- Нет, не нужно, - сказал Григорьев, приостановившись. - Зачем же. Ведь я просто так сюда приехал, отдохнуть. Смотрите, сорока!..
Светик прошла вперед, независимо помахивая левой свободной рукой.
- А пока-пока по камушкам, - запела она. - А пока-пока по камушкам…
Голосишко у Светика был слабенький, она и не пела никогда, даже в подпитых компаниях, где поют все разом, кто как умеет, и можно петь, не страшась, что тебя осудят.
- По круглым ка-амушкам, - сипло пропела Светик и умолкла - не хватило духу дотянуть. Но она сделала вид, что ничего не случилось, ей расхотелось петь, и только, а теперь она поет без слов, одними губами, в нос, мурлыча. Оглянулась, будто отводя ветку, не смеется ли Григорьев, но он отстал на добрых десять шагов и шел сам по себе.
Григорьев понимал, что происходит с женщиной. Он догадывался, как она живет, да и отчасти, что было можно, рассказала ему о ней его знакомая. Он не знал лишь одного, что, предлагая поцеловать его, Светик рисковала сделать это совсем неумело. Она еще ни разу, кто бы мог подумать, в свои тридцать пять лет, не целовалась вдосталь. Было в студенчестве, но так давно все…
Одинокая. Это не было для Григорьева особой новостью - женщин, подобных Светику, он встречал достаточно и в своем городе: в доме, где жил, на работе. Да и не только в доме или на работе. Умные, образованные, в меру привлекательные. Или вообще не может выйти замуж, или выходила, но оказалось - не тот человек. А уж как развелись да осталась с ребенком, тогда одно - жди счастливого случая. А когда он придет - счастливый случай. Но что Григорьев мог поделать? Пожалеть? Посочувствовать, как принято говорить. А нужно ли им - это сочувствие? Навряд ли…
Григорьев вспомнил свою жену, пятилетнего сына Сашку и тихо засмеялся. "Надо подарков им привезти, - подумал он. - На все деньги, что останутся, накуплю подарков. Завтра пойду по магазинам, в "Детский мир" загляну. Жене сумку поискать - просила…"
Светик по-прежнему шла впереди, не заговаривая. Они молча пересекли дорогу, идущую от полустанка, углубились в лес и скоро вышли к поляне - гулкие удары по мячу были слышны издали. Светик обернулась, лицо ее было спокойно, надменно чуть разве. Григорьев улыбнулся ей.
- Это самая большая поляна, - не отвечая на улыбку, сказала Светик, - во-он под деревом тем - мое местечко. Здесь у каждого свое место. Надо было раньше нам уйти от пруда…
Народу было порядочно, играли через сетки и просто кругом, перебрасывая друг другу мяч. Несколько пар склонились над шахматными досками, положив доски на пни. В стороне от волейболистов играли в бадминтон. Гамаки развешаны были по краю леса, в них лежали, читая, те, кто уже наигрался. Толстячок прыгал через скакалку, сбивая вес.
- Привет, - сказала кому-то Светик, помахав рукой. - Ну, как игра?
Ей что-то ответили.
- Привет! Привет! - говорила Светик, улыбаясь, стараясь держаться ближе к Григорьеву, они пересекли наискось поляну. Светику нравилось идти рядом с Григорьевым, чувствуя на себе взгляды играющих. - Здравствуйте, Нина Сергеевна! Как вы?! О-о, и Павел Афанасьевич здесь? Здравствуйте!..
- К нам, Светик! - крикнули ей из круга. - И кавалера давайте сюда!
- Сейчас! - откликнулась Светик. - Ну вот мы и пришли. Здесь можно положить сумки. Какая старая береза, а?! Лет сто прожила, не меньше. Играть пойдете? Нет. Тогда разрешите, я вам гамак подвешу. Вот к этим деревьям я всегда привязываю, по нижним сучьям. Можно подремать, а то и поспать. Скучно станет - приходите в круг. Я вам покажу, как "свечи гасить" надо…
- Спасибо, - сказал Григорьев, - я и сам смогу подвесить. Идите.
Светик сбросила сарафан и убежала. Григорьев видел, как расступился слегка круг, впуская ее, как тут же подали ей мяч, и она, подпрыгнув, ударила его правой, срезая. Григорьев привязал гамак между двумя молодыми осинками, захлестнув петлей концы тесьмы поверх нижних суков, опробовал руками - надежно ли - и пошел по лесу, посмотреть. Он обошел все поляны, всюду играли, трава на полянах была выбита дотла, а в траве под кустами часто замечал он газетные свертки. Морщась, Григорьев развернул один, в свертке была бутылка из-под воды, пустая консервная банка, яичная скорлупа, огрызки яблок, огурцов, корки хлеба…
Когда он вернулся обратно, Светик уже играла через сетку - видимо, ее приняли в команду. Он посмотрел, как, чуть пригнув плечи, расслабясь, держа наготове напряженные руки, пританцовывает она в ожидании мяча, не стал обращать на себя внимание, снял ботинки и лег в гамак. Он лежал так, глядя в небо, слушая шелест листвы, ни о чем не думая конкретно и в то же время думая обо всем сразу, потом незаметно для себя уснул.
А когда проснулся, был уже вечер, в мяч не играли, народу заметно убыло, Светик сидела неподалеку на пне, в который раз перелистывая журнал. Григорьев пошевелился, она заметила.
- Ну, как спалось? - спросила, улыбаясь. - Какие сны вас посетили?
- Ой, чудесно, - сказал Григорьев смущенно, вылезая из гамака. Ему было неловко перед женщиной за свой сон. - Просто чудесно, знаете. Давно не спал так, в лесу. В деревне своей летом я, бывало, на сеновале спал. Сарай в огороде, на чердаке сарая сено…
- То-то и оно, - Светик стала отвязывать гамак, Григорьев помогал. - Спали вы здорово. Я подойду, погляжу, а вы… Идемте, в семь пятьдесят электричка. Осталось двадцать минут, должны успеть. Понравилось? - спрашивала она на ходу, срывая рядом с дорогой ромашки. - Здесь прелестно. Можно еще и завтра поехать. На речку сходить, искупаться. Давайте договоримся заранее. Хотите?
- Спасибо, - сказал Григорьев. - Пожалуй, не получится. Уезжать скоро, дела. Да и не будет лучше, чем сегодня. Это уж всегда так - примета. Ого, впереди спешат. Сколько минут в запасе у нас?..
Электричка подошла минута в минуту, они вошли в вагон, сели опять к окну и незаметно и непринужденно проговорили всю дорогу до Москвы. Светик рассказывала о своей работе, опытах.
- Знаете что, - сказала Светик на привокзальной площади, где Григорьев хотел было уже распрощаться, - знаете что, идемте ко мне в гости. Я живу недалеко, прямым автобусом шесть остановок. И от дома моего вам удобно ехать - без пересадок доберетесь до гостиницы. Ну чего вы засядете сейчас в номере, что станете делать? Пойдете в буфет сосиски жевать? А мы попросим маму приготовить ужин. Я вас познакомлю с мамой. Послушаем музыку. У меня есть несколько прекрасных пластинок - хоровое пение. Чудно поют. Хоровая капелла Юрлова. Приходилось слышать?..
- М-м, - запротестовал, отказываясь, Григорьев, не зная, что и сказать.
- Идемте, - Светик взяла его за руку повыше локтя, - не пугайтесь, это вас совершенно ни к чему не обязывает. Я приглашаю вас в гости, и все. Домашние ваши и сослуживцы, надеюсь, не узнают, что в Москве вы проводили время с женщинами…
- Ну хорошо, - сказал Григорьев, - но сначала нужно зайти в магазин, купить что-то. Вина приличного. А то неудобно - в гости принято приходить с чем-то. - Григорьеву совсем не хотелось в гости: сидеть за столом, говорить о чем-то…
Они сели в автобус и через малое время сошли на нужной остановке. Магазин находился неподалеку от дома, где жила Светик. Григорьев купил две бутылки сухого венгерского вина, поднялись на четвертый этаж старого дома, к балконам которого подступали деревья, Светик своим ключом открыла дверь, пропуская Григорьева. Навстречу им из кухни вышла небольшого роста женщина, в цветном, на пуговицах халате. Лицо ее было спокойно. Она остановилась, глядя на Григорьева. Григорьев молча поклонился, здороваясь.
- Мама, у нас гости, - сказала Светик. - Знакомьтесь, это моя мамочка. Зовут ее Екатерина Владимировна.
- Здравствуйте, - сказала женщина. - Проходите в комнату. Да не нужно разуваться. У нас и тапочек-то мужских нет. Купить надо.
- Это друг семьи моей приятельницы из института, - объяснила матери Светик, выйдя из умывальника с полотенцем в руках. - Он в командировке, скучает по выходным, вот она и попросила взять его за город. Мы ездили в Раздоры. Представляешь, - Светик говорила быстро, глядя то на мать, то на Григорьева, - ему там очень понравилось. Редкой красоты места. Отдохнули мы просто великолепно. Я наигралась. Никогда еще не играла так удачно…
- Ну вот и хорошо, - сказала мать спокойно, - отдохнули. Ужинать будем? Что приготовить? Есть холодный зеленый борщ. Второе…
- Мама, наш гость из Сибири. Давай сварим пельмени, у нас есть пачка. С лучком, с перчиком, с маслицем. А, мамусь?..
- Сварим пельмени, - согласилась мать, - салат придумаем еще.
- Поставьте, если можно, вино в холодильник, - попросил Григорьев Светика. Он вспомнил о пиве - третья бутылка так и лежала в портфеле. Подал Светику бутылки, завернутые в папиросную бумагу. Пиво решил увезти обратно в гостиницу, выпьет утром.
Светик вышла, а Григорьев, осматривая комнату, сидел возле приоткрытой балконной двери. Ветки клена ложились на перила балкона. Шума машин не слышно было. В комнате чисто и прибрано, книги стояли на полках. Григорьев подошел взглянуть: справочники по химии, словари. Стихи Ахматовой…
- Вот так мы живем, - сказала Светик, вернувшись, садясь на свой диван. - У вас большая квартира? Две комнаты. А у нас вот эта. Здесь мы живем с мамусенькой давно-давно. Здесь я родилась и прожила всю жизнь. Поставить музыку? У меня есть пластинка "Русская хоровая музыка". Бортнянский, Березовский, Ведель… Исполняет академическая капелла. В институте подарили.
Они сидели и слушали пение, а мать на кухне готовила ужин. Потом она пригласила их к столу. Григорьев сходил в умывальник, вымыл руки. Стол был накрыт скатертью с кистями. Сели за стол. Григорьева посадили лицом к окну, к свету.
- Вы как любите пельмени? - спросила хозяйка Григорьева. - С маслом или со сметаной?
- С бульоном, - сказал Григорьев, - я их ем тогда как суп. - И засмеялся. Ему нравилась мать Светика. Ему нравились чистоплотные хозяйственные женщины. Говор у нее был удивительный… вятский, что ли. Редко приходилось слушать подобную речь.
Чокнулись и выпили вина из высоких тонко звенящих рюмок. Вино охладилось и было очень вкусным. Вкусной была еда. Григорьев охотно ел. Хозяйка добавила ему пельменей, он улыбнулся.
- Назюзюкаешься опять, - блестя живыми глазами, сказала мать дочери, когда они выпили еще по рюмке. И стала рассказывать Григорьеву: - На день рождения Светланы гости были. Ну, каждый тянется с рюмкой, поздравляет. С каждым и выпить надо. По глотку да по другому. По глотку да по другому. Поздно разошлись. Ложимся спать, а Светлана и говорит: "Ох, мама, и назюзюкалась же я!"
Хозяйка с Григорьевым рассмеялись, Светик смутилась чуть.
Матери гость приглянулся: не охальный, как некоторые, ест аккуратно и лицом пригожий. И пьет без жадности. А иной, если принес вино, не отступится, пока не допьет. Допил - и заговорил. Несет что попадя, другому не даст слова вымолвить.
- А я ведь и воевала, - сказала хозяйка Григорьеву. - Медали имею. Ох, и потаскала вашего брата, солдатушек, на себе. Ох, и потаскала. Вовек не забыть мне их. Мы перед войной около станции жили железнодорожной, на станции военкомат. Как война началась, я туда все бегала, на фронт просилась. Раз да другой, бессчетно раз. Взяли. Послали наперед в Вятские Поляны. Городок есть такой, слыхал небось. Вот. В Вятские Поляны, на курсы медсестер. А уж потом - туда, в пекло. До сорок пятого, до победы шла. Да, видно, звезда моя высоко горела - не зацепило ни разу, не задело. А сколько смертей видела вокруг кажин день, сколько смертей. Помню, тащила лейтенанта одного. Сначала волоком - головы не поднять, стреляют. А потом на спину взвалила, пригнулась и побегла. Я хоть и низка ростом, а крепкая на ногах - в девках кули с картошкой приходилось ворочать. Тащу, ноги его по земле волокутся, сам хрипит - в живот раненный. Молодой совсем, долгий да черный, как вы. Посмотрела на вас, сразу вспомнила. Бегу, а уж и силы мои кончаются, ноженьки подсекаются - вот как. Хоть бы не упасть, молю господа: дай мне силушки чуток…
- Вынесли? - спросил Григорьев, глядя на хозяйку. - Вынесли его?
- Нет, не донесла. Живым не донесла. Положила подле своих и - обратно.
Мать сидела минуту в задумчивости, вспоминая, как увидела лейтенанта. Он лежал возле воронки от разрыва снаряда, лежал на спине, прижимая ладони к разорванному животу, и молча смотрел вверх. Лицо его было в слезах. Они почти высохли, слезы. Наверное, он уже умирал тогда. Черноволосая голова его была не покрыта, и какое умное, всепонимающее и в то же время отрешенное лицо было у него. Она тогда подумала - девкой была молодой, глупой, а вон как правильно подумала, - что людей с такими лицами не надо бы отправлять на войну. Их там убивают в первую очередь. Когда его похоронили, она не знала. Не видела могилу. Ушли скоро. Не донесла…
- Открывайте, чего же вы, - указала мать на вторую бутылку.
- Хватит, может быть? - Григорьев посмотрел на Светика. - Пусть стоит. В следующий раз выпьем. А то назюзюкаюсь и до гостиницы не доберусь. Швейцар не пропустит - строгие они, швейцары…
- Нет, нет, - запротестовала хозяйка, - зачем же так. Если не хватает сил, - она засмеялась, - я сама открою. Дайте-ка штопор.
Ей очень не хотелось вставать из-за стола, посидеть еще часок вот так, поговорить. А встанешь, Светик тут же уведет гостя в комнату, прикроет дверь, и они будут там разговаривать, а тебе убирать посуду со стола и ждать возле окна одной, пока уйдет гость. А после что делать - спать? Раздумаешься - и сны не берут…
Григорьев налил вино, мать потянулась к его рюмке, чокнуться, и опять поразилась сходству с тем лейтенантом. Будто отец и сын, или братья, или сам лейтенант, но как бы уже постарше годами. Она их сотни вынесла за годы войны, живых и мертвых, солдат и офицеров. А крепче других почему-то запомнился тот, черноволосый. Пуще всего было жалко его.
В тот день она вынесла еще одного лейтенанта. Он нашел ее потом, после госпиталя уже. Долго его лечили, не вылечили до конца. Война закончилась, они приехали в Москву и стали жить вот в этой квартире. Он дал жизнь Светику, а сам вскоре умер, не прожив и тридцати лет. Он не был здоров от природы, да еще изранен, и не передал дочери достаточно сил. Светик переняла от него обличье, характер, только ростом пошла в мать. Она часто хворала, и матери приходилось трудно. Мать работала медсестрой до самой пенсии, а работая медсестрой, попробуй подыми ребенка, хоть и одного. Были детство и юность, были школа и институт, и вот теперь она сидит рядом, ее дочь Светлана, тридцатипятилетняя девушка, умная, грамотная, кандидат наук, начальник лаборатории и - одинокая. Время от времени она приводит гостей, знакомит с матерью, мать готовит ужин или обед, приглашает к столу, угощает, разговаривает. Потом гости уходят, мать провожает их, благодарит. Просит заходить почаще…
А гости были разные. Их было не так уж и много за все время, гостей, человек до десяти если, но ни один из них не приглянулся матери. Чего-то в них не хватало. Стержня, пожалуй, не хватало, что держит человека, делая его самостоятельным. Или, может, так казалось матери. И это бы еще ничего не означало, что они не приглянулись ей, они, судя по всему, не приглянулись и дочери. После этого ни одного из них мать уже не видела.
А вот Григорьев понравился. И не потому вовсе, что походил на черноволосого лейтенанта и напомнил ей войну. В нем чувствовалась самостоятельность, которую мать не всегда замечала в людях. Она была бы сейчас совсем не против, если бы дочь надумала оставить у себя гостя до утра. Она не могла сказать сама об этом дочери, но когда бы та решилась, мать ничего бы не сказала. Наоборот, была бы рада. А сама бы ушла ночевать в соседний подъезд, к подруге, одинокой женщине. До каких же пор ей выжидать, дочери. В тридцать лет трудно, а в сорок еще труднее. Жизнь - она не из одной молодости состоит, не успеешь оглянуться, как постареешь враз. Ей, дочери, надо родить, родить от хорошего человека. И это ничего, что так получилось бы, зато ребенок был бы здоровым и разумным. Покуда она, мать, в силе еще, она бы возилась, помогая. Ох, мысли, мысли. Хорошие - нехорошие. Да что поделаешь. Ничего не поделаешь…
- Идемте в комнату, - сказала Светик Григорьеву, - мам, ты уберешь со стола? Убери, пожалуйста…
Они прошли в комнату и опять слушали русскую хоровую музыку, негромко разговаривая. За окном стемнело заметно.
- Я пойду, однако, - Григорьев посмотрел на часы, - поздно уже. - И встал.
Светик выключила проигрыватель, они вышли в коридор.
- Мам, я ненадолго, провожу и обратно, - сказала Светик.
- До свидания, - сказал Григорьев, пожимая руку хозяйке. - Спасибо вам. Посидели хорошо, ужин был замечательный…
- Вам спасибо, - сказала мать. - Спасибо, что зашли. Приходите…
Григорьев и Светик молча дошли до остановки и коротко попрощались. Григорьев поехал в гостиницу, Светик же стояла в своей комнате на балконе и плакала. А мать сидела на кухне и смотрела в окно.
Вечера
Бывало, вернешься с полей, в сумерках уже, отпустишь пастись быка на край деревни, за огородами, пройдешь затравеневшим переулком к избе своей, на берег Шегарки, повесишь веревочную уздечку в ограде на штакетину, поужинаешь картошкой с молоком, выйдешь на крыльцо, сядешь на верхнюю ступеньку и, облокотясь на колени, долго будешь сидеть в сладком томлении, вбирая редкие звуки затихающей к ночи деревни.
Лучшее время этой поры - конец июля, август: комар исчез, слабеет и даже в полуденную жару редок паут, мошка еще не началась, погожие, с высоким небом дни переходят в долгие теплые вечера, зелено окрест деревни, в перелесках и сограх не видно желтого листа, зелено в огородах: вовсю цветет, подымая головы над городьбой, подсолнух, мак отцвел, отцвела картошка, наливается по грядам морковь, кое-кто уже пробует первые огурцы; скоро начнут поспевать в лесу ягоды, сенокос в самом разгаре, и люди ежевечерне возвращаются с полей усталые.
Мужики редко берутся за домашнюю работу после ужина, курят перед сном, сидя в оградах на козлах или суковатых, не расколотых с зимы чурбаках, осторожно держа в натруженных чернями вил руках самокрутки, бабы, накормив семью, подоив корову, управясь с молоком, стараются лечь пораньше - им и вставать раньше всех, до выхода на работу надо успеть подоить, выгнать в стадо корову, приготовить завтрак, сделать другие незаметные, но необходимые утренние дела, чтобы не зависали они на день, прибавляя забот вечером - вечер свои заботы принесет.
Ти-ихо. Сумерки густеют, скрывая городьбы, березовая согра за огородом сливается, пугая темнотой. Избы, сараи, бани как бы расплываются, делаются чуть ниже, мягче в очертаниях, сильнее пахнет трава, звучнее бой кузнечиков. Вдруг взлает за соседним двором собака, смолкнет сразу, опять тихо, и тут с дальнего конца деревни дойдут до тебя волнующие звуки гармошки - это Петя Сверчок вышел из дома и медленно идет сначала по переулку, потом улицей через мост к конторе, где под тополями собираются каждый вечер девки и парни. Приходили и мы - подростки, посмотреть, как танцуют, играют парни с девками, послушать гармонь, разговоры - ведь мы тоже скоро станем взрослыми.