"Любви все возрасты покорны. - писал в свое время поэт. Его слова можно поставить эпиграфом к книге рассказов Леонида Фролова, повествующей о жизни молодежи сегодняшней нечерноземной деревни. Это книга и о любви и о долге. О долге перед Родиной, о долге перед отцами и дедами, передавшими своим детям в наследство величайшее достояние - землю.
Содержание:
Леонид Фролов - Сватовство 1
Девки приехали 1
Алевтинино гостеванье 10
Звезда упала 17
Сватовство 25
Везде хорошо 31
Сумасшедший август 38
Во бору брусника 46
Леонид Фролов
Сватовство
Девки приехали
Дождь уже перестал, а с желоба все еще сочилась нервущейся ниточкой вода. Над лесом устало погромыхивало, будто надсадно, с передышками, в гору катили пустую бочку. Козы, прятавшиеся от непогоды под сельсоветским крыльцом, озабоченно потряхивали бородами и, важные, выходили из-под укрытия, но едва гром, скопив силы, брался за гулкую бочку снова, как они вздымали хвосты и что было мочи неслись врассыпную вдоль деревни.
Мишка Некипелов ввалился в дом к своему дружку Кире Егорову в грязнущих сапогах. Киря сидел у окошка, ел из эмалированного блюда толченый лук со сметаной.
- Ты чего это не делом занялся? - спросил Мишка, топчась у порога и не решаясь пройти н а -избу. Он поводил носом во все стороны, недовольно сморщился: - Фу-у… Как от падины пахнет…
- Не по девкам и бегать, - отговорился Киря.
- Здорово ночевали. - Мишка посмотрел на следы, остающиеся после него, и сел на порог. - А я тебя к девкам-то и пришел звать.
Киря усмехнулся: давай, мол, давай мели, Емеля…
В Полежаеве очень-то по этой части не разбежишься… Девок для Мишки и Кири пока что не наросло, а те, что были, разъехались по институтам да техникумам. Грамотными всем захотелось стать. Никому неохота за коровьи хвосты держаться.
- Чего ухмыляешься? - спросил Мишка. - Я, смотри, не шучу. Тут экспедиция какая-то приехала, разговоры записывает, интересуется, правильно ли мы говорим.
- Ну да? - усомнился Киря. - Будут по таким пустякам к нам ездить.
Мишка вскочил с порога.
- Во-о, деятель! Не верит, - теперь уже ухмылялся он. - Они с утра всех полежаевских старух перетаскали к себе. Экзамен прямо устроили: как это называется да как это? У моей бабушки про нижнюю рубаху даже спросили, что, мол, это такое. А она им: "Подстава", - так понравилось, записали.
Ну еще бы! Степаха - известный колоколец: ни перед каким вопросом не растеряется, с три короба наплетет кому угодно, только слушай ее… Так Мишке-то веры нет. Ох и мастер на розыгрыши! Иной раз так подъедет к тебе, что и не захочешь - уши развесишь.
- Давай, давай, ври дальше, - сказал Киря, но блюдо с луком отнес на кухню.
- Чего ври? - Мишка, чтобы поменьше наследить, метровыми шагами, на цыпочках, просаженил к печке, вытащил из-под шестка табуретку и подсунул ее под себя. - Пошли к Тишихе, увидишь своими глазами. Три девки, говорят, приехали, одна-то вроде учительница, а две практикантки.
Мишка был не просто серьезен, а даже озабочен, и это Кирю сбивало с толку, он не мог отделить правду от лжи.
- Я у них ничего не оставил, - неуверенно отказался он.
- Да для науки! - загораясь, настаивал Мишка. - Пусть хоть современного человека запишут, а не старух… Заодно бы и познакомились.
Было похоже, что Мишка даже сердился на Кирю за его неуступчивость. Чего доброго, и обидится, с него может и это статься. Но все-таки доверяться Мишке на сто процентов нельзя.
- От меня луком пахнет, - использовал Киря последний козырь, чтобы проверить товарища: не будет же он вонючего козла тащить с собой на это знакомство.
Мишка озабоченно согласился:
- Да, поторопился ты нажраться этой заразы. - Он поставил свои мокрые сапоги на перекладину табуретки, тоскливо посмотрел на скопившуюся внизу лужицу грязной воды. - Придется, видать, одному разбираться с ними.
Киря, чтобы поддержать его боевой дух, спросил:
- А надолго они приехали-то?
- Да в том-то и дело, не знаю. - Мишка покачал головой и вдруг хлопнул себя по колену. - Слушай! - повеселел он. - А ты зажуй мускатным орехом! Водку перешибает, так или уж эту дрянь не осилит?..
Э-э, вот тут-то, пожалуй, Мишка и подцепил Кирилла: на попятную ради товарищества не пойдешь, и, если розыгрыш, смешнее-то случая для подковырок и не придумать.
Да ведь была не была! Кому смеяться-то? Кроме Мишки, и некому. Ну, соберутся механизаторы в мастерских, им Мишка расскажет, поржут мужики над Кирей. Ну, еще в колхозной конторе людей посмешат, а больше-то некого. Перед девками было бы стыдно, но в Полежаеве всего одна девка была - Шура Лешукова, агрономка, - так и та после посевной замуж вышла за заведующего клубом Геннадия Ивановича. Женихов-то есть - загибать пальцы, так на одной руке их не хватит, на другую придется перебираться. Все, механизаторы женихи, один Колька Попов - из молодых-то - женатый. А остальные, как Мишка Некипелов, только и смотрят, с кем бы знакомство завести.
- Ну, давай свой мускатный орех, - жертвенно протянул Киря руку.
Мишка пошарил, пошарил в карманах, а ореха-то нет.
- Ой, черт, ведь вчера в гараже выпивали, так раздал ребятам. - Он сокрушенно развел руками.
Тут уж и дураку видно, что Мишка и не думал Кирю разыгрывать. Вон как расстроился.
- Так чего? В одиночку пойдешь? - сочувственно спросил Киря.
- Да хоть сблизи глянуть, что за девки.
- Ну, ну, валяй. - У Кири где-то валялся этот мускатный орех. Куда же он засунул его? Кажись, в ящик стола… - Валяй, валяй, записывайся за всю советскую молодежь.
Мишка не отреагировал на издевку, сложил на коленях руки. Киря впервые заметил, что они у него насплошь в ссадинах и что в них намертво въелось машинное масло. Посмотрел на свои, а и у него не лучше, такие же грабли, пропитанные мазутом. Ну а чего ты хочешь от трактористов? Целыми годами так: железякой палец раскровенишь, а соляркой смажешь. Вот они, руки-то, как железнодорожные шпалы и стали, на века теперь черные. Только девок ими и обнимать…
Киря выдвинул из-под столешницы ящик - ага, вот он, миленький, где от них прячется, дождался-таки своего часа…
Мишка Некипелов и не заметил, что у Кири орех в руке.
- А у них, может, задание такое - со стариков одних запись делать, - вздохнул он. - Не зря ведь и остановились они у Тишихи, у старухи.
Ты смотри, как ему увековечить себя охота…
2
Тишиха и сама устроила девкам допрос:
- Хватит, попытали старух, теперь про себя расскажите, кто вы такие, откуда, чьи.
Но вопросы-то у нее вертелись только вокруг родителей: твоей маме сколько годов да твоему папе сколько. Выходило, что молодые у девок родители, ни один ей в ровесники не годится.
Тишиха сидела на кровати и покачивала головой:
- Твоя-то матерь моей Кати на год моложе… - прикидывала она, вспомнив о дочерях.
- А твоя с Валентиной моей одногодки…
Она очень рассчитывала, что начальница девок - строгая, уже со вставными зубами и уже с именем-отчеством, Фаина Борисовна, - окажется ближе к ней своими родителями, но Фаина-то Борисовна всех дальше и оказалась.
- Ты смотри-и… Тины моей на два года только и старше. Так Тина-то у меня ведь последняя, ей уж сорок годов… А тебе-то сколь, милая?
- Двадцать пять.
- Мо-о-лода-а-я…
Тишиха почему-то думала, что Фаина Борисовна старше. Может, вставные зубы сбили Тишиху с толку. Она сама-то ими обзавелась уж тогда, когда на тот свет пора было ладиться, а не зубы менять. Но Фаина Борисовна и повадками была не очень-то молода: не балаболила лишнего, не шепталась ни с Лариской, ни с Надей - а те только уши друг дружке и подставляли, столь секретов у них накоплено, - и, уж конечно, не прыскала, как они, в кулачок. И еще отделяло ее от девчушек то, что она в отличие от них была не в брючном костюме, а в обычном сереньком платье, хоть и ладно облегавшем ее фигуру, но нефасонистом, нефорсистом. Теперь в таких платьях доярки и коров ходят на ферму доить.
Лариска, пожалуй, оделась тоже невызывающе: брючки черные и в обтяжечку, как у спортсменки. Так это Лариске было как раз к лицу: она худенькая, чернявая - брюки делали ее строже, подтянутее.
А Надежда-то вырядилась как огородное чучело: натянула на себя не штаны, а балахоны - в каждую штанину можно по беременной бабе забить. И ведь сшито-то черт знает из какого и материалу - Тишиха из такого платок и то постыдилась бы носить: петухи не петухи, а какие-то разноперые, крикливые птицы насажены на зеленые ветки, не по одному петуху на каждой штанине. И кофта не кофта на Надежде, а мужская рубаха со стоячим воротником, с накрахмаленными манжетами. Это надо же так себя испроказить: на лицо посмотришь - девка как девка, миленькая, улыбается, и щербинку видать, русые волосы в косу заплетены, а вниз глянешь - и обомрешь, петухи все впечатленье портят. Когда Надежда по избе ходит, только их и видать: от лица взгляд оттягивают.
Фаину Борисовну, наверное, и силой не заставишь Надеждины штаны на себя надеть: эта знает цену обезьяньему модничанью. Правда, больше всего Тишиху склоняло к мысли, что Фаина Борисовна уже повидала жизнь, все-таки не это, а то, что она будто дочка, так за ней по пятам и ходила: Тишиха загремит в сенях ведрами, чтобы отправиться за водой, а Фаина Борисовна уже у нее отбирает их: "Ой, что вы! Вам тяжело, а я для разминки сбегаю… Пойдемте, покажете, где колодец". Тишиха наладится за дровами в ограду, а Фаина Борисовна опять впереди нее. До того ловка, будто сызмалу со стариками росла.
Конечно, годы у Тишихи уже не такие, чтобы воду носить и дрова таскать. Тут Фаина Борисовна правильно говорит. Только кто за Тишиху будет эту работу делать? Вот уж, посчитать, сколько годов одна живет, Тихона ухлопали на войне в сорок первом. Ой, да ведь тогда мужиков-то что солому валили на огонь - полежаевских только трое домой и вернулось. Девок Тишиха всех подняла на ноги, замуж выдала. Вон уж младшей-то, Тине, сорок годов исполнилось. Даже Тина в матери Фаине Борисовне почти годилась, не то что старшие дочери.
- Федосья Тихоновна, - спросила Тишиху Фаина Борисовна и повертела в руках самопишущую ручку, - так сколько же у вас всего-то детей?
- А пиатеро. Пиать девок бог дал.
Фаина Борисовна удивилась, Лариска зачем-то наклонилась к Надежде, чего-то сказала ей на ухо. Надежда не согласилась, головой замотала:
- Да нет же… Пи-и-ать… Дифтонг "иа"…
- Федосья Тихоновна, - попросила Лариска. - Скажите, пожалуйста, еще раз: пять.
- Ну, пиать, - обескураженно повторила Тишиха.
Девчонки опять заспорили. У Лариски черные кудряшки затряслись на голове, как у овечки. Надежда тыкала карандашом в бумагу и настырно стояла на своем:
- И-и-а…
- Девочки, - остановила их Фаина Борисовна. - Я уже записала.
Они, столкнувшись лбами, сунулись к ее тетрадке.
- Ага, пи-и-ать…
Потеха и смотреть-то на дурочек. Сами-то, видать, еще ничего не смыслят, а спорят как умные.
Но Тишихе было приятно, что они - все трое - записывали ее одну.
- Пиать девок у меня, - сказала она еще раз. - Ой, а ведь росли-то как… - Она и не хотела, да возвращалась памятью в те года. - Я тогда дояркой работала, так дети-то у меня как поросята…
- Молоко им носили с фермы? - спросила Надежда, показав на зубах щербинку.
Господи, ничего-то не понимают…
- Какое еще молоко? Как поросята, были в грязи. Мне ведь за ними и присмотреть некогда. Утром при темне к коровам убежу, да и вечером заявлюсь, они уж спят… Ой, ведь как мы работали-то… Ведер железных не давали на ферму. Деревянные были, тяжелущие - а воды-то надо сколько переносить: у меня восемнадцать коров, потаскаешь…
Тишиха видела, что и Фаина Борисовна и девчонки чего-то записывали.
- Так бы и почитала такую книгу, про мою-то жизнь. Во сне увижу - и то страшно, - призналась она. - А теперь-то и корм сам идет. Господи, как все сделано… Поилки, подумай только…
Тишиха замигала повлажневшими глазами: девки перед ней задвоились. Ой уж и поревела она за свою жизнь! Ревела, ревела - и, как жаловалась не раз, глазами из-за этого почти не завидела.
- Обжинали серпами под жнейку, - без всякого перехода переключилась она с фермы на поле. - Вижу, Тина ко мне бежит: "Мама, есть хочу!" - "А поешь, - говорю, - колосков. Только колоски-то, мотри, когда вышелушишь, не разбрасывай, захорони в земельку, а то обоих засудят". Поела она зернышек. "Сыта?" - спрашиваю. "Сыта". - "Ну и ладно, иди домой…" Не помню уж, сколь прошло времени, вдруг Валя сломя голову с горы летит: "Мама, - кричит, - Тинка умирает". Я и серп оставила на полосе. Тина моя на печи катается. А во жниву было, и так жарко. За брюхо руками хватается, стонет… Ржи-то зеленой наелась, разбухло там. Уж поблевала бы, так и полегчало. А ей не блюется, и в уборную не может сходить. Я быстрее спроворила самовар, налила кипятку в бутылку и по брюху ей бутылку катаю, пока не вырвало. Вырвало - тогда уж и стала она в себя приходить…
Тишиха терла под глазами:
- А у меня еще Оля есть. Она после Гали вторая, пятый класс тогда кончила. Ну, думаю, надо куда-то девку устраивать. Она-то грамотная, зачем и ей с нами с голоду подыхать. Давай, решила, на счетоводку пошлю учиться. А председатель колхоза справку никак не дает: "Кто у меня, - говорит, - боронить в поле будет?" А тем же летом ему повестка на фронт и пришла. Утром кричит под окошком: "Оля, приходи за справкой, меня на войну берут…" Уж и косточки у него, наверно, изгнили давно, а я ему, Ивану-то Ивановичу, и сегодня поклоны кладу: уж так выручил, так выручил - ну-ка, на один рот убавил голодную-то ораву…
Тишиха встала с кровати, перекрестилась перед иконами:
- Дай бог, чтобы тебе хоть там-то хорошо было, Иван Иванович.
Лариска, сидевшая за столом ближе всех к красному углу, из-под низу зыркнула глазами на образа и пододвинулась плотнее к Надежде.
- Чего бога-то испугалась? Не укусит тебя, - сказала Тишиха и опять села на кровать. Кровать была деревянная, рассохшаяся и, когда на нее садились, скрипела. - Здоровье-то, как и у меня, неважнецкое. Чуешь, жалуется… - Тишиха поерзала, заставив кровать снова скрипеть. - Ну, так ведь в приданое с собой привезла. Тятя-то у меня краснодеревщиком был, изладил кровать: "Вот, - говорит, - Тиша (мужу-то моему, а и сам тоже Тиша: я вся в Тихонах, как в снопах на овине)… Вот, - говорит, - Тиша, на ваш век хватит, за свою работу ручаюсь. Если, - говорит, - не осердишься на Федосью да сгоряча не искромсаешь мое изделие топором, так и сто лет простоит. Тятя знал, за кого меня выдает.
- А что он, муж-то, сердитый был? - спросила Лариска. Глазенки у нее испуганно засверкали, в них затеплилась жалость.
- Кто? Тиша-то? Не-е-ет… Раза два за всю жизнь и поколотил меня, так и то за дело.
- Он вас би-ил? - вытаращила глаза Лариска. - И вы от него не ушли? Я бы и минуты не задержалась!
- Ой, да это ведь Тиша, - сказала Тишиха. - От такого и стерпеть можно.
Лариска было открыла рот, но Фаина Борисовна строго глянула на нее и кивнула на лист белой бумаги: пиши, мол. Лариска, как старательная школьница, склонилась над бумагой. Черные кудряшки нависли над лбом. А обиделась, обиделась, нос-то и то покраснел от досады.
Чего-то Тишихе напомнило в поведении Лариски младшую дочь.
- Ой, про Тину-то еще чего рассказать хочу… - спохватилась она. - Начнут девки с кошкой играть, а ей не дают. Она уйдет за комод, никогда не подумаешь, что расстроилась. Приткнется в угол книжку листать… А у нее, у бедной, обида-то в сердце ушла, никому не выкажет ее. Утром встанет пораньше, пока все спят, и наиграется с кошкой… Ой, дети, дети, куда мне вас дети…
Тишиха улыбалась воспоминаниям. Вот еще чем хорошо квартирантов держать - уж, кажись бы, совсем забудешь чего, а с ними начнешь говорить и ненароком наткнешься, будто куст малины отыскала в лесу, который сама же и оставляла дозориться, да в суматохе забыла.
Вот ведь чего, ну-ка, вспомнила: про кошку. Тине тогда лет восемь было, поди. А теперь уж у дочери ни единого волоска родного нет - вся седая. Время-то как бежит…