- У каждого блока богатых стран есть государства-клиенты, чье процветание стратегически важнее для них, чем наше. Наше место за столом на самом краю, так будем лучше стоять и по крайней мере тревожить совесть пирующих.
От раздражения блестящее лицо Эзаны замкнулось.
- На этом пиру ни у кого никогда не было совести, - сказал он. - Мы за столом, товарищ, и тут уж ничего не поделаешь. Такого не бывает, чтобы народ не выжил в нашем мире. Человек - да, может уйти в святость, но народ как коллектив стремится к процветанию. Народ - он как растение, он ниже человека, а не выше.
- Однако народ смотрит вперед и должен что-то видеть. Ты говорил о случайности - это святотатство. Голод существует, и, следовательно, ему должно быть объяснение - марксистское и божественное. Я думаю, это значит, что наша революция была осуществлена недостаточно тщательно: она оставила гнездо реакции здесь, во дворце, на этаже под нами, в дальнем крыле. Я знаю, тебе известно, что король еще жив. Что ты скажешь, если мы публично его казним?
Микаэлис Эзана пожал плечами.
- Я думаю, это не будет чем-то необычным. Король ведь уже принадлежит предкам.
- Это приведет в ужас мировую буржуазию, которая сентиментально относится к монархам, - предупредил Эллелу. - Их стремление прислать нам плоды своих восьми добродетелей может поугаснуть, и бумаг в твоем ведомстве поубавится.
Эзана снова пожал плечами.
- Казнь короля перережет связь с колониальным прошлым. Он твой личный узник, поступай с ним, как считаешь целесообразным.
Он принялся укладывать назад в портфель смятые бумаги - диаграммы, карты, компьютерные распечатки, которые, как обычно, не вызвали интереса у президента. А Эллелу сел и стал пить остывший шоколад. Но не только это портило его вкус - примешивалось что-то еще, что-то с привкусом солода, искусственное, чем-то разбавленное, мягкое, витаминизированное. Внезапно Эллелу осенило, и он буркнул Эзане одно лишь слово:
- Овальтин!
Ситтина, моя третья жена, жила на вилле, окруженной кустами олеандров и бамбука, среди детей, которых она даже не пыталась представить моими, и недоконченных картин, недотканных материй, брошенных на станке, и платьев с блестками, которые оставалось лишь подшить. На клавесине всегда лежал клавир, открытый на той же фуге. Она обладала слишком многими талантами и ничего не доводила до конца. Черная, как сажа, стройная, с серьгами в виде больших колец, свисавших не с мочки, а с округлого верха ее ушей и по мере того, как она поворачивала свою прелестную, маленькую, откинутую назад головку, задевавших то одно плечо, то другое, она относилась ко мне свысока и держала меня на расстоянии, - почему-то я находил это, как ни странно, жизнеутверждающим.
- Значит, на кухне дворца для разнообразия варят овальтин вместо настоящего ганского шоколада, - сказала она. - Ну и что? Ты считаешь, что сжег все продукты, которые янки сюда присылают? Не так-то это просто: каждый день они производят новые тонны своего мусора. Пусть тебя это не тревожит, Феликс. Посмотри правде в лицо: Африка помешана на торговле. Где еще ты можешь купить на рынке щипчики для ногтей? Я хочу сказать, этому нет удержу.
Она бросила все это через плечо на своем американском английском. Дочь вождя тутси, она была отправлена во время истребления хуту в маленький колледж для черных в штате Алабама и установила там несколько рекордов по спринту. Округлость ее икр и длина ног полонили мое сердце в расцвет восстановленного правления Эдуму, когда она в 1962 году участвовала в панафриканских играх в Нуаре. Хотя в нашем браке она была всегда непостоянна, как ветер, с которым состязалась, когда бежала, я никогда не считал ее плохой женой. Часто, когда я в свои тридцать лет лежал в постели с другой в бездумные шестидесятые и полон был мужской силы, у меня возникала эрекция при мысли об ее остро стоящих сосках и ягодицах, напоминающих гладкие фасолины. Однако в реальности она была более сложной, чем представлялась в моих мыслях. Мы с Ситтиной уже четыре года не занимались любовью, хотя младшему из детей, с вытянутым черепом и блестящей кожей, который, лепеча, вперевалку передвигался по комнате, преследуемый попугаями и любимыми обезьянками пата, еще не было и двух лет. На Ситтине было дашики с большим вырезом и длинными рукавами и штаны цветов радуги из жатой вуалевой ткани - они колыхались и хлопали по ее прекрасным, стремительно передвигающимся ногам. Она была увлечена одним из своих никогда не доводимых до конца проектов - моделированием одежды, и ее наряд, одновременно современный и вневременной, настолько западный, насколько и африканский, был создан ею самой. Но, говорила она, перебивая свой рассказ обращением к требовавшим внимания детям, - а они поглядывали на меня, в моем костюме хаки безо всяких украшений, как смотрят на садовника или посыльного, который вошел в дом дальше положенного на целых шесть шагов, - нынче просто невозможно добыть материю и даже иголки и нитки, на рынках нет ничего, кроме самого дешевого мерикани, выцветших штук материи, должно быть, привезенных еще миссионерами; кроме того, в результате революции резко сократилась европейская колония и заказчиц не стало, а жены кушитов никуда не выходят из своих домов, да и албанки - это дикарки с прямыми волосами, пахнущие мокрой шерстью, а эта жуткая госпожа Эзана - и как только он может ее терпеть - такой синий чулок! - расхаживает повсюду с голой грудью, чтобы показать отсутствие политических отклонений.
- Pas chic, - сказала Ситтина.
Слова ее казались жалобой, но это не звучало в голосе. У меня создалось впечатление, что я пришел на другой день после того, как она ходила к любовнику или кто-то посещал ее, - отсюда эта благостность, эта манера тараторить на отвлеченные темы.
- А что ты предпринимаешь по поводу засухи? - спросила она. - Даже козья голова стоит невероятных денег. За одну кассаву дают двести лю. Поставишь на подоконник молоко, киснуть, - через пять минут его уже нет, украли. Беженцы с севера приходят в город и воруют. А что еще беднягам делать? Прошлой ночью моего ночного сторожа полоснули ножом по горлу, он надулся и ушел домой. Не спрашивай, где я была, - не помню. У меня забрали блюда из нержавеющей стали и две мои старые награды, а вот украсть Шагала у них ума не хватило.
Картина Шагала - обычный несуразный еврей, с улыбкой глядящий на зеленую луну, - была подарена королем нам на свадьбу. Сейчас она висела на дальней стене между маской праздника урожая в Ифе и сомалийской попоной крайне замысловатого рисунка. Ситтина, носившая имя королевы Шенди, обставила просторную гостиную виллы в "артистическом" стиле изделиями из Нижней Сахары, их строгие черные и коричневые цвета, шкуры с рыжим отливом и пустые тыквенные бутылки, все еще пахнущие той породой, от которой они были осторожно очищены на последней стадии производства, сосуществовали с прямолинейными и идеально отполированными машиной поверхностями датских кресел и кофейными столиками из стекла и алюминия, спасенными из разграбленных европейских кварталов в 1968 году. Эта комната с ее побитыми и потрескавшимися, случайно попавшими сюда вещами и атмосферой не осуществленных до конца намерений казалась дешевой подделкой по сравнению с пришедшей мне вдруг на память комнатой с белой лепниной и ненадбитыми безделушками, - комнатой неопровержимо уютной и нерушимо солидной, хорошо пригнанной, как киль корабля, застланной ковром от стены до стены, уставленной прямой, полированной шишковатой мебелью без чехлов, включая встроенный телевизор и странный, конической формы столик с тремя полочками-подносиками, на которых стояли прозрачные сверкающие пресс-папье, а в центре - свернутые в трубочку бумажки или пластмассовые цветы, дурные глаза всех цветов, казавшиеся многоликими сестрами серо-зеленого циклопического глаза невключенного телеэкрана; вся мебель в той экзотической далекой комнате создавала ощущение безжизненности, окуренности, исключающей вторжение в эту чистоту, которая давила на меня, пока я ждал, когда спустится по лестнице некто - олицетворение любви, женщина, такая же идеальная и белая, как дерево, в лоне которого она жила; натертые ступеньки и тонкие балясины перил делали своеобразный пируэт у основания лестницы, этакое созданное плотничьим искусством завихрение, так диссонировавшее - будучи одним из вторжений в мое восприятие, что в последнее время стало часто случаться, - с темными грязными тонами, господствовавшими на вилле Ситтины, с нежной хрупкостью африканских изделий, с ломкими блюдами, с идолами, с домами из глины, которую сначала размачивают, потом придают ей форму, а затем высушивают шкурами и сухими кореньями, вновь превращающимися в прах и траву, как и сами люди, которые в минуты веселья поднимаются из глины и потом снова в нее опускаются перед ничего не выражающим лицом Аллаха, которое верующие видят сквозь семь покрывал рая в последний блаженный миг. Моя память предала проклятию настоящее. Небрежная красота Ситтины, исходившее от нее в этой неприбранной комнате желание, чтобы я ушел и она могла вернуться к своему образу жизни, - а ее забавляло ничего не завершать, - все это усугубляло отчаяние, какое знают лишь те, кто живет меж двух миров.
Но кто в современном мире не живет меж двух миров?
- Я рад, - сказал я ей, имея в виду Шагала. И добавил про засуху: - Мы принимаем меры.
- Господи, Феликс, от тебя так и несет меланхолией.
- Извини. Кое-что в тебе подействовало так на меня.
Стремительным жестом она подняла руки, проверяя прическу, а волосы ее были подняты и ловко заколоты двумя высушенными рыбьими хребтами. Женщины Куша не жалеют труда, заплетая и скручивая волосы в необыкновенные прически. Несомненно, существует марксистское объяснение этого феномена, кроющееся в несоответствии количества имеющейся рабочей силы количеству имеющихся материалов, - обилие в наших музеях изделий, требующих упорного труда, вся наша история свидетельствуют о невероятном переизбытке жизни, времени, заполняющем все щелочки, в то время как тропические растения оплетают каждый дюйм, заслоняя свет. Ситтина кокетливо повела рукой. И с запинкой произнесла:
- У меня назначена встреча вне дома, но если мой господин... пришел осуществлять свои... права, я никуда не пойду. И буду рада. Однажды... мы... Я пытаюсь извиниться, хоть и не уверена, что причина во мне. До революции мы были достаточно долго вместе. Разве не так?
- Так, Ситтина. Твоя тень в темной комнате... - Я не мог докончить фразу: память опустила свое покрывало.
- Я что, стала врагом народа, и потому ты меня отталкиваешь?
Воспоминание о ее теплой тени, о внезапном охвате ее длинных ног, о моей руке под крепкими ягодицами заслонило эту душную гостиную с ее злокозненной пляской балясин и таращащимися стеклянными objets, и я почувствовал, что на меня нахлынули волны прошлых переживаний и мне трудно достаточно ясно объяснить то, чем я хотел с ней поделиться
- При старом короле мы жили, следуя его примеру, его жизнестойкости и его никем не опровергнутой уверенности, что он прав, - прав, требуя и потребляя то, что многие, отрывая от себя, давали ему, несмотря на свою бедность. Когда его сбросили с трона, многое, что считалось - назовем это здоровым и морально нейтральным, - ушло с ним, так как было неразрывно связано с коррупцией, буржуазным феодализмом, старым взглядом на вещи. Ты и я - мы оказались среди невинно пострадавших. Извини.
- Я бросила отца ради тебя в такое время, когда его загнали в горы, - сказала она. - Когда волна убийств спала, он предложил мне занять мое место принцессы тутси. Я отказалась. И продолжаю оставаться с тобой, хотя вся Африка говорит, что ты сумасшедший.
- А это так?
- Так говорят. Я не могу судить, правы люди или нет. По нашим традициям, безумие священно, мы взывали к безумцам, чтобы они правили нами.
- Обязательство, которое ты намерена выполнять, возбуждает тебя?
- Возбуждало. Теперь же ты меня сбил с толку.
- Помнишь наши свидания под стадионом, когда мы были детьми короля?
- Король, король. Теперь ты король.
- Ты по-прежнему воркуешь, когда раскрываешь ноги?
- Я же сказала: я остаюсь. - И она плюнула - в знак вежливости, как это принято у тутси.
- Уходи. Во мне кипит тяжелая кровь.
- Должна сказать, ты прямо-таки источаешь чувство вины.
- Со временем, когда страна снова станет здоровой, мне приятно будет числиться среди тех, кто служит тебе, Ситтина.
- Ты бежал, когда в нашей армии никого не оставалось, кроме тебя. И, насколько мне известно, ты привез с севера девчонку племени capa и поселил ее над мастерской, где плетут корзинки.
- Это дело чисто государственное. Женщина является моим советником.
- Спроси моего совета, - она говорила в ритме с движениями рук: закрутила тюрбан на голове и обмотала конец ткани вокруг горла, - и я скажу тебе: отдай Куш обратно старику Эдуму и лягушкам и снова наполни приличным паштетом наши лавки.
- Мне понравились твои слова насчет безумия, - сказал я. - А ты знаешь, - продолжал я, почему-то не желая завершать этот рваный визит, - у англичан одно время был план затопить всю Сахару, только потом они поняли, что это - плато. Они считали, что Сахара наполнится водой, как ванна, потому что на их картах она находится ниже Средиземного моря!
Ситтина тем временем расхаживала по комнате, целуя то одного ребенка, то другого, словно черная птица, опускающая узкую голову в воду за рыбой; машинально она поцеловала и мужа, только тут ей пришлось наклоняться совсем немного, так как диктатор Куша был всего на шесть дюймов ниже ее. От ее дыхания, которое стало более глубоким от волнения, вызванного предстоящим уходом, пахло анисом. Она пошла к двери - крой штанов и тюрбан удлиняли ее фигуру, и она казалась выше ростом.
- Я люблю тебя, - сказал Эллелу, но она его не услышала.
Суд над королем проходил гладко. Известие, что он еще жив, как ни странно, не вызвало удивления. Население никогда не покидало это чувство. За здоровье монарха по-прежнему пили в барах пальмовое вино и поминали его в тесных закутках, где правоверные жуют кат, а неверные заглатывают барасу и пиво из кукурузы. Даже в школах в перечнях властителей Ванджиджи окончание правления Эдуму IV обозначалось тире, без даты.
Для иностранной прессы распространялись слухи, один за другим, и постепенно приподнимались покровы над развитием событий во Дворце управления нуарами. Согласно первому слуху, король жил в изгнании за рекой среди верных ему ванджей, которые по-прежнему меняли рыбу и зубы гиппопотамов на соль и бусы джю-джю по правилам, издавна установленным капитаном Бокассой из бывшего Убанги-Шари. Согласно следующему слуху король, поверив дурному совету, перешел через Грионде, чтобы возглавить ревизионистский промонархический переворот; эта нелепая затея, основанная на фантастичных разведданных ЦРУ о том, что народ Куша разочаровался в Возрождении и в ЧВРВС, конечно, провалилась, встретив на северном берегу реки непоколебимую солидарность кушитов, сильных своим национальным сознанием. В третьем слухе утверждалось, что последователи короля понесли ужасающие потери, а самого короля взяли в плен, и из захваченных бумаг (это был уже четвертый слух) стало ясно, что нехватка продуктов в последние годы объясняется не плохим климатом Куша или его неплодородными землями, а деятельностью в правительстве заговорщиков-роялистов. Согласно пятому слуху, подполковник Микаэлис Эзана великолепно вылавливает и удаляет этих антинародных профеодальных предателей из министерства внутренних дел и Бюро по транспорту, которые, как это было обнаружено, экспортировали продукты питания в соседний Сахель, где вдоль границы был обнаружен крупный противозаконный запас продовольствия, уничтоженный благодаря личной бдительности и действиям самого полковника Эллелу в ответ на информацию, поступившую от патриотки Кутунды Траорэ из храброго племени capa.
Упоминание Кутунды было не моей идеей, а Эзаны. Он встретился с ней в моем кабинете, куда она приходила среди дня, чтобы, спасаясь от жары, насладиться прохладой кондиционированного воздуха и принести мне обед, состоявший из перченой сырой баранины и маниоки с медом, купленными на рынке Хуррийя, а также подзанять несколько лю. Шуршание бумажных денег с замысловатым рисунком приводило эту невинную душу в восторг; в деревне, где она жила девочкой, было, помимо голов скота, всего два вида денег - гигантские железные палки, которых женщине не поднять, и крошечные круглые зеркальца, которые не найти, если уронишь. Эзана плохо говорил на языке capa и часами взвизгивал и хохотал с Кутундой над собственными грамматическими ошибками.
Для народа Куша было сделано следующее объявление:
Ко всем гражданам Куша
Чрезвычайный Верховный Революционный и Военный Совет Возрождения объявляет, что злополучный Эдуму, ранее известный как Повелитель Ванджиджи, признан виновным в тяжких преступлениях и проступках против народа и окружающей среды Куша, что привело к огромной нехватке продуктов питания, неурядицам и страданиям народа. Национальная честь Куша и воля Аллаха требуют осуществить правосудие над этим реакционером и дискредитированным эксплуататором масс, который за время своей пародии на правление присвоил средства производства и источники дохода, а кроме того, бесчеловечно и безжалостно приказывал убивать и позорить тех, кто служил ему, а своим приближенным высказывал сомнения в существовании единственного подлинного Бога, Состраждущего и Милосердного, чьим Пророком является Мухаммед. Само присутствие в стране вышеуказанного Эдуму размывает и подрывает научный социализм Куша. Это пятно на нашем флаге будет с радостью убрано в двенадцатый день Шавваля сего 1393 года на площади перед мечетью Судного Дня Беды в священной столице Истиклале.
Полковник Х.Ф. Эллелу,
Президент Куша,
Председатель ЧВРВС
Это обращение, напечатанное на зеленых транспарантах, было расклеено на стенах города и прочитано нараспев на арабском, берберском, французском языках, а также на языках тамахаг, салю, capa, тши и га с высоты минаретов, из окон Дворца управления нуарами, с обветшалых деревянных балконов индийских лавок и крытых травой крыш приречного рынка-сука. Объявление об этом висело даже во вращающемся ресторане стеклянного небоскреба, который восточные немцы возвели во славу социализма.