Однако в тот день середины двадцатого века я особенно остро почувствовала, до чего прекрасно быть женщиной и писательницей в это время и в этом месте. Последние шесть недель я большей частью пребывала в угнетенном состоянии духа, но теперь это вдруг прошло, как бывает с депрессиями.
Суббота и воскресенье с Уолли у него в Марлоу по случаю отмены карточек на бензин двадцать седьмого мая оказались если и не полной катастрофой, то уж, безусловно, делом малоприятным.
Началось все прекрасно - перед самой поездкой я повела Уолли на Халлам-стрит позавтракать в обществе Эдвины. Сэр Квентин уже сбежал в Нортумберленд, оставив Эдвину с мисс Фишер и новой приходящей прислугой. Эдвина разоделась в нежно-голубое с отделкой из лебяжьего пуха, который изрядно полез за время нашего завтрака; тени у нее на веках повторяли ту же комбинацию цветов. Она, вероятно, готовила себя к завтраку не один час. Пальцы у нее были сплошь в кольцах, на ногтях - ослепительной яркости лак.
- Вы возлюбленный Флёр? - проорала она Уолли.
- Да.
- Она для вас слишком хороша.
- Понимаю, - ответил Уолли со свойственным ему добродушием.
Мы сидели за маленьким резным столиком в эркере ее миниатюрной гостиной. Она была радостно оживлена, чувствуя себя в квартире полной хозяйкой, и обворожила Уолли историями про покойного Артура Бальфура. Когда я ее спросила, не собирается ли Берил Тимс остаться в Нортумберленде, она сказала: "Какая такая Берил?"
Наша следующая встреча с Эдвиной произошла на неделе - я вкатила ее, одетую во все черное и с нитками жемчуга вокруг шеи, в церковь, где состоялась заупокойная служба по ее сыну Квентину.
На пути в Марлоу Уолли заявил, что просто очарован Эдвиной.
- Я в твою Эдвину влюбился, - сказал он.
В Марлоу Уолли ждала неприятная неожиданность: женщина, что приходила убираться в доме, не появлялась там с последнего раза. Я заметила доказательства, что в тот раз он тоже приезжал не один, и это, думаю, расстроило его больше всего. На самом-то деле мне было все равно - сама по себе ситуация оказалась забавной, а любой непредвиденный поворот событий приводит меня в восторг. Но я не могла заставить себя не думать, кто была эта другая, и, примечая на полу зеленоватые, обгрызенные мышами корочки гренков, которые они тогда приготовили на завтрак, зеленое, с черным ободком по краю молоко в молочнике, а в раковине - пару кофейных блюдец и чашечек с запекшейся на донышке гущей, сухой и старой, я про себя высчитывала, когда это было: сколько недель тому назад, и как мы с Уолли встречались по будням с того времени. Пока Уолли стоял и ругался, я с непозволительным легкомыслием понесла свою дорожную сумку в спальню. Для одной пары простыни на постели выглядели слишком уж скомканными, и, словно по указанию опытного режиссера, верхняя часть синей хлопчатобумажной пижамы Уолли свисала со столбика кровати, тогда как штаны, аккуратно сложенные, лежали себе на крышке комода. Бутылка с остатками виски и два стакана, один со следами губной помады, с постановочной точки зрения воспринимались как перегиб, но от них некуда было деться. Мы убрались в доме и вышли перекусить.
Ближе к вечеру я без всякой видимой причины вдруг разнервничалась по поводу почти забытого "Уоррендера Ловита". Мне подумалось, а не могла бы я написать начальную сцену поудачнее. Я столько раз перепечатывала и перечитывала роман, что знала его едва ли не наизусть.
- Послушай, Флёр, - сказал Уолли. - Когда я с тобой, иногда происходит очень странная вещь - ты вдруг куда-то исчезаешь. Мне даже не по себе делается. Хоть я ничего и не говорю, но у меня часто возникает такое чувство, будто ты где-то в другом месте.
Я рассмеялась, зная, что он прав.
- Вспомнила о своем первом романе, "Уоррендере Ловите", он мне жить не дает, - сказала я.
- А ты не поддавайся. У меня тоже хватает сюжетов, только вот времени нету.
- Ты считаешь, что смог бы написать роман?
- Ну, было бы время, а там уж, осмелюсь сказать, можно лепить романы не хуже любого другого.
Он отправился проведать уборщицу, выяснить, что с ней случилось. Он успел справиться с замешательством первых минут в неприбранном доме, но для меня этот конец недели уже потерял всякий интерес. Может, мы оба ожидали от него слишком многого. Любовь непредсказуема по самой природе - это так же верно, как любая прописная истина. Я и в мыслях была теперь настолько далека от происходящего, что в отсутствие Уолли всего лишь отметила - во всяком случае, он мне по душе.
Мы привезли с собой немного съестного. Я принялась накрывать к ужину, зажгла две свечи, но была так погружена в свои мысли, что сейчас вспоминаю только общее впечатление от его домика, не помню даже, что мы ели на ужин. Там, кажется, был патефон, и я ставила какую-то пластинку.
В голове у меня непостижимым образом царил "Уоррендер Ловит", начальная его сцена, когда мать Уоррендера, Пруденс, племянник Роланд и гнусная экономка Шарлотта ждут приезда Уоррендера, собравшись в гостиной его загородного дома.
Роланд вертит в руках маску южноамериканских индейцев из коллекции Уоррендера. Шарлотта забирает у него маску: "Ваш дядюшка не любит, когда трогают его игрушки". Жена Роланда Марджери, только что вышедшая в холл ответить на телефонный звонок, бросается из дому, садится в машину и укатывает в неизвестном направлении. Пруденс все время повторяет: "Куда отправилась Марджери?" и "Роланд, узнай наконец, что случилось с Марджери. Можешь взять велосипед". Роланд разглагольствует о счетных машинках - он ими торгует, получая комиссионные. Шарлотта заявляет, что ее не интересуют машинки. Ну ладно, говорит она затем, пусть счетные машинки. Все, продолжает она, идет к тому, что в этом доме скоро нечего будет считать, поскольку Уоррендер, при своих многочисленных нахлебниках, вылетит в трубу. Пруденс замечает, что эти машинки умеют еще и вычитать. Она говорит, что Уоррендер стал произносить слова на новый манер. Все обсуждают его новую манеру произношения: "танцывать" вместо "танцевать", "любапытна", "харош" вместо "хорошо". Шарлотта встревает со своим замечанием: "Так говорит мистер Прауди". "От ученого можно было бы ожидать речи пограмотней, - отвечает Пруденс. - Из этого, однако, можно понять, что Уоррендер и Прауди много общаются. Меня беспокоит Марджери - почему-то сорвалась с места и исчезла после этого телефонного звонка. Да и Уоррендеру пора бы уже приехать. Куда он подевался?"
Тут у меня Шарлотта подходит к окну: "Я слышу его машину". "Нет, я уверен, что это Марджери, - возражает Роланд. - У Уоррендера мотор стучит тум-та-та-тум, а у Марджери - как в этой машине: тум-тум-тум-та-та".
Пруденс произносит: "Роланд, сделай милость, оставь маску в покое. Уоррендер заплатил за нее бешеные деньги. Я знаю, что это подделка и Уоррендер - обманщик, но…" Входит Марджери. "Марджери, что с тобой?", "Господи, ей плохо, дайте ей выпить воды, неважно чего", "Марджери, что случилось? Это все из-за того звонка? Ты не пострадала?" Наконец, Марджери говорит: "Уоррендер пострадал. В автокатастрофе. Очень сильно. Звонили из полиции. Я была в больнице. Сперва не смогла даже его опознать. Лицо у него, лицо у Уоррендера…" Она проводит рукой по собственному лицу и продолжает: "У него, похоже, не осталось лица". Здесь Роланд выходит позвонить в больницу. Шарлотта: "Он умер?" Марджери: "Нет, боюсь, он все еще без сознания". Тут Шарлотта, моя Английская Роза, цепляется к словечку "боюсь": "Как это боитесь? Вы что, ему смерти хотите?"
Возвращается Роланд: "Он умер".
Подъехала машина Уолли, и он вошел улыбаясь:
- У миссис Ричардс была операция. Хорошо, что я к ней заглянул. Она не сможет работать еще пару недель. Так-то она - сама надежность, я знал, с ней что-то случилось. Впрочем, ничего серьезного, швов она мне не показала. Мужчины так всегда показывают.
Я сказала:
- Я говорила тебе, что "Общество автобиографов" перекочевало в Нортумберленд, в особняк к сэру Квентину?
- Да забудь ты про них, Флёр! Мерзкая была служба, и по тому, как ты говоришь, совсем не для тебя. У Эдвины с ними тоже ничего общего. Не повезло ей - вместо сына псих чокнутый. Но она такая старая, может, ей уже без разницы.
Тогда я решила изгнать "Уоррендера Ловита" из своих мыслей, для чего пустилась рассказывать Уолли о своем новом романе "День поминовения". По-моему, ему было достаточно интересно. Поужинав, мы пошли выпить в бар. Вернулись вдоль берега речки и сразу - в постель. У нас попросту ничего не получилось. Я так старалась не уходить в себя и не "исчезать" от Уолли, что слишком сосредоточилась на происходящем. Я поняла, что слежу за каждым движением Уолли, я поймала себя на том, что считаю. В отчаянии я попробовала думать о генерале де Голле, но от этого все стало еще хуже, много, много хуже.
- Боюсь, я перебрал пива, - сказал бедняга Уолли.
Утром мы с часок провели на реке, затем, закусив, прибрали в домике и пораньше подались в Лондон. Уолли высадил меня у моего дома в самом начале шестого.
В полночь - снова Дотти. Надела халат и впустила.
- Сэр Квентин погиб в автокатастрофе. Столкнулись лоб в лоб вчера вечером, - сказала она.
- А в другой машине? Кто-нибудь пострадал?
- Тех тоже насмерть, - ответила Дотти с раздражением, означавшим, что в настоящую минуту ей приходится разговаривать с дебилкой, не способной отличить ядро от скорлупки.
- Сколько было в другой машине?
- По-моему, двое, но дело в том…
- Слава богу, он умер, - сказала я.
- Потому что это доказывает убедительность твоего "Уоррендера Ловита".
- При чем здесь "Уоррендер Ловит"! Это совсем другое дело. Он был зло в чистом виде.
- Они все были там и ждали его приезда, - сказала Дотти.
Я выставила Дотти.
Сюжет "Уоррендера Ловита" и вправду был убедительным. То, что я в нем описала, хотя и отличалось от действительности, но могло произойти. Мой "Уоррендер Ловит" был убедительным, и я решила, что его первая глава, которая не давала мне покоя в домике Уолли, вполне сойдет в ее существующем виде.
На другой день в десять утра я позвонила мисс Фишер на Халлам-стрит. По ее словам, Эдвина мужественно перенесла страшное известие. У нее был врач. Все в порядке, Эдвина ведет себя очень спокойно.
После похорон ко мне подошла Берил Тимс и сказала так, чтобы услышала Эдвина:
- Вам придется как-то договариваться с леди Эдвиной. Собственность сэра Квентина отходит к ней, а акта на имущество в мою пользу нет.
- Эдвина, - сказала я, - миссис Тимс пришла выразить свои соболезнования.
- Я заметила ее присутствие, - сказала Эдвина.
И я покатила ее восвояси - прямую, в ее блестящем черном платье. Меня потрясло, что Берил Тимс выразилась почти теми же словами, что моя Шарлотта на похоронах Уоррендера.
От похорон и до того дня в конце июня, когда я сидела на кладбище и писала стихотворение, Дотти, не скупясь, выкладывала мне все новости о членах распавшегося "Общества".
- Мы хотели бы знать, - сказала Дотти, - о судьбе биографий. Им так и не довелось их прочесть.
- Эдвина уничтожила биографии.
- А она имела право?
- Полагаю, имела.
- Не ты ей случаем подсказала?
- Нет, она просто сообщила мне, что велела мисс Фишер уничтожить бумаги. Ничего интересного, да и негде их было хранить.
- Бедная Берил Тимс. Он обещал распорядиться имуществом в ее пользу. Ты знаешь, что Эрик Финдли вернулся к жене?
- Я не знала, что он от нее уходил.
- Ну, Флёр, он же бросил ее ради тебя. Так в его биографии. Ты, Флёр, состояла с ним в связи. Я своими глазами видела все это написанным черным по белому. Сэр Квентин мне показывал.
- Почерк был его?
- Нет, то есть, конечно, писал сэр Квентин, но с его слов. Под диктовку сэра Эрика.
- Так это ложь. Он все выдумал.
- Не исключено, - сказала Дотти, - что это и ложь. Хотя…
- Выметайся.
И далее в том же духе. Мэйзи Янг переболела нервным расстройством - за те несколько недель, что прошли между похоронами и моим памятным днем на кладбище. Клотильда дю Луаре отбыла во Францию и поселилась в каком-то монастыре - обрести свою, по ее мнению, утраченную душу. Дотти часто встречалась с отцом Дилени - он с радостью водил ее на состязания по борьбе и по-прежнему принимал "Декседрин". Миссис Уилкс возвратилась в семью, но каждый день ходила на могилу к сэру Квентину духовно с ним пообщаться. Я спросила у Дотти, ходит ли кто на могилу "Гвардейца"; Дотти ответила:
- Ну, знаешь ли, самоубийство - смертный грех. Напрасно ее похоронили как христианку.
Весь тот июнь я часто видалась с Эдвиной. И с Уолли тоже. Он хотел провести со мной в Марлоу еще один конец недели, на этот раз повеселее, но по субботам и воскресеньям мне приходилось работать - писать рецензии и новый роман. Я знала, что скоро устроюсь на место с полной рабочей неделей.
Итак, я поговорила с полисменом на кенсингтонском кладбище, и наступила суббота, первое июля. В этот день для меня началась новая жизнь. Пришло письмо из великого и славного издательства "Триада", старой фирмы, специализирующейся на выпуске высококачественной литературы. Письмо было очень простое:
"Уважаемая мисс Тэлбот!
Мы были бы Вам признательны, если б Вы с нами связались и сообщили, в какой из ближайших дней Вы могли бы зайти в издательство.
Искренне Ваша
Цинтия Самервилл,
Издательство "Триада".
В свое время Эдвина упоминала про Самервиллов из "Триады" - она была знакома с их двоюродным дедушкой. По ее мнению, я могла бы получить у них работу. Сразу же вспомнилось, что и Солли говорил:
- Ты могла бы устроиться в "Триаду".
Я решила, что кто-то из них порекомендовал меня издательству, и на другой день проверила оба варианта. В то воскресенье мы не стали вывозить Эдвину на прогулку. Кажется, шел дождь. Мы пили чай на Халлам-стрит. К этому времени Эдвина увеличила штат прислуги за счет представительного, крепкого малого, вдовца по фамилии Румпелл; до войны он служил дворецким в шикарном особняке, а в армии сделался старшиной. Он так ловко управлялся с карточками, что Эдвина могла задавать нам роскошные чаепития.
- Нет, с "Триадой" я не говорил, - сказал Солли, переворачивая письмо, словно в нем содержался тайный шифр. Эдвина, похоже, также ничего об этом не знала.
- Может, это по поводу вашей книжки, мисс Флёр, - заметил Румпелл, который стал здесь своим человеком. Более того, если верить Дотти, он "весьма сблизился" с мисс Фишер, и они на пару успешно "доят" Эдвину - это если верить Дотти, но, на мой взгляд, это не имело значения, поскольку с ними за Эдвиной был обеспечен прекрасный уход. Румпелл взял письмо. - Сдается мне, они хотят вашу книгу. Видите, они пишут "признательны". Обратно же, если вы ищете место, то хозяева никогда не бывают "признательны", это вы им признательны. Видите, вот здесь так и написано: "Мы были бы Вам признательны, если б Вы…"
- Господи боже ты мой, - сказал Солли, - я же посылал им "Уоррендера Ловита" четыре или пять недель тому назад. Совсем из головы вылетело.
- Надеюсь, им достанет признательности, - прокрякала Эдвина.
До конца чаепития Солли рассказывал нам о троице из "Триады" - сестре и двух братьях, всегда и во всем действовавших в полном согласии.
- Но особых надежд не питай, - сказал Солли. - Может, речь пойдет всего лишь о месте. Они могли прослышать, что ты ищешь работу, и у них как раз оказалось свободное место.
- Что ж, и это было бы кстати, - сказала я.
Речь пошла не о месте. Речь пошла об "Уоррендере Ловите".
Знаменитая троица сидела в ряд за письменным столом - Леопольд, Цинтия и Клод Самервиллы собственной персоной, арбитры хорошего вкуса и belles-lettres. У них, думаю, была одна душа на троих. Одинаковые скорбные серо-зеленые глаза, очень похожие продолговатые овальные лица. Самый младший, Леопольд, - ему было тридцать с небольшим - имел привычку слегка подпрыгивать на стуле, когда высказывался на волнующую его тему. Цинтия сидела совершенно неподвижно, сложив на столе руки. На ней было серо-зеленое платье - в тон трем парам Самервилловых глаз - с широкими, на средневековый лад, рукавами. У старшего, Клода, начинала пробиваться седина. На долю Клода выпало обсуждать со мной деловую сторону; он делал это голосом, исполненным столь извиняющихся и робких сожалений, что было бы чистейшей жестокостью выяснять или обговаривать с ним условия договора, который, как я с ликованием заметила, лежал перед ним наготове.
Их длинный письменный стол сиял сплошной гладью - никаких пресс-папье, ручек, чернильниц, корзинок "Вх." и "Исх.". Только мой "Уоррендер Ловит" перед Цинтией, папка с отзывами рецензентов - перед Леопольдом и договор - перед Клодом. Они словно позировали для группового портрета. Все было на месте, не хватало лишь Brandenburg Concerto на заднем плане. Но я уверена, что продуманность их поз была только кажущейся. В "Триаде" до известной степени и вправду прибегали к постановочным эффектам, но, наблюдая на протяжении ряда лет, я установила, что в основе их коллективного образа на публику лежала чистейшей воды интуиция, если не гениальность.
Они поднялись, чтобы поздороваться со мной, и снова уселись, а Леопольд при этом слегка подпрыгнул.
- Мы были бы рады опубликовать ваш роман, - сказала Цинтия. Сестра и братья в унисон улыбнулись - не широко, но благожелательно.
В ту минуту я едва ли поверила б, расскажи мне кто, что Цинтия держит в любовниках грузчика с Ковент-Гарденского рынка, Леопольд увивается за капельмейстером, а Клод успел жениться на богатой американской вдове, у которой было четверо детей от первого брака и двое - от него. Мне казалось, "Триада" возникла из ничего и, стоит мне уйти, в ничто же и возвратится.
Леопольд, похлопав по папке с рецензиями, заверил, что царящий в них разнобой возбуждает со стороны издательства самый острый интерес. Он подпрыгнул на стуле и заявил:
- У одних рецензентов роман вызвал отвращение, а другие пришли в восторг.
- Поэтому мы считаем, что у него будет небольшой круг преданных читателей, - сказала Цинтия.
- Его опубликование, разумеется, ничего нам не даст в коммерческом плане, - добавил Клод.
- Общее мнение таково, - сказал Леопольд, - что, хотя злокозненность Уоррендера несколько сгущена, вы подняли общечеловеческую тему. (Подскок.)
Я сказала, что, по-моему, люди вроде Уоррендера Ловита могут существовать в действительности.
Все трое единодушно со мной согласились. Я была уверена, что среди тех, у кого книга вызвала отвращение, находились Тео и Одри Клермонты, которые от случая к случаю рецензировали для "Триады"; спустя много лет я выяснила, что избыток рвения, с каким они пытались похоронить "Уоррендера Ловита", в конечном счете как раз и склонил "Триаду" в пользу романа.