Тогда, давно, так ведь давно - лет двадцать тому назад или больше, отец был другим. У него был свой профсоюз, обязанности доверенного лица. Во время всеобщей забастовки застать его дома не представлялось возможным: дни и ночи он проводил в стачечном комитете. Они с матерью сидели дома вдвоем. Мать изменилась за эти недели: по существу, у нее только теперь появилось свободное время. И хотя было им как никогда туго - подчас не хватало даже на еду - чувствовали они себя неплохо. Мать не плакала и не ворчала, по утрам Каарина могла приходить к ней в постель, как только отец вставал. Усевшись друг против друга, они пили кофе, сваренный отцом перед уходом, а вечерами мать учила ее стряпать.
- Не думай, что я не понимаю, - послышался голос отца. Каарина взглянула на него, он сидел с пустой рюмкой в руке, глаза его были как будто влажные от слез. И тут она поняла: отец должен чувствовать вину не перед ней, а перед самим собой. За то, что в свое время отступил, бросил все - профсоюз и общественные обязанности, позволил подкупить себя местом десятника, всем тем барахлом, что окружало его ныне, этим покоем и довольствием, этим равнодушием.
Инкери была для него, по-видимому, последним подарком жизни. Инкери, красивая, изящная, из хорошей семьи; Инкери, образованная, с жизненной сметкой и неуемной энергией; Инкери, чей мирок был полон интересных для нее событий и наблюдений; Инкери, которая все понимала и знала, умела лавировать и устраивать, пренебрегать классовыми различиями и недоверием. Это ведь Инкери пыталась их примирить все это время. Вот она вернулась с кухни, принесла еще кофе, наполнила чашечки ароматным напитком, потом долила коньяку в рюмки, и на лице ее нельзя было прочесть решительно ничего.
Это Инкери пришла и забрала к себе Самппу, когда брак с Илккой превратился в настоящую свару; это Инкери приносила к ее дверям полную сумку продуктов, пока Каарина была на работе, веселая, красивая и беззаботная Инкери. Отец любил Инкери, они любили друг друга - Каарина знала это с самого начала. Мать быстро исчезла из их дома, все здесь поменялось, жизнь пошла по-другому. В такую жизнь не вписывалась профработа, обязанности доверенного лица. Инкери испробовала все: после рождения Пекки и Саку она постаралась привлечь к себе Каарину, заменить ей мать, стать для нее родной. Но ведь не получилось. И биология тут не при чем, просто Инкери была иная, из другого теста. А может, она сама иная?
Между тем все поначалу было хорошо. Лишь когда Каарина вышла замуж, они разошлись. Нет, еще раньше, как только начала учиться. Почему-то не удается воссоздать события того времени, кажется, будто они начисто вылетели из памяти. С чего, собственно, все началось? Она уже проигрывала эту ситуацию тысячу раз; идеологические расхождения, узкий мелкобуржуазный мирок, иное отношение к обществу. Но для полной ясности этого недостаточно. Ей сделалось не по себе, то ли от коньяка, то ли от своих мыслей.
Уж не вносит ли она слишком много политики в личные взаимоотношения? Инкери снова пошла на кухню, округлые бедра покачивались немного, ноги твердо ступали по полу, голова приподнята, глаза отца скользят по ее спине. Что, она завидует Инкери, а может, ревнует? Нет, больше не ревнует.
Но так уж было однажды, когда Инкери, придя сюда, изгнала мать, жалкую, омертвевшую, с льняными волосами. Одновременно исчезли из их дома сходки, эти тянувшиеся допоздна немногословные обсуждения правительства и кандидатов в президенты. Она изгнала из дома бедность и немытую посуду, а с ними исчез и весь тот жизненный уклад, в котором выросла Каарина. Как тут было жаловаться, ведь она сама желала того: чтобы и у них в доме было чисто, не было нужды и все благоухало.
Она хотела уйти от всего этого. Они пытались зажать ей рот, чтобы не спрашивала и не говорила, они пытались закрыть ей глаза, связать ей руки, воспитывали с утра до вечера, говорили, как следует себя вести и о чем думать, отец в том числе, в нем нельзя было узнать того, прежнего.
Они ужасались, прослышав, что она была на демонстрации, они звонили и спрашивали об экзаменах, она отвечала неопределенно, и они решили, что она не успевает в институте, было еще много чего… А приехав однажды, застали у нее Илкку, с похмелья и в лохмотьях, и не сказали ничего, узнав, что они с Илккой собираются пожениться. Почему разрыв с ними должен был быть таким бурным? Или они подавляли ее слишком долго, или была тут другая причина?
Каарина осушила свою рюмку, опять она, что ли, пустая? А может, ее все-таки не подавляли, и виной всему школа и это общество, она сама, ее собственное бессилие и неведение? Не сделала ли она из Инкери козла отпущения? Едва ли. Образ жизни воплощается в самом человеке, в его делах, в его словах, а идеи - в его позиции. Она же в чем-то поступила неверно, ошибочно оценила и отца с Инкери, и все остальное - Илкку, самое себя, отношение к социальной революции - словом, все.
Разве не пыталась она зажать рот отцу и Инкери, не давала вымолвить слова, разве не забивала им голову своими идеями, убеждениями, образом жизни? Разве не испортила она все, вызвав к себе антипатию? Это ведь она поступала не так, как следует. Кто дал ей право презирать этих людей, отвергать их, обрекать на изоляцию в собственном тесном мирке, среди благоухающего хлама, когда, напротив, полагалось бы показать им его ограниченность, узость и тупость?
Возможно, она еще не доросла до этой роли и потому избрала путь полегче - отход от них, ощущение собственного превосходства, самодовольное мученичество. Поначалу стыдно было наблюдать, как конфузилась Инкери, состязаясь с Илккой в разговоре отнюдь не на равных. Неловко было слышать, как Илкка с его интеллектом одерживал верх в их споре, завершая все изощренной грубостью, и Инкери замолкала и тихо удалялась. Потом Каарина привыкла, стала получать от этого удовольствие. И сама начала поступать так, как если бы отец с Инкери были политическими противниками, с которыми борются, классовыми врагами, которые подлежат ликвидации, словно не было никакой разницы между крайне правым полковником и аполитичной дочерью лейтенанта, между отстранившимся от борьбы отцом большого семейства и подкупленным охранкой классовым предателем; будто не было принципиального различия между бедностью, роскошью и обыденной благополучной жизнью, которую все стремятся для себя создать, на которую у каждого должно быть право, притом реальное, осуществимое право.
Кто-то снова наполнил рюмку, это был отец. Он сидел и молча смотрел на нее.
- Как ты живешь? - спросил он. При этом дернул по привычке плечами и оттого расстроился.
- Да так себе.
- Хватает твоих заработков?
- Более или менее. Перебиваемся со дня на день. Порой кажется, что вполне уложусь, так нет же, опять повышают цены. Квартплата тоже увеличилась, что будет дальше, не знаю.
- Учебу придется, наверное, оставить? - голос отца звучал осторожно.
- Пожалуй. Впрочем, может, когда-нибудь еще продолжу. Хотя что в том проку, работы все равно нет. Надо бы выучиться какой-то профессии, может, на юриста, да не осилю я все опять с самого начала.
Она подумала, что говоря так, защищает себя.
- Шла бы замуж, - сказала Инкери, вернувшись из кухни.
- Была ведь уже, - ответила Каарина и рассмеялась: у Инкери на все был готов рецепт.
- Ну если такой попался, - протянула Инкери.
- Это ты про Илкку? Что ж, он правда такой. Но скажи-ка на милость, где мне взять мужа, который снял бы с меня материальные тяготы?
Каарина чувствовала, что ее слова становятся какими-то вялыми. Пожалуй, она начинала пьянеть, хотя и не ощущала этого.
- Что-то не берут замуж нашу сестру богачи, а мы не идем за богатых.
- Так ведь у вас там среди студентов этих сынков банкиров и капиталистов просто навалом, - не уступала Инкери.
Каарина пристально поглядела на нее. Неужели она и вправду настолько глупа?
- Что? - переспросила она.
- Да у вас в комсомоле всё дети крупных капиталистов, в газетах так пишут, значит, и тебе есть из кого выбирать, взяла бы банкира посолиднее или фабриканта какого.
Где-то в уголке глаза у Инкери сверкнула озорная искорка, и Каарина все поняла. Инкери подшучивала над ней, над ее серьезностью и заботами, над ее одиночеством. И расхохоталась так громко, что кофе пролился из чашечек на поднос. Каарина рассмеялась тоже, за ней отец. Так они смеялись сколько-то времени вместе.
- Безобразие просто, человек не может прожить на заработанное своим трудом, - сказала Инкери. - Вот ты трудишься целыми днями, а по вечерам - с ребятами, наверное, не успеваешь даже хоть иногда поразвлечься. И кое-кто еще осмеливается утверждать, что молодежь у нас сплошь испорченная.
"Должно быть, уже хороша", - подумала про Инкери Каарина.
- Скажу тебе прямо: если бы моя жизнь дошла до такого тупика, мне бы не выпутаться, - заявила вдруг Инкери. - И пусть я глупа и невежественна, все равно понимаю: раз люди ставят на карту благополучие и саму жизнь да еще пекутся о благе общества, о мире и всем прочем, то нечего мне говорить о молодежи всякий вздор. Поверьте, я уважаю таких, как вы, снимаю, можно сказать, шляпу. - Инкери сделала соответствующий жест. - Батюшки, да я про мороженое забыла! - и бросилась на кухню.
Какой это по счету раунд? Его Инкери тоже завершила победно. Говорила ли она то, что думала на самом деле, или же просто смеялась? Каарина взглянула на отца, тот слегка улыбнулся.
- Приходи почаще, - сказал он и вдруг опять показался ей беспомощным, поднялся со своего места и пересел на софу. Каарина ухватила его за ворот джемпера и всхлипнула.
- Ребята, - позвала Инкери, выходя из кухни, - мороженое есть!
Каарине показалось, что глаза у Инкери красные. Что это? Она ходила на кухню плакать? Тут Инкери взяла Риикку на руки и стала кормить ее мороженым.
- Послушай-ка, я вот подумала: а что, если тебе сегодня вечером немного прогуляться? - обратилась она к Каарине.
- Прогуляться?
- Ну да, сходить куда-нибудь повеселиться.
- Куда это я пойду? - удивилась Каарина.
- Боже мой, такая девка! - Инкери толкнула отца. - Ей еще нет тридцати, а она спрашивает, куда пойти. Ты только посмотри, она наверняка не причесывалась с утра и губы не намазала, и ничего такого. Какая безалаберность! А знаешь ли ты, что из тебя при такой жизни получится? Черствый сухарь! До крови исцарапаешь любого, кто подойдет к тебе ближе чем на метр. Ты прямо-таки образцовая вдова, гляди, на ней черные брюки и черная блузка, и платок тоже черный, добро на нем хоть цветочки есть.
Инкери опустила Риикку на пол и побежала в спальню. Проходя через дверь, покачнулась, вела себя необычно, видно, коньяк действовал.
- Вот, будь любезна, надень, а не понравится, так я рассержусь, - сказала Инкери и набросила на плечи Каарине что-то красное, вязаную кофточку с красивым узорчатым рисунком. - Я подумала, что будет в тон твоему знамени, - добавила Инкери.
- Чего это ты?
- Но у тебя же был день рождения, только и всего.
- Ну, тогда спасибо! - Каарина разглядывала кофточку, она была хороша! Инкери стояла рядом и улыбалась, довольная.
- Говорила же тебе, что не обидится, - обратилась она к отцу. - Надевай прямо сейчас.
Каарина направилась было в другую комнату, но тут вспомнила, что сидящий напротив мужчина - ее отец, стянула с себя через голову черную блузку и предстала перед ними немного сконфуженная с обнажившимися плечами.
- Ну, в самую пору! - обрадовалась Инкери, увидев на ней свой подарок. - Сходи полюбуйся на себя.
Каарина пошла в переднюю, где было зеркало. В голове немного шумело, уж очень необычным было все, что они для нее делали. Из гостиной голосов не было слышно, когда вернулась туда, решила, что все позади. Они сидели молча, стараясь не смотреть друг на друга.
- Ужас как поздно уже! - воскликнула Каарина. - Надо ехать, Риикке спать пора.
- Куда это ты так торопишься? - оживилась Инкери. - У меня для тебя бутерброды, давай поедим сперва.
Инкери бросилась на кухню, вернулась с бутербродами и начала раскладывать их по тарелочкам.
- Ты можешь оставить ребят у нас, - тихо сказал отец. - Мы за ними присмотрим.
Отец умолк, ожидая ответа. Каарина не знала как быть.
- Придешь завтра после работы прямо сюда, пообедаете здесь, потом отец отвезет вас на машине домой, - продолжала Инкери.
Отец не поднимал глаз от пола. Что это они задумали?
- Самппе я постелю в комнате Пекки, а Ринкку мы возьмем к себе или пусть оба ложатся с нами, скучно не будет, - возбужденно распоряжалась Инкери.
- Просто не знаю, - попыталась увильнуть Каарина. - Останешься здесь ночевать? - обратилась она к Самппе. Тот, не отрываясь от своих журналов, утвердительно кивнул; рот у него был набит шоколадом.
- Но я не захватила пеленок для Риикки.
- Да есть у меня пеленки, я купила, - сказала Инкери.
Значит, все было продумано заранее: и коньяк, и кофточка, и даже пеленки. Не разыграли ли они и последнюю сцену? Нет, это уж слишком, такое никак не спланируешь. Отец напряженно всматривался в ее глаза. Они и в самом деле хотят, чтобы она пошла погулять.
- Ну ладно, я, пожалуй, пойду.
- Вот и прекрасно! - обрадовалась Инкери, подхватила Риикку с пола и стала целовать девочку в щечки. - Риикка пойдет купаться, потом спать, к бабушке и дедушке в комнату.
Инкери смеялась, даже отец встал со стула, заходил по комнате.
Каарина подумала, что пора ей идти. Она чувствовала себя виноватой: до этого никогда не оставляла детей надолго. А может, это всего лишь ревность, стремление до конца обладать ими? "Боже милостивый, - дошло вдруг до нее, - она же отняла у отца его внуков". Ей стало не по себе: как это она не подумала раньше? А у своих детей она пыталась отобрать деда. И вот теперь, отдавая ребят на сутки, внесет в семью отца беспокойство. Они все задумали, обговорили между собой, как бы разумнее обставить встречу. Инкери, еще когда вязала кофточку, наперед ощущала радость, уверенная, что все пройдет гладко, а подчас, наоборот, боялась, что занимается пустяками. Как же они должны были ее бояться!
Когда она надевала пальто в передней, появился отец.
- Возьми вот это.
В руке отца была бумажка в пятьдесят марок. Каарина отпрянула.
- Возьми же.
- Спасибо, не надо, - сказала она. Отец стоял с протянутой рукой, с грустными глазами.
Полоски на коврике прямые и яркие, и вообще коврик новенький и чистый.
- Самппа говорил, что у тебя нет денег.
- Да не возьму я, - сказала она и пошла к двери. Отец так и остался стоять посреди передней с протянутой рукой.
- Но ведь ты же никуда не сможешь пойти без денег. Моя затея, я и плачу!
- Не нужно мне ничьи деньги.
- Интересно, сколько тебе лет - восемнадцать или двадцать восемь? - спросил отец усталым голосом.
- Двадцать восемь.
- Тогда не упрямься.
- Не надо мне денег, я сама выкручусь. Нечего платить за то, что побудете денек с ребятами.
Отец опешил, лицо его сразу как-то обмякло. Он почувствовал себя глубоко оскорбленным.
- Извини, я совсем не хотел тебя обидеть, я только… - попытался он смягчить впечатление. - Даже не знаю, как у меня вырвалось… Здесь ведь всего ничего, - окончательно смешался он.
- Боже мой! - вздохнула Каарина и взяла деньги. - Спасибо большое. Пока. До свидания.
Она пошла к двери, нажала на защелку. Дверь отворилась сразу, отец остался на пороге.
- Эти деньги для тебя. Конечно, я знаю, что ты думаешь: деньгами не подкупишь или что-нибудь в этом роде. Но постарайся и меня понять, даже если трудно будет, ведь не мог я поступить иначе. Был бы я моложе и чужой тебе, сам бы повел тебя куда-нибудь. Но ведь все не так… Черт его знает, как бы я мог предложить тебе сегодняшний вечер, если без денег никуда не сунься.
- Ну хорошо, пусть будет так, я понимаю.
Подошел лифт, она открыла дверь и вошла внутрь.
- Не забудь купить Самппе воздушный шарик, - сказал отец. Она держала лифт, в дверном проеме виднелось отцовское плечо, лицо было где-то в стороне.
- А если ты никуда не пойдешь и не потратишь все до последнего пенни, то возвратишь мне деньги обратно и получишь хорошую взбучку, - гремел по площадке голос отца. Дверь лифта закрылась, и она поехала вниз.
…Каарина вертела в руках деньги - бумажка была совсем новенькая, еще не измялась, наверняка только вчера или третьего дня получена в банке. Отец взял деньги для нее, это ясно, они разработали и довели до конца весь план - операцию "Укрощение дочери", кодовое название "Завтрак на Первомай".
Лица на банкноте плутовски ухмылялись. Она улыбнулась в ответ. Сколь немногим может порой определяться наше чувство собственного достоинства! Маленький кусок бумаги с начертанными на нем знаками, что воплощают - в стоимостном выражении - определенную связь, которая приобретает вдруг таинственные свойства, обнаруживает в себе целую цепь проблем, целый клубок страстей, какие-то уродливые порождения разума и чувства, и никому неведомо, откуда они взялись и куда их следует определить. Бесконечное количество причинных связей, условных предложений, что цепляются друг за друга, как только их попытаются рассортировать. Следствия, у которых даже в самом конце не видно начала.
И это в маленьком кусочке бумаги, который по воле человека, по воле определенных людей и определенных институтов может, действительно, превратиться в еще меньший, совсем крошечный клочок. Хотя он уже и теперь настолько мал, что те, кто определил ему такое достоинство, не пожалеют, бросив его на ветер, едва ли вообще заметят. Символ уродливых недоразумений и - чувство собственного ее достоинства, ее независимость, ее гордость. Стоит ли того этот клочок? Чем это там определяется мелкобуржуазный характер? Ограниченностью, жадностью, эгоизмом, ложным чувством достоинства и т. д. Ну а ее собственный мир и она сама? Ее нутро, ее позиция? Неужели? Да не отличаются они ничем, только вывернуты наизнанку, вынужденный случай, вариант какой-то. Ничуть не достойнее, одна внешняя оболочка…
Она положила ассигнацию в кошелек и спустилась по ступенькам на улицу. А там ее разобрал смех…
Илкка Питкянен
Обыкновенные люди
Перевод с финского Г. Муравина
1
Кто-то предупреждающе покашлял, затем разок-другой постучал. Хелениус вскинул голову и успел увидеть, как чьи-то пальцы оторвались от дверной рамы - сжатая в кулак рука Куяанпя опустилась.
- Послушай, Маке, - начал Куяанпя тихо, глухим голосом.
- Присядь, - предложил Хелениус и кивнул на кресло, стоявшее в углу. Куяанпя что-то пробормотал, глянул в сторону кресла и помотал головой. Хелениус как раз точно совместил переводные буквы с голубыми линиями миллиметровки и прижал оба листа ладонью к столу, чтобы буквы не сдвинулись.
- Я вот чего… насчет возвращения домой, - продолжал Куяанпя.
- Да-да, мы с удовольствием воспользуемся твоим предложением, если вам это не помешает, - поспешно сказал Хелениус, пытаясь понять по лицу Куяанпя, как он к этому относится.