Может, кто из арестованных проговорился. Или провокатора к нам подослали. А то и среди своих нашелся предатель. Вот так.
- А какая строгая у нас была дисциплина, - продолжал он. - К примеру, когда наших товарищей поселяли где-то, безусловным требованием было: женщин и девушек в этой семье не замечать вовсе. Чтобы не подвергать хозяина лишнему риску. А винцо не разрешалось даже нюхать, кое-кто этого испытания со спиртным не мог выдержать.
- Как-то один из наших погиб из-за пустого тщеславия. Не своего, чужого. Мы ждали "десант", по слухам, должен был приехать Антикайнен. Ну а тот, к кому он направлялся, решил пощеголять своей осведомленностью и доверительно шепнул соседу: ожидается, мол, очень важная птица, и у меня будет жить. Не успели, как говорится до дома добраться, а охранка тут как тут, товарища увели и убили. Сосед тот в доносчиках состоял. А приехал не Антикайнен, а совсем другой человек.
Старик закурил сигару. Затянувшись, он заговорил так, будто слова жгли его душу. Каарина, откинув голову назад, подставила лицо солнцу. Отовсюду, слышался праздничный гул.
- Что вы чувствовали, когда попали в тюрьму впервые? - спросила она, и ей показалось, что она сама входит туда.
- Когда дверь камеры захлопнулась за мной в первый раз, то черт знает что… парню на глаза навернулись слезы, - с улыбкой сказал он. - Конечно, не был я тогда никаким марксистом, просто делал то, что подсказывала совесть. Стоял прозрачный вечер, из окна камеры была видна улица. По ней гуляли под руку парочки. И я заплакал. Подумал: неужели ради этой камеры я родился на свет и что за преступление я совершил? Зато в следующий раз я уже не проронил ни слезинки. Так начались мои "университеты" в тюрьме Таммисаари. Что ж, это была первая настоящая школа жизни. Хорошая, черт побери, школа! На прогулку нас выводили парами: учитель и ученик рядом, один учит другого. Так мы изучали экономику, историю, теорию коммунизма. По воскресеньям в камерах бывали у нас кружки.
- Вот как дело было, - вздохнул он и улыбнулся. - Особенно доставалось тем, кто попадал в одиночку. Один, вернувшись оттуда, все говорил: "Не могу спать - кажется, что стены над головой нависают". Мы ему тогда: "Протяни-ка, парень, руки и убедишься - стены там, где им положено быть". А он нам: "Нет, так еще хуже, стоны дугой выгибаются". Понимаешь, их там держали день и ночь в темноте или совсем не выключали света, так человек терял ощущение времени и пространства.