- Странно, что мать не привезла ребенка прямо к нам, - сказал он мне, словно Верны не было рядом. - Или к Святому Станиславу, - эта больница в двух кварталах от ее места жительства, если верить регистрационной карточке. - Сюда уже принесли жалкий синий листок.
- У нее нет машины. Плохо знает район: недавно переехала. - Оба ответа были правильные, хотя можно было ограничиться одним.
Заглянув в карточку, он обратился к Верне:
- Миссис Экелоф...
- Мисс, с вашего позволения, - перебила она его. - Выйду замуж, когда буду готова.
Он посмотрел на нас обоих и без единого слова вышел из кабинета. Через несколько минут возвратился в сопровождении пожилого лысеющего негра с танцующей походкой и суровым выражением лица, которое своим цветом напоминало темный табачный лист. Из нагрудного кармана его белого халата торчал стетоскоп. Молодой врач привел своего начальника. Они негромко посовещались в сторонке, после чего чернокожий подошел ко мне.
- Сэр, кем вы приходитесь этой молодой особе?
- Дядей.
Он улыбнулся.
- А-а, один из тех. Замечательно. - Голос у него был усталый, протяжный - таким голосом под аккомпанемент двенадцатиструнной гитары поют блюз. - Сэр, мы ценим ваше участие, но поскольку при несчастном случае присутствовала только мать, нам очень хотелось бы послушать ее.
- Все было, как говорит дядя, - сказала Верна. - Держись крепче, говорю я ей, а она не слушается. В последнее время она вообще непослушная. Моя работница говорит, это возраст. Двугодки такие ужасные...
- Мы с коллегой задаемся вопросом, не слишком ли мал ребенок, чтобы сажать его на качели. - Тонкими длинными пальцами с красивыми ухоженными ногтями он пощекотал детские пальчики, высунувшиеся из-под Бланки. Его усталые покрасневшие глаза с желтыми воспаленными белками остановились на Верне. Чутье подсказывало ей, что появилась возможность выпутаться.
- Наверное, вы правы, - заговорила она тонким, детским голоском, как если бы ее затолкали в трубу и тащат сквозь нее. - Я больше не буду... не буду сажать ее на качели. Никаких качелей, пока не подрастет.
В глазах пожилого доктора зажегся веселый отеческий огонек.
- Обещаешь?
Ток взаимопонимания пробежал между ними, и Верна устремилась вперед. Она откинула голову, так что горло образовало дугу, и под тонкой тканью блузки приподнялись груди. На глазах у нее снова выступили слезы.
- Обещаю, - выдавила молодая женщина, всхлипнув.
- Потому что малое дитя, - продолжал доктор напевным проповедническим тоном, - это бесценный дар, данный нам свыше, и мы должны оберегать его, разве не так?
Верна кивнула раз, другой.
- Как бы тяжко нам ни было, разве не так?
Верна снова кивнула, будто ее загипнотизировали.
Я и молодой врач наблюдали эту сцену как зачарованные. Но неожиданно доктор нарушил очарование; нахмурившись, он сказал:
- Готовьте ногу.
Тут же появилась сестра и сделала Поле успокаивающий укол, хотя девочка и без того уснула под наши разговоры, уснула просто от усталости, несмотря на трещинку в коленном суставе и последующие злоключения. Закутанное тельце казалось крохотным на длинной каталке. Игла вошла у самого края бумажного подгузника. Укол не разбудил ее. Нам позволили пройти в небольшое, ярко освещенное помещение, где Полу переложили с каталки на операционный стол.
Молодой интерн стал накладывать пропитанную гипсовым раствором марлю на коричневую ножку ребенка. Она словно поглощалась белизной, которая резала глаза, уже привыкшие к холодному голубоватому освещению операционной.
Готовая повязка тянулась от середины голени до середины бедра. Когда молодой доктор колдовал над Полой, та удивленно открыла глаза. Она оглядела всех нас, потом ее взгляд остановился на пожилом докторе. Он протянул ей желтый от табака палец, и девочка схватила его своей пухлой ручонкой.
- Малышка, - сказал он. - Ты у нас замечательно ходишь, верно? А сейчас просто оступилась, да?
Приоткрыв широкую щель между двумя передними зубами, девочка улыбнулась в знак согласия или от удовольствия, что с ней разговаривают.
- Ты ползать не разучилась, малышка?
Вопрос позабавил Полу, она заулыбалась еще шире, у нее даже смешок вырвался.
- Потому как тебе придется немного поползать.
Молодой врач стянул с рук резиновые хирургические перчатки. Короткими пальцами с грязными ногтями Верна крутила завиток на виске. Часы на стене показывали одиннадцать сорок две. Часы были круглые, с белым циферблатом и крупными черными цифрами. Длинная красная секундная стрелка прыгала с деления на деление. Учрежденческая точность часов напомнила мне об Эстер, о ее ста фунтах, ни одним больше, ни одним меньше. Надо бы позвонить ей, но звонок перечеркнул бы короткий промежуток завоеванной мною свободы во время этого ночного приключения, которое, казалось, обещало придать жизни новый смысл.
Верна оправилась от столбняка послушания и, снова войдя в роль матери, спросила:
- А каких-нибудь таблеток на ночь ей не надо, ну вообще - лекарств?
Ответ был спокойный, немного печальный.
- Нам бы хотелось оставить маленькую Полу на ночь в больнице, - сказал доктор. - Разумеется, если мама не возражает.
Верна заморгала, не догадываясь об опасности.
- Зачем? Вы ведь наложили гипс?
- Да, нога зафиксирована, но есть ряд других проблем. Ей хорошо бы побыть под наблюдением врача. Она славно отдохнет у нас, правда, малышка? - тем же тоном обратился он к девочке.
- Вы думаете, что она что-нибудь повредила внутри? Но ничего такого нет, я уверена. И вы тоже, правда? - Она перевела взгляд с пожилого доктора на молодого, потом на сестру.
Сестра была седая женщина, такая же высокая, как Лилиан, и выглядела она такой же неприступной, стерильно-чистой, как и моя первая жена. Верна поняла, что попалась.
- Вы хотите позвать соцработников? - выкрикнула она.
Надо было действовать.
- Я - доктор богословия, преподаю в университете, - сказал я старшему. - Я лично ручаюсь за безопасность ребенка.
Тот устало улыбнулся.
- Не сомневаюсь, профессор, не сомневаюсь. Однако мы видим результаты вашего ручательства. Вам следовало бы проследить за девочкой несколькими часами раньше. - Он добавил более вежливым тоном: - Мы хотим оставить у себя ребенка, чтобы уточнить кое-какие детали.
- На хрена вам эта бестолочь из социальной службы? Ничего они не умеют, их не берут на порядочную работу. Сидят себе в управлении, проедают наши налоги. Вы не посмеете звать их!
- Если мать настаивает... - начал я.
- То нам ничего не остается, кроме как вызвать полицию и представителя управления социальной службы. По нашему мнению, травма нанесена не так, как нам рассказывали.
- Нет, так, - упорствовала Верна. - Все произошло совершенно случайно. Я слегка толкнула ее, и она ударилась об этот поганый шкаф, который меня заставили купить. Сама виновата, дуреха.
О качелях на детской площадке было забыто. Тут же вспомнив об этом, Верна ринулась напролом:
- Вы не имеете права держать ее здесь без моего согласия, подлые вы люди! Я свои права знаю. Хочу быть со своим ребенком, и ребенок хочет быть со мной.
Эдна тоже умела разыгрывать возмущение. Строя из себя настоящую леди, grande dame с окраины, матрону из Шагрен-Фоллз, она распекала неповоротливую прислугу. Умение это она переняла у матери, Вероники, когда та, бог весть какими бабьими штучками уведя моего отца, располнела, повадилась ходить в церковь и посещать кружок по садоводству. Мать просто рождена, чтобы устраивать сцены - так считала Эдна. Умение разыграть возмущение она передала дочери, но теперь оно вылилось в никчемный фарс.
- Дядя плёхой? - послышался голосок с операционного стола. Маленькая Пола уставилась на свою мать. В свете зажженных в помещении ламп радужная оболочка ее глаз сделалась синей, а зрачки - не больше карандашного грифеля. Ротик девочки кривился, вот-вот захнычет. Я выставил вперед указательный палец, она мягко ухватилась за него. Ноготь на нем, к моему неудовольствию, был нечист и неровно подстрижен.
- Пусть остается, Верна, - посоветовал я. - Она в надежных руках.
- Только если они пообещают не звать соцработников. Я и так натерпелась от этих придурков.
Вероятно, "придурки" были призваны смягчить другое выражение - "подлые люди". Никто не проронил ни слова.
Я вздохнул.
- Уверен, они будут делать только то, что на пользу Поле.
- Я все равно ничего не подпишу.
- Ничего подписывать не надо, - сказал пожилой доктор, уставший от всех этих разговоров. - Приходите завтра, примерно в половине десятого утра. Надеюсь, к тому времени мы выясним, что полагается, и дочурка сможет отправиться домой со своей мамочкой.
Верна подумала.
- Вообще-то у меня утром занятия по рисованию, и я хотела уточнить кое-что с преподавателем. Что, если я приду около двенадцати?
- Очень любезно с вашей стороны, - ответил тот без тени улыбки. - Меня уже, конечно, не будет, но я предупрежу старшего по смене... Через две недели мы проверим повязку, а через три, максимум четыре недели вообще снимем. В этом возрасте косточки быстро срастаются. - Косточки, но не души - вот что он подразумевал. - Приятно было познакомиться, профессор, - обратился он ко мне. - Всегда восхищался людьми, которые поддерживают в нас веру. У меня у самого папаша был проповедником.
- Это чувствуется, - ответствовал я.
Сестра и молодой врач переложили Полу на каталку. Верна подошла поцеловать дочку на ночь. Она склонила бледное лицо к темному личику ребенка, из-под низкого выреза хлопчатобумажной блузки показались тяжелые груди. Она поправила одеяло у подбородка дочери и нагнулась еще ниже - поцеловать пальцы больной ноги. С того места, где я стоял, было видно, что груди ее вот-вот вывалятся. Интересно, знает она об этом или нет, подумал я.
- Это хорошие дяди и тети, - говорила Верна. - Они уложат тебя в постельку, Пупси. А мама утром тебя заберет. Будь хорошей девочкой.
Острый подбородок Полы сморщился. Она начала плакать. Медики столпились вокруг девочки. Я вывел Верну из операционной. Пока я извилистыми коридорами вел ее к выходу, молодая женщина тоже плакала, и у нее так же морщился подбородок.
Верна продолжала плакать и в машине - то громко, навзрыд, то едва слышно.
- Знаешь, дядечка, - выговорила она с трудом, - когда я нагнулась над ней... мне показалось... показалось, что этот противный гипс... у меня в животе сидит... Я по ее глазам видела, что она не понимает... что за хреновина с нею творится.
- М-м... кое-кто из нас тоже плохо понимал.
- Они хотят отнять ее у меня, правда? Этот старый негр наверняка позвонит в управление... хотя и обещал, что не будет.
- Не слышал, чтобы он обещал. Я слышал только его молчание. Больница вынуждена ограждать себя от обвинений в нарушении закона и от судебных исков. Это он правильно объяснил.
За ветровым стеклом мелькали голубые и желтые огни. Нам пришлось сделать полный круг, чтобы въехать на старый мост с его фонарями в стиле модерн и приземистыми пилонами.
- Эти задницы житья мне не дадут, - продолжала Верна. - Заставят ползать перед ними на брюхе и есть дерьмо, все пятьдесят семь сортов дерьма. А если я откажусь, они... они отнимут у меня моего ребенка! - выкрикнула она, зарываясь лицом в край шали, словно для того, чтобы сдержать рыдания. Еще одна сцена, сказал я себе, но разыграна плоховато. У западных людей вообще октавы на две снизилась страстность. А вот женщины "третьего мира", если судить по телевизионным клипам из Ливии и Эфиопии, по-прежнему способны на душераздирающие нечеловеческие вопли из самой глубины своего существа.
- Не думаю, - вяло сказал я. - Вопросы у них, конечно, будут, но отобрать ребенка у матери - дело трудное, заковыристое. Допустим, отберут, и что будут делать потом? Государство не спешит стать сиротским домом для широких масс. Рейган и его команда призывают к возрождению крепких семей. Это снимет с них груз ответственности.
Верна упивалась своей истерикой.
- Сначала вы заставляете меня избавиться от одного ребенка, теперь хотите отнять другого!
Человек видит в своих фантазиях то, что хочет. Мне подумалось, что Верна не возражала бы сбыть маленькую Полу с рук.
- Если бы ты придерживалась нашего объяснения... - продолжал вразумлять я ее.
- Не нашего, а твоего, дядечка, причем дурацкого.
- Но у тебя не было никакого.
Наши перепалки с Эдной в те жаркие душные недели в Огайо длились иногда целый день. Это ты. - Нет, не я. - А я знаю, что ты. - А я знаю, что ты знаешь, что это не я. Словесные схватки заменяли нам соприкосновения. Мы были слишком зелены, чтобы прижиматься, к тому же брат и сестра.
Верна терла шалью глаза. Только сейчас до нее доходила реальность того, что произошло.
- Маленькая, а такая храбрая, правда, дядечка? Почти не плакала, хотя и люди чужие, и что-то с ней делают.
- Да, она держалась молодцом, - согласился я. Мы уже были в нескольких кварталах от Перспективной улицы, проезжали сквозь бездну ярких огней, которую неделей раньше видел Дейл со своего седьмого этажа. Поскорее бы забросить Верну и - домой. Эстер еще не легла, сидит за бокалом и курит, переходя от раздражения к волнению и обратно. Я знаю Эстер, знаю, как она склонна перебирать и взвешивать вероятности. Любовь проходит, остается привычка. Эстер была моей привычкой.
- Вообще-то Пола послушная, - говорила Верна, переводя дыхание. - Старается быть послушной. Иногда нам так хорошо вдвоем... Музыку слушаем... Я просто вижу, как она, бедная... как она следит за мной... учится быть человеком... Кроме меня, у нее никого нет... А я так одинока... Но это ладно... Но вот она одинока...
Я чувствовал, что ее всхлипывания хорошо продуманы, и сказал резко:
- Пожалуйста, не преувеличивай. Поле совсем не так плохо, как многим другим детям. Во многих отношениях даже лучше.
Слезы у Верны моментально высохли, голос зазвенел:
- Это потому, что у нее богатые родственнички вроде тебя, твоей воображалистой половины и тупоголового сынка... Прости, это я нечаянно. Вообще-то он ничего... На День благодарения уж так старался, так старался угодить новому человечку... И он знает, что вы оба считаете его тупым.
Мне было обидно. Если это правда, то пренеприятнейшая. Но это неправда, не может быть правдой. Мы с Эстер так любим Ричи.
- Как ты не понимаешь, что это еще хуже, - бормотала Верна. - Хуже и для нее, и для меня. Пока не появился ты - в своем моднющем пальто, в перчатках и смешной шляпе, я и горя не знала, кроме как от родителей, от которых мне посчастливилось смыться. Проснешься утром, и ни с того ни с сего запоешь. И Пола пела. Квартирка у нас так себе, знаю, тебе наш дом и вовсе ужасным кажется. Но у меня была нормальная жизнь, особенно если не думать, что есть какая-то другая. Но вдруг приходят какие-то люди и говорят, что это не жизнь, а черт-те что!
Я подъехал к самому ее дому, и тут мне пришла мысль, что оставить Верну одну в унылой опустевшей квартире - бессердечно, бессердечно даже по моим, не очень строгим понятиям.
- А то поедем к нам, переночуешь, - предложил я. - Свободное место есть. Весь третий этаж будет в твоем распоряжении. Эстер еще не спит, уверен.
Втайне я надеялся, что девчонка откажется. Неприятности нынешнего вечера непомерным грузом давили сердце. Шумное выражение горя и растерянное самооправдание Верны напомнили мне, почему я тоже был до смерти рад бежать из Кливленда. У людей из глубинки есть надоедливая неиссякаемая способность копить все в себе: самооправдание, самообман, самовлюбленность, самобичевание. Упражняясь в моральной акробатике, они могли целыми днями копаться в своих душах. В каждой спальне, в каждой кухне незримо таились тени библейских пророков и проповедников, старых, ломающих руки евреев с волосатыми ноздрями, - таких ни за что не приняли бы в загородный клуб, хотя без них не обходится ни одно предприятие, будь то косметическое или космическое. Таково наше пуританское наследие. Каким образом Израиль поймал нас на крючок, напичкал нас чернокнижными ужасами, предсказаниями и проклятиями? Современные его потомки считают их семейной шуткой и живут в свое удовольствие, наслаждаясь скрипичными концертами и занимаясь чистой, безбожной наукой. L'Chaim! Да здравствует жизнь! По сравнению с евреями мы, протестанты, поистине обитаем в домике смерти.
- Нет, дядечка, спасибо, не хочется. Может, ты зайдешь на минутку? - Это было сказано тихо, так что я еле расслышал ее слова в рокоте незаглушенного двигателя.
На растрепанные волосы Верны падал свет фонаря, хотя все равно ее лицо казалось безжизненной маской, из-под которой, как из какого-то провала, доносился слабый хрипловатый голос.
- Ну пожалуйста. Мне сейчас не в дугу оставаться одной. Да и страшно. Знаю, я паршиво себя вела...
От печки шел теплый домашний воздух. Часы на приборном щитке показывали двенадцать восемнадцать. "Поздновато для прогулки на площадке". Поездка в больницу заняла два часа, но могла занять и все три. Рука Провидения проворно вытащила карту из рукава. Впереди, в нескольких шагах со стоянки выехала машина, оставив свободное место.
Я сказал полубранчливо:
- Допустим, я зайду. Почему это улучшит твое паршивое настроение? - Так обращаются к слабому или неуспевающему студенту, который исчерпал свое время, но не хочет уходить - в напрасной надежде, что в присутствии преподавателя произойдет чудо, заменяющее прилежные занятия.
Тон ее изменился. Вместо истерических восклицаний я услышал уверенные, спокойные слова. Учителем стала она. Мы словно ступили на жаркую, выжженную землю, где она одна знала, как жить.
- Ты и сам не против зайти, я знаю, - сказала Верна монотонно. - Сам почувствуешь себя не так паршиво, и мне будет легче.
- Откуда ты взяла, что я себя паршиво чувствую?
- Оттуда. По всему видно, что тебе паршиво. Посмотри на свое хмурое лицо, дядечка, на брови. И как ты все время на руки смотришь. Идем! - В ее голосе зазвучали властные нотки. - Для разнообразия сделай что-нибудь для других.
Казалось, не мои руки и нога подали машину вперед, в свободный промежуток на стоянке, а ее голос.
Дом молчал, будто его покинули. О былом присутствии человека на планете Земля свидетельствовали только голые электрические лампочки, надписи на стенах, стершиеся ступени. В квартире нас встретила пустота и тишина. Отсутствие Полы чувствовалось даже в воздухе комнат, в знакомом запахе, будто от земляного ореха, запахе застоялом, как вода в илистом пруду.
Не обращая на меня внимания, по-старушечьи сгорбившись, Верна скрылась за занавеской. Я слышал, как она отвернула кран в ванной, закрыла дверь, как пошмыгала носом, сдерживая слезы, и все же заплакала. Я стоял в ее маленькой гостиной, глядя на центр города. Меня удивило, что во многих окнах высоток горит свет. Какое безрассудное расточительство. Все тело у меня ныло от ударов, каких я давно не получал.
- Дядечка, ты чего там? Иди сюда, - позвала Верна сдавленным голосом.
- Я думал, ты сама выйдешь, - сказал я, осторожно раздвигая занавеску.