Едва эти слова слетели с моих губ, как она припала к земле и на четвереньках заковыляла к своему благоверному, а приблизившись, неистово завизжала и зло пнула его в голень. Мгновение спустя он, также на четвереньках, уже улепетывал прочь, отбиваясь от нее ногами – то попеременно, то обеими вместе. Не уступая ему в упорстве, она явно проигрывала в скорости – мешало длинное платье, которое ей пришлось подтянуть повыше, чтобы оно ее не сковывало. Ноги их скрещивались и переплетались в воздухе самым невероятным образом, периодически сталкиваясь при встречном движении, отчего оба, теряя равновесие, беспомощно падали на землю, но тут же снова бросались в бой, оглашая округу нечленораздельными воплями, точно разъяренные звери, каковыми они и были. В безумной схватке они описывали круг за кругом, нанося ногами разящие удары, подобные "молниям из облака, венчающего нимбом горы". А потом сходились друг с другом на четвереньках, упирались коленями в землю, чтобы освободить руки, и в неуемной злобе довольно неуклюже пускали в ход кулаки, однако долго удерживать вертикальное положение не могли и без сил вновь опускались на четыре опоры. Во все стороны летели куски земли, гравий, клочья травы; одежда, волосы, лица были сплошь покрыты пылью и пропитаны кровью. Наносящий удар издавал нечленораздельные крики гнева, получающий – стонал и хрипел, задыхаясь. Столь бравых вояк не видывали ни Геттисберг, ни Ватерлоо; доблесть моих дорогих родителей в жестоком бою навсегда останется для меня источником гордости и удовлетворения. В конечном итоге два избитых, оборванных, окровавленных, покалеченных символа бренности бытия официально засвидетельствовали, что человек, инициировавший это сражение, стал сиротой.
За нарушение общественного порядка меня арестовали, и вот уже пятнадцать лет как мое дело рассматривает Суд Формализма и Пролонгаций, хотя адвокат и прилагает титанические усилия, чтобы передать его в Суд Доследований и Пересмотров.
Я описал лишь несколько из основных моих экспериментов по применению таинственной силы, известной под названием "гипнотическое внушение". Верно ли, что какой-нибудь дурной человек может использовать эту силу для недостойных целей, не мне судить.
Обитель призраков
Перевод с английского Е. Пучковой
На востоке штата Кентукки, в двадцати милях от Манчестера по дороге в Бунвилл, стоял в 1862 году деревянный плантаторский дом, который своим внешним видом отличался в лучшую сторону от большинства окрестных строений. Но уже в следующем году дом этот был уничтожен пожаром, к чему, возможно, приложили руку солдаты, отставшие от колонны генерала Джорджа У. Моргана, когда генерал Кирби Смит гнал его от Камберлендского ущелья до реки Огайо. Перед тем как дом сгорел, он пустовал в течение четырех или пяти лет. Участок вокруг дома порос ежевикой, изгороди прогнили, даже немногочисленные негритянские и хозяйственные постройки, запущенные и разграбленные, пришли в упадок. Для живущих поблизости негров и бедняков-белых деревянные заборы и древесина, которую можно было найти в доме, представляли немалый интерес в качестве топлива, и все беззастенчиво пользовались бесхозным добром – открыто, средь бела дня. Только средь бела дня. Ибо с наступлением сумерек никто, кроме чужестранцев, не осмеливался посещать это место.
Дом имел дурную славу и был известен как обитель призраков. В реальности злых духов, которые хозяйничали там по ночам – шумели, временами представая в зримом облике, и вообще вели себя очень активно, – местные жители не сомневались, как не сомневались в том, что внушал им по воскресеньям странствующий проповедник. Мнение владельца дома на сей счет было неизвестно, поскольку и сам он, и его семья однажды ночью пропали, и найти их не удалось. Они оставили все: утварь, одежду, провизию, лошадей в стойлах, коров на пастбище, негров в подсобных строениях – все было как прежде, ничего не изменилось, кроме того что мужчина, женщина, три молоденьких девушки, мальчик и младенец бесследно исчезли! Неудивительно, что плантаторский дом, в котором одновременно сгинули семь человек, казался подозрительным.
Июньским вечером 1859 года два жителя Франкфорта – полковник Дж. С. Мак-Ардль, адвокат, и судья Майрон Вей из местного ополчения – ехали из Бунвилла в Манчестер по важному делу, не терпящему отлагательств. Они очень спешили, а потому продолжали свой путь, хотя уже было темно и глухими раскатами грома давала о себе знать приближавшаяся гроза, которая и обрушилась на них, когда они подъезжали к "обители призраков".
В свете беспрерывных вспышек молний путники легко разглядели въезд на плантацию и, миновав ворота, направились к сараю, где, освободив от упряжи, оставили лошадей. Затем под проливным дождем они добежали до дома и принялись стучать во все двери, но ответа не последовало. Гром грохотал с такой силой, что – стучи не стучи – услышать что-либо было действительно сложно, поэтому они толкнули одну из дверей, она оказалась незапертой. Без дальнейших церемоний они вошли внутрь, прикрыв дверь за собой. И очутились в кромешной темноте и в полной тишине. Яркие всполохи молний не проникали сюда ни сквозь окна, ни сквозь щели; шум непогоды не доносился даже легким шепотом. У путников возникло ощущение, будто они оба вдруг ослепли и оглохли, а Мак-Ардль впоследствии признавался, что, когда он переступил порог, ему на мгновение почудилось, что его настиг смертельный удар молнии. Продолжение этой истории, рассказанное самим Мак-Ардлем, было опубликовано в номере "Франкфортского правозащитника" от 6 августа 1876 года:
"Когда я немного оправился от ошеломляющего эффекта внезапной глухоты, поразившей меня при переходе от грохота бушующей стихии к могильной тишине, первым моим побуждением было снова открыть дверь, ручку которой я все еще сжимал одеревеневшими пальцами. Мне хотелось впустить звуки и видимые проявления грозы в дом, чтобы проверить, действительно ли я лишился зрения и слуха. Повернув ручку, я распахнул дверь. Она вела в другую комнату!
Комната была залита идущим неизвестно откуда зеленоватым светом, позволявшим все видеть, хотя и не очень отчетливо. Я сказал "все", но на самом деле моему взору предстали только голые каменные стены и трупы нескольких человек – возможно, восьми или десяти, я, разумеется, не считал. Останки принадлежали людям обоего пола и разного возраста, вернее, размера – начиная от самого маленького тельца грудного малыша. За исключением трупа молодой, как мне показалось, женщины, которая сидела в углу, прислонясь к стене, все остальные тела были распростерты на полу. Еще одна женщина, постарше, держала на руках младенца, прижимая его к себе. Поперек ног бородатого мужчины лицом вниз лежал подросток. Одежда двоих мертвецов сгнила настолько, что они были почти нагие, а юная девушка придерживала рукой край разодранной на груди рубашки. Трупы находились в различной степени разложения, лица и тела ссохлись. Некоторые уже практически превратились в скелеты.
Пока я стоял в оцепенении, не в силах двинуться с места от охватившего меня ужаса и продолжая инстинктивно держаться за дверную ручку, мое внимание переключилось с этого чудовищного зрелища, сосредоточившись на мелочах и деталях. Видимо, разум из чувства самосохранения пытался таким образом хоть немного ослабить невероятное напряжение, которое иначе можно было бы просто не выдержать. Среди прочего мне бросилось в глаза, что дверь – а я по-прежнему держал ее открытой – сделана из тяжелых пластин сварочного железа, склепанных вместе. Из скошенного торца на равном расстоянии друг от друга и от верха и низа торчали три мощных стержня. Я повернул ручку, и стержни ушли внутрь; отпустил, и они снова выдвинулись – как в пружинном замке. Со стороны комнаты ручки на двери не было – лишь сплошная гладкая металлическая поверхность без единого выступа.
Я рассматривал все с неподдельным интересом, что сейчас, когда вспоминаю об этом, кажется мне удивительным, и тут вдруг судья Вей, о котором я, потрясенный и растерянный, совсем забыл, оттолкнул меня и решительно переступил порог.
– Ради бога! – закричал я. – Не входите туда! Нужно убираться из этого жуткого места!
Судья остался глух к моим словам и (бесстрашный, как все истинные южане) быстро прошел в центр комнаты. Опустившись на колено над одним из трупов, чтобы поближе изучить его, он осторожно приподнял почерневшую сморщенную голову. Отвратительное зловоние, мгновенно распространившись, долетело до двери и ударило мне в нос, лишая меня сил. Сознание мое помутилось, ноги подкосились, и я понял, что падаю. Пытаясь устоять, я схватился было за торец двери, но она, щелкнув, захлопнулась!
А дальше – провал в памяти: шесть недель спустя я очнулся в гостинице в Манчестере, куда меня привезли на следующий день какие-то незнакомые люди. В течение всего этого времени я был без сознания, страдая от лихорадки, сопровождавшейся бредом. Меня нашли лежащим на дороге в нескольких милях от злополучной плантации, но, как я покинул дом и добрался туда, понятия не имею. Придя в себя, вернее, когда врачи разрешили мне говорить, я спросил о судьбе судьи Вея, и мне сказали (дабы успокоить, теперь-то я это знаю), что он дома и с ним все в порядке.
В мою историю никто не верил – ни единому слову, но можно ли этому удивляться? И способен ли кто-нибудь вообразить, какое горе я испытал, когда, вернувшись через два месяца домой, выяснил, что о судье Вее с той ночи никто ничего не слышал? Как же горько я пожалел тогда, что гордость не позволила мне настаивать на правдивости этой невероятной истории, и теперь понимаю, что должен был с первого же дня моего выздоровления повторять ее вновь и вновь.
То, что произошло потом – как осматривали дом и не обнаружили комнаты, соответствующей моему описанию; как меня пытались объявить сумасшедшим, но мне удалось избежать этого, – уже известно читателям "Франкфортского правозащитника". Хотя с того дня прошло немало лет, я по-прежнему уверен, что раскопки, на которые у меня нет ни юридического права, ни достаточных средств, могли бы пролить свет на загадочное исчезновение моего бедного друга и, возможно, прежних обитателей и владельцев сначала пустовавшего, а теперь и вовсе сгоревшего дома. Но я не отчаиваюсь, продолжая надеяться, что когда-нибудь мне удастся раскрыть эту тайну, однако глубоко опечален незаслуженной враждебностью и небезосновательным скептицизмом родных и друзей покойного судьи Вея, из-за чего мои поиски были отложены на столь длительное время".
Полковник Мак-Ардль скончался во Франкфорте 13 декабря 1879 года.
Всадник в небе
Перевод с английского Е. Пучковой
В один из солнечных осенних дней 1861 года у обочины дороги на западе штата Виргиния в тени благородного лавра лежал солдат. Раскинувшись во весь рост, он лежал на животе, голова его покоилась на согнутой в локте левой руке, а правая была вытянута вперед и обхватывала ладонью приклад винтовки. Если бы не его поза и не едва заметное ритмичное подергивание висящего сзади на ремне патронташа, солдата можно было бы принять за мертвого. Однако он просто спал на посту. Впрочем, доведись кому-то узнать об этом, и провинившийся часовой действительно стал бы мертвым, причем довольно скоро, ибо такой проступок, по закону и справедливости, приравнивается к преступлению.
Лавровая купина, в которой уснул солдат, находилась в том месте, где дорога, до сих пор взбиравшаяся в гору, на юг, круто сворачивала на запад, бежала еще ярдов сто по направлению к вершине, а потом снова делала поворот на юг и, петляя по лесу, устремлялась вниз. У этого второго поворота над дорогой нависала большая плоская скала: она выступала из горного хребта на север, и с нее открывался вид на широкую долину, откуда дорога начинала свой подъем. Если с вершины утеса, который венчала эта скала, сбросить камень, он упал бы прямо на верхушки высоких сосен, пролетев расстояние в тысячу ярдов. Спящий солдат лежал на другом уступе того же утеса. Не будь он в объятиях Морфея, перед его взором предстали бы не только короткий отрезок дороги и нависавшая над ней скала, но и обрывом уходящий вниз профиль самого утеса. От такого зрелища у кого угодно закружилась бы голова.
Местность была лесистая, и только на севере, в глубине долины, виднелся небольшой луг, по которому протекала едва различимая речушка. Издалека луг выглядел очень маленьким – не больше, чем обычный палисадник у дома, на самом же деле он занимал несколько акров. Окруженный со всех сторон лесом, он сразу бросался в глаза за счет более насыщенного зеленого цвета. Вдали за долиной высилась горная цепь, состоящая из утесов, подобных тому, вид с которого на лежащую внизу патриархальную картину мы описали и по которому дорога взбиралась вверх к самой вершине. Отсюда, со скалы, казалось, что долина замкнута со всех сторон, и невозможно было не задаться вопросом: как дорога, покинув долину, возвращается обратно? Или: откуда и куда течет та речушка, что разрезала надвое луг, живописно раскинувшийся внизу на расстоянии двух тысяч футов от вершины?
Люди способны превратить в театр военных действий что угодно, даже самую дикую и непроходимую местность. И здесь, в лесу, внутри этой военной мышеловки, где полсотни солдат, охраняющих выходы, могли бы заморить голодом и принудить к сдаче целую армию, скрывались пять полков федеральной пехоты. Весь предыдущий день и ночь они шли без остановки и теперь отдыхали. Когда стемнеет, им предстоит подняться туда, где спит сейчас их ненадежный страж, и, спустившись по другому склону горного хребта, напасть на лагерь врага примерно в полночь. Подкравшись с тыла, они рассчитывали застать неприятеля врасплох. Это было рискованно, ибо в случае неудачи им пришлось бы несладко, а от неудачи никто не застрахован, ведь в силу какой-нибудь нелепой случайности они могли выдать себя, да и противник, проявив повышенную бдительность, мог узнать об их планах.
Часовой, спавший в лавровой купине, был уроженцем Западной Виргинии, звали этого молодого человека Картер Друз. Единственный сын состоятельных родителей, получивший хорошее воспитание, он привык жить в роскоши, чему способствовали богатство и утонченный вкус. Его дом находился всего в нескольких милях от того места, где он сейчас лежал.
Однажды утром, встав из-за стола после завтрака, он сказал спокойно и серьезно:
– Отец, в Графтон прибыл союзный полк, я решил присоединиться к нему.
Отец величественно поднял голову и, прежде чем заговорил, мгновение молча смотрел на сына.
– Что ж, Картер, воля твоя, – рассудил он. – Иди и, как бы там ни было, делай то, что считаешь своим долгом. Виргиния, которую ты предал, обойдется и без тебя. Если доживем до конца войны, еще поговорим об этом. Твоя мать, как ты знаешь от врача, находится в критическом состоянии, в лучшем случае ей осталось жить лишь несколько недель, но это время бесценно. Не стоит тревожить ее.
Картер Друз почтительно поклонился отцу, который ответил ему тем же, скрывая за церемонностью поклона разбитое сердце. Без долгих прощаний молодой человек покинул родительский дом и ушел на войну. Честностью, храбростью и преданностью делу он быстро приобрел авторитет у товарищей и старших офицеров, и именно благодаря этим качествам, а также некоторому знанию местности его и отправили часовым на самый опасный сторожевой пост. Однако усталость взяла свое, и он заснул. Кто скажет, злым или добрым был дух его грез, который прервал недозволенный сон? Без каких-либо видимых действий, без единого звука, в глубокой тишине полуденной истомы некий незримый посланец судьбы проник в его сознание, нашептывая таинственные слова пробуждения, неведомые людям, ибо ничего подобного никогда не произносили их уста. Солдат приподнял голову и посмотрел в прогал между лаврами, его правая рука тут же инстинктивно сжала винтовку.
В первый момент он испытал эстетическое восхищение. У самого края плоской скалы, венчавшей высокий утес, на фоне безоблачного неба был четко вырисован величественный силуэт всадника, который сидел на коне по-военному прямо, но совершенно неподвижно, будто греческий бог, вытесанный из мрамора. Его серый мундир прекрасно гармонировал с небесной гладью; металлический блеск снаряжения и пряжек попоны был смягчен тенью; идеально ровный цвет лошади придавал ее коже сходство с бархатом. На луке седла лежал карабин, казавшийся отсюда удивительно коротким, всадник придерживал его правой рукой, а в левой, которую не было видно, держал поводья. В прозрачной голубизне неба рельефный абрис лошади напоминал камею; ее морда, устремленная к большим утесам, была чуть приподнята. Голова наездника, слегка повернутая влево – он смотрел вниз, на долину, – позволяла разглядеть очертания бакенбард и бороды. В глазах солдата, осознававшего близость грозного врага, этот выглядевший огромным в вышине всадник превращался в настоящего колосса.
На мгновение у Друза возникло странное, неосознанное чувство, что он проспал до конца войны и теперь смотрит на установленный здесь, на скале, великолепный монумент в честь славной победы, увековечивающий память об этом героическом событии, в котором он сам сыграл весьма бесславную роль. Но недолго Друз предавался созерцанию, поскольку монумент неожиданно переместился: лошадь, не переступая ногами, слегка сдвинулась от края пропасти, всадник же по-прежнему восседал на ней абсолютно неподвижно. От сонного состояния не осталось и следа. Понимая всю серьезность ситуации, Друз приложил приклад винтовки к щеке, осторожно просунул между кустами дуло, взвел курок и прицелился прямо в сердце всадника. Стоит нажать на спуск, и у Картера Друза не будет проблем. И в этот момент всадник повернул голову, взглянув туда, где, скрытый ветвями лавра, лежал его враг, – казалось, он смотрит прямо в лицо Картеру, в его глаза, обжигая взглядом аж до самого сердца, храброго, но гуманного.
Неужели так страшно убить человека, даже если это твой враг на войне, враг, обнаруживший местоположение противника, что делает его сильнее всей твоей армии, как бы велика она ни была, а значит, грозит гибелью и тебе, и твоим товарищам?
Картер Друз побледнел, ощутив слабость и дрожь во всем теле; величественный монумент стал расплываться перед его глазами, распадаясь на отдельные фигуры, которые черными пятнами кружили на фоне огненного неба. Рука его выпустила винтовку, голова поникла, склоняясь все ниже и ниже, пока он не уткнулся лицом в опавшие листья. Этот храбрый джентльмен и стойкий солдат едва не лишился чувств от нахлынувшего на него мощнейшего шквала эмоций.