ют в этом описание его связи с во-
тительной Флёр Тэлбот!!
1 мая (продолж.)
Он заметил, что "Дотти" -
"весьма хорошенькая". Он такж
заметил, что говорит мне это
"как мужчина мужчине", что бы
мною оценено. Я ответил, что постар
сделать все возможное, чтобы угл
бить его интерес к "Дотти", и м
рассмеялись без задних мыслей. Я
разил благодарность за его любезн
сотрудничество и заверил, что
может на меня рассчитывать.
На прощанье мистер Ланни предло
"подтвердить письмом" свое решен
расторгнуть заключенный договор на
дание упомянутого "Уоррендера Ловит"
Я попросил его не фиксировать н
tete-a-tete, заверив, что для ме
любой письменный документ не бол
чем материал, которому пред
стоит семьдесят лет пролежать по
замком. Я проинформировал его об
этом в соответствии со своим при
ципом полной откровенности.
2 мая 1950 г.
Приятные ощущения: прогуливаясь
годня рано утром в Парке, я заме-
ил в кустарнике полосатую кошку,
торая дивно вписывалась в бледный
тренний свет и тени от мокрой лист-
ы. Как органична природа! Я был
арован, заключен в магический круг,
зволен, восприимчив, несведущ.
В эту минуту подумал: как сладост-
но умереть. Мое сокровище, о, если бы мы
смогли умереть вместе. Когда б не мое
Призвание, которое мне, и только мне,
толь таинственно предначертано испо-
ить. Но кто твои друзья? И где же
ни?
Не отступайтесь от задуманного. Я
т. д. и т. п.
Это письмо - "Гвардейцу"?
Да, я это сделал. Я его отправил!!
Но…
Эта последняя запись от второго мая разозлила меня больше всех остальных выдержек из дневника Квентина Оливера. Она была дословным повторением отрывка из "Уоррендера Ловита", где, по моей воле, выдуманный мною Прауди обнаруживает это нелепое письмо, отправленное гречанке, которая нашла его совсем не нелепым.
Когда злость, вызванная столь бандитским налетом на моего "Уоррендера Ловита", поутихла, я вложила странички дневника в тот же конверт, а конверт упрятала на самое дно сумочки, решив никогда с ним не расставаться. Как бы ни пришлось мне потом использовать содержание этих отрывков, я почувствовала облегчение, твердо убедившись в том, о чем смутно подозревала. К тому же меня очень забавляла мысль, как сэр Квентин обнаружит в своем дневнике недостающие страницы. Я была уверена, что он решит, будто я наняла профессионального взломщика. От души над этим посмеявшись, я, столь счастливая, погрузилась в сон.
На другое утро у меня состоялось собеседование на Би-Би-Си относительно места, которого я не получила. Меня усадили за длинный стол в комнате правления, и масса людей принялись задавать мне массу вопросов. Но у меня не оказалось необходимого опыта, и, как сформулировал самый старый из присутствовавших на собеседовании мужчин, я вряд ли отдавала себе отчет в том, что запрошенные мною шесть фунтов в неделю соответствовали тремстам фунтам в год. Я сказала, что, по моим подсчетам, это соответствует тремстам двенадцати фунтам. Как бы то ни было, меня не приняли на работу. Конечно, я тогда выглядела не лучшим образом. Несколько лет спустя, когда моя судьба переменилась и я писала для Би-Би-Си, мои новые друзья из постановочного отдела наткнулись на папку с делами, где это собеседование было должным образом зафиксировано, и оно всех нас развеселило.
Я перепечатала странички из дневника сэра Квентина и около пяти вечера отправилась с ними на Халлам-стрит.
Он, несомненно, был сумасшедшим. Именно это, я уверена, и хотела сообщить мне Эдвина, отдавая вырванные листки.
- Леди Эдвина почивает, - сказала Берил Тимс. - Но можете больше не утруждать себя визитами, вам от них никакого проку не выйдет. Мы тут кое-что выяснили - знаете что? Мы обнаружили, что у нее совсем нету денег, ей нечего никому завещать. Она купила себе ренту и, когда умрет, денежки умрут вместе с ней. Она такая хитрюга, право слово. Сэр Квентин только что это выяснил. Ее состояние - одни сказки.
Я давно уже знала об этом; однажды в воскресенье, когда мы с Солли катили ее в кресле, она мне сообщила:
- Я вышла замуж из-за денег.
- Считаю, Эдвина, что с вашей стороны это было очень безнравственно, - сказал Солли.
- Не понимаю почему. Муж тоже женился на мне из-за денег. Мы были нежной супружеской парой. У нас было кое-что общее: во-первых, вкус к дорогим вещам, во-вторых, отсутствие денег.
Затем она между делом сболтнула, что Квентин "для всех оказался неожиданностью" и что "его отец, настоящий понятно", обеспечил сына и немного - Эдвину. Так что у нас имелись кое-какие представления о родословной Квентина. Эдвину мы ни о чем не расспрашивали, чтобы не испортить объяснениями очаровательную недосказанность этой истории.
- Ни пенса, - продолжала Английская Роза, - помимо ренты, которой ей едва хватает на содержание и на сиделку.
Именно в эту минуту из кухни появилась мисс Фишер:
- Здравствуйте, Флёр. Леди Эдвина вам очень обрадуется. Она сейчас встает к чаю.
Я сказала, что приду, как только поговорю с сэром Квентином.
Мисс Тимс заявила:
- Вам нужен сэр Квентин? Знаете…
Я открыла дверь в кабинет - он сидел за письменным столом, уставясь в пространство.
- Где же ваша новая секретарша? - сказала я.
- А, мисс Тэлбот. Я… Ей пришлось рано уйти домой.
Он жестом указал мне на стул. Я не стала садиться.
- Прочтите, - сказала я, положив перед ним перепечатанные странички из дневника.
Он взглянул на верхний листок и спросил:
- Откуда это у вас?
- Из вашего дневника. Страницы у меня.
- Как вы добрались до моего дневника?
- С профессиональной помощью. Оригиналы заперты в банковском сейфе. Может быть, на семьдесят лет, а может, и нет.
Он встал и принялся расхаживать по комнате, что-то там приводя в порядок. Остановился и посмотрел на другие перепечатанные странички. Рассмеялся:
- Ну, этот дневник не более чем шутка. В нем нет ничего серьезного.
Я сказала:
- Вам придется обратиться к психиатру. Это во-первых. Во-вторых, вы должны распустить "Общество автобиографов". Если до конца месяца вы не сделаете того и другого, будет скандал.
- Ну, по этому вопросу нужно послушать, что скажут сами члены "Общества".
Я оставила его в кабинете и пошла в гостиную к Эдвине - она сидела, обложенная подушками и закутанная в индийскую шаль, дожидаясь чая. Вошел сэр Квентин, держа в руках книжку в кожаном переплете - его дневник. Берил Тимс следовала за ним.
- Матушка, - произнес он, - я хочу, чтобы вы знали: ваша приятельница мисс Флёр Тэлбот - не наша приятельница. Она принадлежит к преступному миру. Она наняла вора-профессионала, чтобы он проник в этот дом и извлек несколько страниц из моего личного дневника. Она сама призналась. Мисс Фишер, у вас ничего не пропало? Целы ли драгоценности леди Эдвины?
Эдвина встала и налила на пол.
- Мисс Тэлбот, я вынужден попросить вас из этого дома.
- Попросить - отчего же не попросить, - сказала Эдвина. - Только за дом плачу я. А твой дом, Квентин, за городом.
Мисс Фишер стала подтирать пол вокруг Эдвины, и та наконец согласилась, чтобы ее отвели в спальню, помыли и переодели. Я осталась дожидаться в гостиной и взяла бутерброд. Сэр Квентин тем временем молча мерил меня взглядом, а Берил Тимс передвинула блюдо с бутербродами, чтобы я не смогла до них дотянуться.
В дверь позвонили, Берил Тимс пошла открывать.
- Вы демон, - сказал сэр Квентин. - Ваше восхищение Джоном Генри Ньюменом - сплошное лицемерие. Разве он не использовал своего влияния, чтобы собрать вокруг себя кружок преданных духовных последователей? Разве я не имею права поступить так же?
- Но вы же знаете, что спятили, - сказала я. - Желание властвовать над другими родилось у вас еще до того, как появилась я и напомнила вам о существовании Ньюмена. Вы прочитали мой роман, но совсем недавно. Вы должны обратиться к психиатру и ликвидировать "Общество".
Из прихожей донеслись голоса. Я пошла попрощаться с Эдвиной и, проходя мимо, увидела, что это прибыли баронесса Клотильда и отец Дилени, чудовищно похудевшие, но отнюдь не жалкие. Эта парочка всегда отличалась самонадеянностью и высокомерной глупостью.
В комнате у Эдвины, где сиделка копалась в гардеробе, подыскивая очередное чудесное платье, я сказала:
- Я велела ему сходить к врачу по психам и разогнать свою труппу.
- И правильно сделали, - согласилась Эдвина. - Когда я познакомлюсь с вашим другом Уолли?
- На днях я это устрою.
- Уолли и Солли, - прохихикала она с удовольствием. - Вам не кажется, нянечка, что эти имена составляют славную пару?
- Очень славную. Как в цирке. - Затем мисс Фишер обратилась ко мне: - Меня беспокоит "Декседрин".
Я не совсем поняла, о чем идет речь, и решила, что она имеет в виду лекарство для Эдвины.
- Хотите, - сказала я, - я возьму рецепт и…
- Нет, нет. Это "Декседрин", который сэр Квентин дает своим друзьям. Разве вам он его не давал?
- Мне - нет.
- А другим дает. В больших дозах препарат может быть опасен.
- Они все совершеннолетние. Мне их не жалко. Уж они-то, конечно, могут сами о себе позаботиться.
- И да, и нет, - сказала сиделка, добрая душа.
Эдвине не терпелось надеть свое фиолетовое платье.
- Они все постятся. Кроме него самого и Тимс. И мы тоже любим покушать, верно, нянечка?
- "Декседрин", - объяснила сиделка, - подавляет аппетит, но сказывается на мозге.
- Фигуру себе сохраняют, - взвизгнула Эдвина. - Они рехнутся.
- У каждого из них, вероятно, есть знакомые, - сказала я. - Предполагаю, у них есть и знакомые, и родственники, которые заметят, если они заболеют.
- Все еще в самый раз, - сказала Эдвина, оглаживая платье.
- Доказать тут ничего не докажешь, - сказала мисс Фишер, - но я-то знаю. Эти несчастные…
- Они не младенцы, - сказала я.
Я думала о моем романе "Уоррендер Ловит"; теперь по милости Квентина Оливера я лишилась издателя. Мне обрыдло его сборище кретинов, потакающих собственным слабостям; я подумала о Мэйзи Янг, у которой столько возможностей в жизни, а она готова от них отказаться ради безумного духовного наставника; и о баронессе Клотильде дю Луаре, до того помешанной на привилегиях, что она не в состоянии распознать и отвергнуть маньяка.
Я вернулась домой и приоделась к свиданию с Уолли - мы собирались пойти куда-нибудь пообедать. Но про Халлам-стрит я ему ни словом не обмолвилась. Вместо этого я рассказала о Би-Би-Си, а он в свою очередь, не помню уже, в какой связи, поведал мне о демобилизации, как они с приятелем отправились в армейский центр, представлявший собой кучу бараков, выбирать себе штатскую одежду. Уолли подробно описал ассортимент и покрой имевшихся там костюмов. Он выбрал пиджак из твида и фланелевые брюки.
- Вполне приемлемо, - заметил Уолли в своей небрежной уравновешенной манере.
Было приятно сознавать, что в жизни есть кое-что помимо "Уоррендера Ловита" и "Общества автобиографов". Однако в действительности мои мысли отчасти витали в другом месте. Я рвалась домой к книге Ньюмена. Мне хотелось понять, что такого они способны в нем для себя находить. Меня интересовало отношение к Ньюмену всей этой компании.
Но Уолли зашел ко мне выпить на сон грядущий. Ему нравилась моя забитая книгами комната.
- На улице какая-то пьянчужка распевает "За счастье прежних дней", - заметил он. - Ей, похоже, очень весело, а?
Я предоставила ей петь в свое удовольствие.
Я еще не успела встать, как поутру заявилась Дотти. У нее достало наглости прихватить свою черную сумку с вязаньем - на сей раз это был темно-зеленый свитер.
- Я приходила вчера вечером. У тебя горел свет.
- Знаю.
- Ты была с Лесли?
- Пошла к черту!
- Послушай, - сказала Дотти, - что я тебе сообщу. Сэр Квентин всем велел отправляться в его дом в Нортумберленде. Он говорит, что здесь, в Лондоне, нам угрожают гонения и он намерен превратить свой дом в нечто вроде обители.
- Как Ньюмен в Литтлмуре?
- Именно. Придется тебе признать, что сэр Квентин стремится к чему-то стоящему.
Я не могла усмотреть ни малейшего сходства между Ньюменом и его группой оксфордских англокатоликов, ведущими аскетическую жизнь в своем литтлмурском убежище, и сэром Квентином с его сборищем психопатов. Ньюмен действительно подвергался настоящим религиозным и политическим гонениям за свои взгляды; верно и то, что возникавшему у него ощущению преследования не всегда находилось объяснение. Никаких других точек сближения между Ньюменом и шарагой с Халлам-стрит не имелось. Я сказала Дотти:
- Можно подумать, что Квентин Оливер только и знает две книги - "Оправдание" Ньюмена да моего "Уоррендера Ловита". Он одержимый.
- Он считает тебя ведьмой, злым духом, ниспосланным, чтобы сообщить его жизни новые смыслы. Он призван обращать зло в добро. По-моему, в его словах глубокое содержание, - сказала Дотти.
- Во всяком случае, можешь поставить чайник, - сказала я, - я еще не завтракала.
Она налила чайник и поставила на газовую конфорку.
- Все поедут в Нортумберленд, кроме меня.
- Тебе, разумеется, придется остаться и осчастливить Ревиссона Ланни, - сказала я.
- Лесли был тут вчера вечером?
- Мое дело, - сказала я.
- Но мой муж, - возразила Дотти. - Мой собственный.
- Ну и сдавай его напрокат с почасовой оплатой.
- Жаль, что я не поеду в Нортумберленд, - сказала Дотти. - Сэр Квентин всех обзвонил в срочном порядке. Все едут. Мне звонила Мэйзи. Она едет. Отец Дилени…
- Давно я не слышала такой приятной новости, - сказала я. - А как с Эдвиной?
- Нет, ее не берут. Она останется в Лондоне с сиделкой. Заодно могу тебе сообщить, если ты еще не в курсе, что ей нечего завещать после своей смерти.
Не знаю, что подтолкнуло меня сказать это, но в ту минуту я подумала о своем персонаже, старухе Пруденс, которая унаследовала состояние Уоррендера:
- Она может пережить сына и унаследовать все его имущество.
- Ох, уж этот твой "Уоррендер Ловит", - заметила Дотти, заваривая чай.
- Ты принимаешь "Декседрин"? - сказала я.
- Нет, перестала. Врач запретил. Вообще-то я поэтому и не могу поехать в Нортумберленд. Сэр Квентин меня не возьмет.
- А Берил Тимс едет с ними?
- Конечно. На церемониях она выступает в роли первосвященника. Они отбывают в эту самую минуту. Не знаю, что и делать.
- Забыть их, - сказала я.
- Это ты легко забываешь.
- Нет, не легко. Когда-нибудь я напишу обо всем этом.
Мне вспомнился Челлини:
"Все люди всяческого рода… должны бы… своею собственною рукою описать свою жизнь…"
- Ты уже написала, - сказала Дотти, брякнув чашкой о блюдце. - Ты же знаешь, что твой "Уоррендер Ловит" - целиком про нас. Ты все это предвидела.
Когда она собрала вязанье и ушла, я открыла восхитительное "Оправдание" Ньюмена на нужной странице:
"…и понял, как обязан поступить, хотя меня равно пугало и само деяние, и вытекающее из него разоблачение. Я должен, сказал я, представить в истинном свете всю мою жизнь: я должен показать, каков я есть, чтобы можно было увидеть, кем я являюсь, и убить призрак, что бормочет моими устами. Хочу, чтобы меня знали как человека из плоти и крови, а не как пугало, обряженное в мои одежды…"
И положила книгу на стол рядом с моим Бенвенуто Челлини:
"Все люди всяческого рода, которые сделали что-либо доблестное или похожее на доблесть, должны бы, если они правдивы и честны, своею собственною рукою описать свою жизнь…"
Заглядывая то в одну из них, то в другую, я восхищалась обеими. И думала, что в свое время, когда месяцы, разделяющие осень 1949 года и лето 1950-го, отойдут в далекое прошлое, а за плечами у меня будет нечто "похожее на доблесть", я предам все это печати. Известия, принесенные Дотти, привели меня в состояние пронзительной радости. Мне требовалась работа, а моему роману - издатель. Но с отбытием "Общества автобиографов" я почувствовала, что наконец-то от него избавилась. Хотя на самом деле я еще не отделалась от сэра Квентина и его мелкотравчатой секты, но в нравственном смысле они уже находились вне меня, принадлежали объективной действительности. Когда-нибудь я о них напишу. Если же вдуматься, то в том или ином виде, нравилось это мне или нет, я с той поры и писала о них - тростнике, пошедшем на сырье для моих творческих заготовок.
12
Дата, которую я отмечаю как поворотный пункт в моей жизни, пришлась точно на середину двадцатого века - теплая, напоенная солнцем пятница, последний день июня 1950 года. Да, тот самый далекий день, когда я, прихватив бутерброды, пришла на старое закрытое кладбище в Кенсингтоне позавтракать и поработать над стихотворением, а молодой полисмен лениво подошел поглядеть, чем это я там занимаюсь. У него были четкие черты лица - как на памятниках жертвам войны. Я спросила: допустим, я нарушаю закон тем, что так вот сижу на надгробии, - в каком нарушении меня можно было бы обвинить?
- Пожалуй, в осквернении могилы и оскорблении усопших, - ответил он, - или в нарушении правил движения по дорожкам и создании неоправданных помех; можно было бы и в умышленной задержке в неположенном месте.
Я предложила ему бутерброд, но он отказался. Он только что пообедал.
- Могилы, верно, очень старые, - сказал полисмен. Он пожелал мне удачи и пошел восвояси. Я забыла, что за стихотворение писала в тот день; скорее всего, это был опыт в одной из строгих форм - рондо, триолета или вилланели; примерно в это время я работала еще и с повествовательным александрийским стихом, так что его тоже нельзя исключать; я всегда находила упражнения в различных размерах и формах ради них самих делом весьма увлекательным, а часто - и неожиданно - стимулирующим. Я тянула время, чтобы избавить себя от надоедливых приставаний домовладельца, мистера Алекзандера, по поводу своей захламленной комнаты.
Снимать большую комнату мне было не по средствам, я едва-едва могла позволить себе платить за маленькую. Я подыскала не ахти какую, но все же работу - давала отзывы на рукописи и читала гранки для издателя из Уоппинга, время от времени рецензировала сборники стихов и рассказов. И успешно продвигалась со своим вторым романом, "Днем поминовения", уже задумав третий - "Английскую Розу". Попытки Солли пристроить "Уоррендера Ловита" по-прежнему ни к чему не вели, и, говоря по правде, я потеряла надежду на его опубликование; теперь все мои упования были связаны с "Днем поминовения". Но от моих сбережений почти ничего не осталось, я понимала, что скоро придется нести свои книги к букинистам. Я отчаянно искала место с полной рабочей неделей.