В комнатенке было лишь одно окно, в дальнем кухонном уголке за комодом и небольшим холодильником, и я не мог разглядеть Верну, пока глаза не привыкли к полумраку. Она лежала на своем матраце, на полу, закрывшись одеялом - белело только лицо, - и была похожа на ребенка, который ждет, что его укутают, помолятся и поцелуют. Я присел рядом, громко хрустнули коленные суставы.
- Ты хотя бы малость разделся.
- Да нет, не стоит. Сейчас поеду.
Глаза у меня совсем привыкли, я увидел, что лицо у нее мокрое от слез или от воды. Здесь сильно чувствовалась затхлость, вероятно, от набивки матраца, но она почему-то была приятной.
- Лег бы рядышком, погрел меня.
- Помну рубашку и брюки, - сказал я.
Слова эти были произнесены твердым тоном, каким говорят о недостоверном факте (например, "Пелагий был уроженцем Шотландии").
- А ты их сними.
Разумно, подумал я, разделся до трусов и носков, лег поверх одеяла и обнял Верну за плечи. Они были как налитые. Дыхание ее отдавало невинностью мяты, свежестью антисептического полоскания. Не то что ее плевки, которые я слышал из другой комнаты, когда смотрел, как падающей звездой спускался самолет. Белки ее глаз уставились в потолок. Немного погодя она сказала:
- Я жуткая говнюшка, правда?
- Не жуткая, - соврал я. - У тебя просто мозги набекрень. Люди так устроены, что в первобытных обществах детей воспитывало племя. Существовала как бы программа воспитания, и все ей следовали. Теперь же нет ни племен, ни программы. Женщине трудно.
- Да, но другие бабы таких скандалов не устраивают.
- Кому судить, скандал это или нет? - Когда я ради Эстер бросил первую жену, казалось, будто разыгрался скандал. Но все обошлось как нельзя лучше. - В глазах Божиих... согласно Библии, - поправился я, - то, что кажется скандалом, неурядицей, горем, может быть правильным и хорошим. Гладенькие да чистенькие - пропащие души.
- Люблю, когда ты рассуждаешь о Боге.
- Давно уже бросил рассуждать.
- Из-за Эстер?
- Эстер была следствием, а не причиной.
- Ты просто говоришь о вещах, от которых ум за разум заходит.
- Да, меня считали хорошим проповедником. Посей сомнения, потом утешь. Люди понятия не имеют, что они слышат. Им просто приятна музыка слов. Мажор, минор, снова мажор и под конец: "Да благословит и сохранит вас Господь", после чего все отправляются друг к другу в гости выпить-закусить.
Верна прикрыла глаза.
- Вот это жизнь, - проговорила она.
Я переменил тему:
- Жалко, что ты не любишь Эстер.
- Ничего тебе не жалко, - отрезала она.
Я снова переменил тему:
- Знаешь, мне что-то холодновато.
- А ты хитрющий, дядечка. Залезай под одеяло.
- Нет, ты и так меня перевозбудила. И вообще, мне надо домой.
- Перевозбудила? - Она словно проснулась, вышла из оцепенения. - Это ты меня перевозбудил. Давай снимай свои боксерские трусы. Трахни меня.
- Боюсь, - признался я.
- Чего боишься, малыш?
- Подцепить что-нибудь венерическое. Столько новых болезней появилось с тех пор, как я был мальчишкой...
- Ну и ну! Я думала, ты шутишь. Считаешь, мы все от СПИДа перемрем? Лично я в этом уверена.
- Если не от СПИДа, то от чего-нибудь другого.
- Нет проблемы. Тогда просто пососу тебя. Или как это по-ученому - феллацио?
Верна, конечно, не знала, что глагол "сосать", который изначально - неточно и неприятно - применяли, говоря о музыкальных духовых инструментах в отличие от теперешнего неприличного значения, в этимологическом отношении сродни латинскому flaure и греческому фаллос. Я обнаружил это еще в семинарии, когда эти древние полумертвые языки дали первые ростки в пустыне моего невежества, и был заворожен сходством. Верна выпростала из-под одеяла руки и принялась неуклюже стаскивать с меня несчастные трусы. Ее тяжелые полушария перекатывались на грудной клетке. Забила обеими крыльями птица двусмысленности положения, все мое существо сладостно затрепетало. Не "или-или", не "одно из...", но "и то и другое", "оба" - таков непреложный принцип, заложенный в природе вещей.
- Неправильно это... - пробормотал я, чувствуя, как размякли одни части моего тела и напряглись, отвердели другие.
- Мне это ничего не стоит, - успокоила меня моя юная соблазнительница, - а тебе будет хорошо. Ты хотел трахнуть мою мамку, я знаю. Теперь меня трахни. У меня лоханка лучше. Она мне в подметки не годится.
- Откуда тебе это известно?
- Время такое. Секс - движение вперед. Давай, не тяни резину. Дай и мне сегодня что-нибудь хорошее для других сделать. А то совсем потеряю к себе уважение.
- Надо, чтобы и ты этого хотела, - сказал я резко. Ее руки перестали терзать мое стареющее тело. Черты лица расплывались в полумраке.
- Хочу я, хочу, - пролепетала она.
Может быть, я вынудил ее к этому признанию? Но Вселенная так несовершенна во многих отношениях, что сомнение улетучилось. Что и как было потом, запомнилось мне хуже, чем картины измены моей жены-акробатки с Дейлом. В теплой темноте под одеялом мне припомнилась, почувствовалась атмосфера детских игр на чердаке, или это был запах от набивки матраца, или же - от моей пятидесятитрехлетней плоти, потеющей в предвкушении удовольствия. Мягкое, податливое тело Верны, ее гладкая кожа. В памяти отложилось ощущение, будто меня подняло на гребень волны и развернуло, словно свиток, ощущение чего-то такого, что напоминает, как вкладывают листки письма в плотный конверт. Ее влагалище - рискну в интересах истины оскорбить чью-то скромность - оказалось по-девичьи узким и сухим, словно Верна отдалась по рассеянности, а приглашение лечь было пустой формальностью. Когда я входил в нее, мне вспомнилась резиновая вагина, куда я, подогретый картинками в "Училке, которая слаба на передок", сбрасывал в прошлой жизни излишки спермы. Видно, многовато сбросил, и у Лилиан не хватало женского начала - отсюда наша бездетность.
Я кончил и, покряхтывая, сполз с племянницы. Мы лежали рядышком на твердом полу бездуховности, партнеры по кровосмесительству, супружеской измене и нанесению морального ущерба ребенку. Нам обоим хотелось поскорее избавиться друг от друга и уничтожить следы содеянного, но наперекор желанию мы все еще прижимались друг к другу под потолком, утешаясь мыслью, что ниже нам падать - некуда. Я лежал с Верной, уставившись глазами вверх, и понимал, сколько величия в том, что мы продолжаем любить и почитать Господа, хотя он и наносит нам порой тяжелые удары, и сколько величия в его молчании, позволяющем нам насладиться человеческой свободой. Вот оно, мое доказательство существования Всевышнего. Потолок уходил все дальше ввысь, и я видел, как безмерна наша низость. Великое падение предполагает великие высоты. Неопровержимая несомненность переполнила мое существо.
- Да благословит тебя Бог, - это все, что я мог сказать.
- А ты еще ничего, старый пердун, - ответила Верна комплиментом.
- Как насчет твоего самоуважения?
- Вроде получше.
- Теперь уснешь?
- Ага. Вся как выжатый лимон.
Я стал одеваться. Ее детская беспечность обеспокоила меня.
- Ты не боишься, что заведешь еще одного ребенка? Поди подмойся или помажься каким-нибудь противозачаточным средством.
- Не бойся, дядечка. У меня как раз это дело было пару дней назад. И вообще - могу и аборт сделать, как ты меня научил.
Дразнит меня вероятной беременностью, подумал я. Ну что же, ее право.
Я вышел из квартиры. Коридор был освещен ярко, словно всем своим пустынным пространством и запертыми дверями подслушивал, что происходит внутри.
Поразительно, как мало времени требуется, чтобы перепихнуться. Стрелки моей "омеги" стояли на циферблате почти вертикально: пять минут первого. Облегчившись, я шустро сбежал по грохочущим ступеням, сел в машину, обесцвеченную сернистым светом фонаря, и тронулся.
Даже в этот поздний час бульвар Самнера не обезлюдел, у подъездов маячили отдельные фигуры - узкие, вытянутые, как на холстах Джакометти; попадались и автомобили. Сам бульвар расстилался широко, величественно и был похож на пшеничное поле ночью. Светофоры работали в мигающем режиме. Приняв за таксиста, пытался остановить меня какой-то пьянчуга. Раздались нежные переливчатые звуки экзерсиса Скарлатти, исполняемого на клавесине, - то вещало университетское радио. Люблю такую музыку, тихую, на грани слышимости. Давай, Скарлатти, давай! От Вагнера и Брамса, как от самой реальности, я гнусь до земли.
Светящиеся стрелки моей "омеги" вытянулись в одну линию: пять минут второго. Я протопал по ступенькам крыльца и предстал перед Эстер. Она еще не ложилась, как я и думал. Лицо было отекшее, зрачки блуждающих зеленых глаз расширились. Непокорные волосы аккуратно уложены.
- Я уже начала беспокоиться, - сказала она, и я понял: хотя мое присутствие не доставляет ей особого удовольствия, однако отсутствие причиняет боль.
Я подробно рассказал о событиях вечера, умолчав о последних тридцати пяти минутах, проведенных у Верны. Просто приписал их бюрократической волоките в больнице и собственно лечебной процедуре.
- Значит, бедняжку Полу оставили в больнице ради ее же блага и против воли матери?
- Можно сказать и так.
- А Верна - как она реагировала? Я бы с ума сошла. Любая мать сошла бы с ума - и хорошая, и плохая.
- Она плакала, - сказал я осторожно. Опущенная часть вечера зияла подо мной, как тигровая западня, едва прикрытая пальмовыми листьями. - Она рассчитывает, что возьмет ребенка утром и все пойдет по-прежнему. Но по-моему, что было, то и будет.
Эстер слушала вполуха, хотя не отрываясь смотрела на меня.
- Ну что, состоялось? - вдруг спросила она.
- Что состоялось?
- То, что возникло между тобой и Верной прошлой осенью, когда ты первый раз решил навестить ее. Это так не похоже на тебя, Родж, - играть роль доброго дядюшки. Ты же терпеть не можешь своих кливлендских родственничков. Ты ведь с Лилиан разошелся, потому что она напоминала тебе о них. Во всяком случае, так ты говорил.
Она догадывалась, что я лгу, и догадка делала из меня вечного лгуна.
- Это все окаянный Дейл Колер виноват, - ринулся я в контратаку. - Это он с постной миной уговорил меня попытаться помочь Верне. Все они такие, святоши, суют нос не свои дела.
- Не увиливай, знаю за тобой такую привычку. Мы не о Дейле говорим, а о Верне. Ты подвез ее к дому - и все?
- Собственно говоря, - начал я, надеясь, что лицо, тонкокожий наш предатель, меня не выдаст, - я предложил ей переночевать у нас. На третьем этаже.
Глаза Эстер сузились, губы вытянулись в тонкую линию.
- На третьем этаже у нас ничего нет. Только мои старые картины.
- Тебе стоит снова взяться за кисть. Совсем разленилась... Помнишь те большие смелые абстракции, которые ты писала прошлым летом? Они мне по-настоящему нравились. Верна тоже берет уроки живописи. Утром у нее очередное занятие, поэтому она и не поехала к нам. В итоге, - протянул я, выдохшись, - подбросил ее и уехал.
- И даже не проводил? Отпустил одну? Там же ужасное место.
- Малыш, - откуда я взял этого "малыша"? - это же ее дом, она там белая принцесса. Как рыба в воде, как братец Кролик среди морковных грядок. - "Даже я, - мысленно продолжил я, - начинаю чувствовать себя там как дома. Как всякая экологическая ниша, ее жилье более удобно, чем видится поначалу". Поверив, что выпутаюсь, я нахально гнул свое: - А что до третьего этажа, у нас там, кажется, старый матрац валялся. Она бы не возражала.
Глаза у Эстер засверкали. Бог весть, что она думала.
- Я не желаю видеть эту гулящую девку в своем доме! И на Ричи она оказывает дурное влияние.
Эстер круто повернулась, и мне открылся мой любимый вид - божественный вид женщины сзади.
Я отправился в свой кабинет. Там я вернул бедного Тиллиха, еще одного глупца, верившего в любовь, в более достойное положение; он лежал лицом книзу на подлокотнике кресла под торшером, который я, уезжая, не погасил. У каждого из нас с Эстер своя территория, и отчуждение таково, что жена не потрудилась навести порядок в библиотеке. Поскольку могла пройти целая вечность, прежде чем мне доведется снова раскрыть томик Тиллиха, я заглянул в последние, заключительные страницы, испещренные курсивом. "Спасение европейского общества от возврата в состояние варварства лежит в социализме". Написано в 1933 году, когда Гитлер пришел к власти, а я только что научился ходить. Подобно многим другим данное высказывание Тиллиха верно и неверно. Снова настала эпоха варварства, и кое-кто называет это социализмом.
В постели тонкие цепкие руки Эстер нащупали мое причинное место, дабы проверить и испытать меня. Я давно не испытывал такого сильного влечения к ней, но, не доверяя своему пожившему телу, прикинулся спящим, а вскоре погрузился в тяжелое забытье: снились мне изувеченные детские тельца, разложенные на гладкой поверхности под слепящим светом.
Часть V
1
Традиции в стабильном обществе постоянно множатся. У нас с Эстер тоже вошло в обычай на второй неделе мая, когда кончаются классные занятия и близится менее трудоемкий период приема экзаменов, устраивать грандиозную вечеринку с коктейлями. Эстер настояла на том, чтобы пригласить Дейла. Я не заикнулся о приглашении Верны. Она не вписывалась в академический круг, даже среднюю школу не окончила, несмотря на мое чуткое руководство и отеческие советы, и в нашей блестящей компании чувствовала бы себя не в своей тарелке. Ее поведение в День благодарения не отличалось особым благоразумием. Теперь же нам надо было хранить нашу маленькую тайну.
Отвезя бедную Полу с поврежденной ногой в больницу, мы погрузились в бездну отчаяния, и с тех пор наши контакты носили поверхностный характер и проходили под нависающей над нами тенью управления социальной службы. На следующее же утро медики доложили туда о странной трещине у маленькой пациентки, и когда прилежная ученица некоего живописца явилась в больницу забрать своего ребенка - это было ближе к двум вместо обещанного полудня, - то обнаружила там свою "работницу", тучную негритянку, смекалистую и сердитую, по отзыву ее подопечной, которая была вне себя оттого, что пропустила свой ленч, тогда как Верна бездельничала. Увидев, что дочку не отдают, она запаниковала и попыталась прикрыться моим уважаемым именем, за что я ей отнюдь не признателен. Подо мной разверзлась топь, где сосуществовали и соединялись власть и нищета. Переспишь с кем-нибудь ненароком, и все - коготок увяз. Сразу же образуется кошмарная куча обязательств.
Эстер - да благословит ее Господь! - вызвалась сопровождать меня, когда я отправился на неприятный разговор в большущее здание городского совета, расположенное наискосок от магазина сладостей для взрослых. Именно она, и никто иной, решительным и авторитетным тоном предложила компромисс двум исполнителям воли государства всеобщего благосостояния: социальной работнице Верны, полной, но плотной чернокожей даме в полуочках в рубиновой и позолоченной оправе на бархатных шнурках вместо дужек, которые царственно свисали с ушей, и раздражительному сухопарому мужчине с землистой кожей, напоминающей испачканную копиркой бумагу. Он информировал нас, что в управление поступила из больницы форма 51А и дело не может быть оставлено без последствий.
Одно время Эстер работала у адвоката, а юристы, как известно, наряду с социальными работниками и священнослужителями обитают в том промежуточном пространстве, где вольнолюбивая природа личности сталкивается с расшатанной дисциплиной общества. Правление, от лица которого действовала социальная работница Верны, подобно тому, как Никейский собор, от лица которого действовал в то далекое и неспокойное время босоногий деревенский проповедник-выпивоха, рекомендовало Верне пройти курс психической реабилитации и возвратиться в родительский дом. Эстер заметила, что родители молодой женщины живут за много штатов отсюда и что отец, ревностный христианин, отвернулся от дочери.
Я фыркнул, но никто из присутствующих даже бровью не повел: не понял парадокса. "Кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня".
С правовой точки зрения тоже существовало затруднение: никто не мог доказать, что Верна нанесла повреждение своему ребенку, на что позже указала Эстер.
Потерпевшая, Пола, она же - главное вещественное доказательство - сидела на коленях у матери. Нога ее была в гипсе, на котором Верна акварельными красками изобразила вполне реалистичные цветы и стилизованные сердечки. Последние, по всей видимости, и смягчили души работников управления или же твердое обещание со стороны Эстер, что Верна добровольно покажется психиатру. Что до нас с мужем, продолжала она, мы обещаем разделить заботу о Поле с ее матерью. Детский садик, где она работает, de facto уже дает приют ребенку на несколько дней недели, и они готовы брать его на ночь, когда Верна почувствует потребность восстановить душевное равновесие и распорядиться своей жизнью.
Последнее предложение было для всех полной неожиданностью, оно стало как бы золоченой рамой к убогой картине сборища.
В конце концов утомленные социальные работники сочли соображения и заверения Эстер достаточно весомыми, о чем на форме 51А была сделана соответствующая пометка.
Наша общественная система не могла придумать ничего лучшего. Если же Пола опять сломает ногу, государство лишит Верну родительских прав и на казенный счет поместит ребенка в детский дом. Эту угрозу озвучил мужчина. Лицо его с нечистой кожей было на редкость подвижным. Тощим голосом жуя слова о возможной каре, он самодовольно выпячивал нижнюю губу.
Пока шли переговоры, я старался проследить, посмотрят ли Верна и Эстер друг на друга. Нас буквально завораживает химическая реакция, происходящая между двумя женщинами, с которыми мы спали. Мы, вероятно, надеялись на некое тайное тройственное соглашение, каковое будет неуклонно соблюдаться всеми заинтересованными сторонами. Несколько раз Эстер, оживленно жестикулируя, потянулась прикоснуться к Верне, как прикоснулись бы ко вторичному вещественному доказательству, однако я абсолютно точно видел, что касания не было. Пальцы с длинными ногтями застывали в дюйме от плеча Верны, которая в этот момент вся ощетинивалась. Она держала Полу на коленях с упорством упрямца, не дающего, несмотря на немилосердную боль, удалить ноющий зуб. Иногда косящие глаза под короткими ресницами наполнялись розоватыми слезами; слезы стекали по щекам, и она утирала их кулаком. Пола - она была немного светлее социальной работницы Верны - вертелась на коленях у матери, что-то лепетала, подражая нашим строгим лицам, строила уморительные рожицы и похлопывала себя по ноге в том месте, где вместе с гипсом закруглялся стебель неплохо выполненного фиолетового ириса. Уроки живописи, которые брала Верна, для чего-то пригодились.