Мы с Шуркой дней десять вечерами занимались скворечнями. Сначала в моей ограде, потом у него. Захотелось нам самим смастерить новые. Когда ты мал совсем, взрослые помогают обычно - отец или брат. А нынче мы решили самостоятельно сделать и показать приятелям. Как лыжи. Ну и намучились - несколько кусков доски испортили. То отрежем криво, то леток продолбим слишком большой, кулак пролазит, в таком домике скворец жить не станет. Или низко продолбим леток - тоже плохо. А то, продалбливая, расколем долотом доску - пропала работа. Строгать рубанком мы почти не умели, топором, хоть он и острый, не получалось, зарубины оставались, а с непроструганными краями доски плотно не подгонишь одну к другой. Строгали рубанком, и топором тесали, и рашпилем потом выравнивали, но все одно - щели оставались в соединениях. Щели эти мы забивали - конопатили паклей, чтобы ветер не продувал скворечню. Скворцу - нам взрослые об этом говорили, да мы уже и сами понимали, - совсем не обязательно, чтоб скворечник был красивым. Главное, чтобы он сделан был добротно, без щелей, леток - чуть не под самую крышу и узкий - впору скворцу пролезть, а то сорока навестит или кошка лапой заберется. Услышал - скворцы крик подняли, значит - кто-то лезет в гнездо.
Сделали мы с Шуркой по скворечнику себе, радостные ходили. Подняли их над дворами на жердинах и отбежали в сторонку - издали взглянуть. Жердины стояли ровно, не сгибаясь вершиной под тяжестью, крыши - с козырьком, чтобы вода дождевая не попадала, под лотком палочка приспособлена - отдыхать скворцу, над скворечником небольшая березовая ветка - сидеть на ней по утрам, песни распевать. Старые скворечни привели мы в порядок - почистили, подправили, щели заткнули и повесили на прежнее место. Прилетят скворцы, а у нас уже все для них готово. Если доской подходящей к весне не разжился нигде, проще сделать скворечню из дуплянки. Поехал зимой в лес за дровами - высматривай сухую нетолстую сосну или осину, гладкую, без коры, с пробитой дятлом дыркой. Если дырка есть - верная примета, что дерево с дуплом. Можешь для проверки обухом топора ударить разок-другой - дуплистое сухое дерево гудит. Спилил, привез домой, вырезал из кряжа на несколько дуплянок длинную чурку, остальное - на растопку. Время подошло делать скворечни - положил чурку ту на козлы, отпилил нужной длины, продрал внутри долотом, снимая труху и гниль, прочистил кругом, дно из дощечки вырезал - прибил, как и крышу, леток осторожно проделал, чтоб не расколоть дуплянку, - вот и готова скворечня, привязывай на жердь, подымай. А если дятлом продолбленное отверстие не шибко широко, годится для скворца, то и того работы меньше. Дуплянки годами стоят, присматривай только, выбрасывай, хотя бы через осень, старое гнездо, и будут жить птицы, не изменяя дому своему.
В мае, с первых теплых дней, по вечерам, сделав школьные задания, мы работаем на огородах. Огороды подсохли, скоро начнут их вскапывать, чтобы во второй половине месяца, числа двадцатого, посадить картошку. Ходишь вечерком по огороду с железными граблями или вилами, собираешь в кучки прошлогоднюю картофельную ботву, сухие будылья подсолнуха, продираешь граблями - по меже, отделяющей наш огород от соседского, и возле городьбы - свалявшуюся бурую траву, она легко поддается, вырываешь ее целыми космами и тоже складываешь в кучки, на ботву, будылья.
Сошел в конце апреля лед, ручьи стихли, но Шегарка полна, несет холодную мутноватую воду, и до купания еще далеко. Скот выпускают на волю, на ветках набухают почки, кое-где пробивается молодая трава, по дорогам грязь, в перелесках птичий шум, за огородом, в согре, в кочках стоит вода, я хожу туда рвать по окраинам желтую куриную слепоту. Главная забота сейчас - огород, и я, собирая ботву, вижу, как на других усадьбах мои ровесники делают то же самое. Матери перебирают вынутую из подпола проросшую картошку, сортируют ее: подпорченную и мелкую - поросенку, самую крупную - себе на еду, среднюю - для посадки. Мужики рубят в перелесках осиновые жерди и колья, гибкие таловые прутья, чтобы подправить старую или установить новую городьбу. Все заняты - весна.
Ботва, будылья подсолнуха, трава собраны в кучи. Кучки стоят день, другой - подсыхая. А потом как-нибудь вечером в безветрие стаскаешь все в одну кучу и подожжешь. В кармане у тебя коробок спичек, родители дали разрешение жечь ботву, воткнешь в землю вилы поодаль, подсунешь под самый низ кучи пук сухой травы, чиркнешь спичкой. Загорелась.
Уже заметно темнеет, но еще долго будет вечер. Звезд нет, нет луны. А по деревне по огородам - костры. Ботва горит с треском, сначала из глубины самой, от основания до вершины, густо пройдет дым, следом вырвется огонь, возьмется вся куча, сделается жарко, и высоко станут взлетать, гаснуть в темном небе искры. А ты стоишь, опершись на вилы, смотришь на огонь, на взлетающие искры, и грустно как-то, чуть ли не до слез. Так бы вот и стоял возле, стоял, ни о чем не думая, глядя в огонь.
Костер догорает. Подгребешь вилами с краев оставшуюся ботву, будылья, ворошишь золу. Костер погас, сразу становится темнее, оглянешься - кое-где еще видны огни по огородам, но уже реже. Идешь домой, положив вилы на плечо. Ночи еще прохладные, но спать ты перешел в кладовую - надоело в избе на печи да на полу. Кроватей на семью две, всем не хватает. А в кладовой - благодать, топчан просторный, и в длину хорошо и в ширину. На печи, когда спишь с братьями, не вытянешься небось, не ляжешь поудобнее - сразу толкать начнут. А здесь - сам по себе. Правда, пока раздеваешься - прохладно и неохота лезть в постель, но согреваешься быстро. На топчан положена мешковина, на нее постелена шуба, накроешься длиннополым дорожным тулупом, в головах у тебя мешок с шерстью, накрытый вместо наволочки застиранной материной юбкой. Над топчаном - оконце, потеплу можно раму выставить, затянуть оконце марлей, чтоб комары не залетали. Иначе - не уснешь.
Ти-ихо по деревне, не слышно голосов, гармони. Ничего, уже весна, май. Скоро троица, распустятся, зазеленеют окрест леса, поднимется молодая трава, зацветет черемуха, прогреется, наберет тепла земля, подсохнут тропинки, стежки-дороги, и можно будет опять ходить с приятелями вечерами через деревянный скрипучий мост на другую сторону Шегарки к конторе под тополя.
Смятение
Поздним летом на окраине одного из уральских рабочих поселков, через который проходили поезда, возле усадьбы со старым домом, деревянным, потемневшим от времени, с баней, садом и огородом, с высокими глухими тесовыми воротами остановилась машина. Сидевший на заднем сиденье с ребенком на коленях Печников, рассчитавшись с шофером, открыл дверцу, осторожно поставил на землю девочку, вылез, взял багажную сумку, подал руку дочери и, толкнув коленом узкую, прорезанную в воротах дверь, шагнул в ограду. В ограде никого не было.
- Папа, - спросила девочка, подняв к отцу худенькое смуглое личико, - мы к бабушке приехали? А где бабушка?
- Сейчас, - сказал Печников, оглядываясь, опуская сумку на траву.
- Сейчас. Елизавета Яковлевна! - негромко позвал он и увидел, как из глубины двора, от бани, через сад идет, торопясь, пожилая высокая женщина, мать его жены.
- Ой-ой-ой! - издали заговорила она, и руки ее на ходу то оглаживали длинный старушечий передник, то вскидывались к голове, поправляя повязанный под подбородком пестрый платочек. - Приехали?! И Оленька приехала! К бабушке! Здравствуй, милая. Ты помнишь меня?! - Она подняла девочку на руки, радуясь, целуя, прижималась к лицу ее мягкими губами своими, мягкими щеками. - Здравствуй, Алеша! - она подала зятю огрубелую большую руку, и Печников, хмуро слушавший и смотревший, наклонился, чтобы поцеловать тещу. "Хорошо, что есть она", - подумал он о теще.
- Устали? - спрашивала та, все еще держа на руках Олю. - Идемте в дом. Сейчас я вас накормлю, отдохнете. А что же Катерина? Не смогла? Позже приедет? Ведь в сентябре сулились!..
Они вошли в сени, в прихожую. Теща стала умывать Олю, переодевать, причесывать, а Печников ходил туда-сюда по крашеным мытым половицам, застеленным узорчатыми, яркими, самоткаными дорожками, заглянул в горницу, дивясь, как и три года назад, чистоте, уюту, цветам по подоконникам, отмечая, что у него в квартире совсем не так. Дом, кроме рубленых сеней и кладовой, делился на две комнаты - прихожую и горницу, два окна выходили на тихую, под самой горой, улицу, два в ограду.
- Ну, гражданка Печникова, - спрашивала теща девочку, завязывая ей розовый бант, - как ты поживаешь? Забыла бабушку свою? Забы-ыла. Сколько ей уже? - спросила она зятя, откладывая старинный, роговой, должно быть, потрескавшийся частый гребень.
- Четыре в апреле отмечали, - Печников стоял, прислонясь плечом к дверному косяку. - Растет, красавица. Скоро в школу определять. Да, Ольга Алексеевна?
Елизавета Яковлевна сидела на самодельном, с резной спинкой диване, Ольга перед ней.
- Жалко, что бабка твоя на пенсии, а то бы записала в поселковую школу, учила уму-разуму. А? Ну - ладно, со школой успеется еще. Где станем обедать, здесь или в саду? Давайте здесь. Оля, будешь помогать бабушке накрывать стол? Вот умница. Та-ак, скатерть достанем из сундука. Алеша, ты куда?
Печников вышел в ограду, сел на скамейку под яблоней, лицом в глубину сада, закурил. Деревья были желтые, роняли лист. Поселок лежал у подножия гор, покрытых смешанным лесом. Где-то за дворами, с восточной стороны, поселок огибала мелководная речушка. Улицы малоезженые, с тропинками в траве, ветвистыми рябинами в палисадниках.
Места Печникову понравились сразу, когда несколько лет назад приезжали они сюда всей семьей, осенью, и жили месяц. Было тепло, сухо, дни стояли ясные. Печников много гулял, уходя за поселок, подымался в горы, пробовал ловить на омутах речушки рыбу, но она уже не клевала - нахолодала вода. В тот год был удивительный урожай на фрукты и ягоды, и они увезли с собой много яблок, банки с компотами и вареньем.
И вот теперь, оттого ли, что он попал снова в знакомые места, от тишины, чистого воздуха, спокойного голоса тещи, уверенных движений ее, от опадающего сада, плодов, висящих на ветках - от всего этого Печникову стало немного легче, и он сидел на скамье, расставив ноги, докуривал, переводя взгляд по ограде, устланной листьями. Предстоял еще разговор с тещей, следовало рассказать все, что произошло в семье, но к этому он был готов. Почти готов.
Если бы Елизавета Яковлевна была из тех, кто не ведает тягот, кто сразу же, не задумываясь, берет сторону родных детей, Печников, конечно, никогда не поехал бы к ней, не привез дочь. Но теща всю жизнь жила своим трудом, отличалась самостоятельностью, умом, была начитана, к зятю относилась с уважением, он и сам глубоко уважал ее, потому приехал поговорить, оставить ребенка. Он ничуть не задумывался, что поступает правильно.
До войны еще закончила Елизавета Яковлевна недалеко от поселка, в районном городке, педагогическое училище, вернулась домой да так и проработала до пенсии учительницей начальной школы. Пять лет, как получает пенсию. Муж ее, шофер, погиб при дорожной аварии, спускаясь с гор. Елизавета Яковлевна не сломалась от горя, не осмелилась второй раз замуж, вырастила дочерей. Старшая жила в Белоруссии, младшая в Сибири, за Печниковым. Она - здесь, в старом своем, построенном еще свекром, доме - огород пять соток, сад столько же, куры. Держала долгие годы корову, продала. Молоко берет у соседей.
На крыльцо вышла Ольга, была она вялая совсем, зевала. За ней - теща.
- Спать просится, - сказала теща, - утомилась в поезде.
Печников поднялся, взял дочь на руки.
- Надо бы поесть, Оленька, - он прижимал легонько девочку к себе. - Кушать хочешь? Давай-ка покушаем, а?
- Не-ет, - мотнула головкой дочь и опять зевнула. - Я сливки пила, бабушка давала.
- Алеша, ты укладывай ее, - сказала Елизавета Яковлевна. - Проснется - получше поест. Постель в горнице разобрала. А я пока перенесу со стола в сад, чтобы не мешать ей.
"Может быть, так и удобней, - подумал Печников, проходя с дочерью в горницу. - Поспит часа три, а я тем временем уеду. Бабка постарается, уговорит ее. При Оле если уходить - слез не оберешься. Да, так лучше".
В комнате было прохладно, прохладные чистые простыни на кровати, свежая, в цветочках, наволочка. Окно скрыто занавеской. Печников переодел Олю в пижамку, сел сам на край постели, посадил дочь на колени и сидел этак минуту какую-то, поглаживая ей спинку ладонью. Положил, накрыл до подбородка одеялом, нагнулся поцеловать.
- Спи, маленькая, - сказал шепотом уже.
- Папа, а ты где будешь? - спросила девочка, тоже шепотом.
- Я буду с бабушкой в ограде.
- А когда я проснусь, что мы станем делать?
- Играть в саду, - Печников смотрел на дочь.
- В прятки, папа?
- В прятки.
- Ну ладно, - девочка закрыла глаза.
Печников, ступая на носках, вышел, притянул за собой горничную дверь, пугаясь, что она заскрипит. Теща все уже перенесла в сад, расставила тарелки по столу и теперь возилась с самоваром - большим, позеленевшим, с медалями и надписью, самоваром, доставшимся ей от свекрови, вероятно, либо от матери.
Печников помыл руки, и они сели за стол, друг против друга. Елизавета Яковлевна успела переодеться, сейчас на ней была зеленая, в разводах кофта, серая юбка. Платок она сняла. Седые волосы зачесаны назад, закреплены полукружьем широкой давней гребенки. Есть особо Печников не хотел, но можно и поесть…
Еды было много, все свое, с огорода. Грибы выставила теща, помидоры, сало копченое, яйца вареные. Печников наложил в тарелку картошки, малосольных огурцов. Из глиняного узкогорлого кувшина теща налила в коричневые эмалированные кружки малиновой настойки. Печников наблюдал, как течет яркая струя.
- С приездом, - сказала Елизавета Яковлевна, подымая кружку.
- Давайте, - кивнул Печников, потянулся, чокаясь, отпил половину и отставил кружку. Он не шибко-то любил сладкие вина. Угнув голову, хрустя огурцом, Печников никак не мог поймать нужную мысль, найти точные слова, какими можно было бы начать разговор. Заплачет вдруг, укорять начнет. Начнет, конечно. Любой осердится. И ничего не придумаешь. Да и не надо…
- Алеша, - Елизавета Яковлевна внимательно посмотрела на Печникова. Лицо у нее было крупное: губы, нос, скулы. А глаза усталые, все, кажется, повидавшие на веку своем. - Алеша, я спросила у Оли - как мама, она сказала, что мама в больнице. Это верно? Катерина - больна? А что случилось с нею? Что же вы не сообщили ничего?..
- В больнице, - подтвердил Печников, глядя мимо лица тещи. - Не больна она. Я ударил ее… Поссорились… Она вызвала "скорую"…
- Та-ак, - теща покачала головой. Долго молчала. Спросила: - Что, совсем плохо?
- Хуже некуда. Я писал вам, просил приехать. Пропаду я с ней, Елизавета Яковлевна, вот что…
- Ты уже пропал, милый. Я присмотрелась, как вошли вы с Олей, голова в седине у тебя. Это - в тридцать лет. Куда еще… пропадать? Но бить-то зачем? Неужели ты не понимаешь, что это худо? Не получилось - разведитесь. Где благородство ваше, спрашивается? Что это - драться? А дальше что? Что дальше-то?..
- Я все понимаю, Елизавета Яковлевна, - Печников говорил тихо. - Пытаюсь, во всяком случае, понять. Пятый год мучаюсь с ней. Все перепробовал. Понимаю, да. Но кто меня поймет?..
- Калекой не останется?
- Нет, не останется, не беспокойтесь, - Печников покраснел. - Все в порядке. Скоро выпишется. Скверно, конечно, что так…
Он вздохнул, допил в кружке.
- Что хоть она делает? - спросила зятя. Голос ровный, будто не о дочери родной речь. - Из-за чего началось?..
- А ничего не делает. Если б что-то делала. С работы пришла - сразу к телевизору. К телевизору села - тут расколись земля и небо на тридцать три половинки, не встанет. Зайти хлеба купить не догадается. Во всем надежда на меня. Кровать - книга - телевизор. Спать может двадцать четыре часа в сутки, как пожарник. И попробуй что скажи ей. Сразу глаза побелеют, остановятся, рот во всю ширь и - в крик. Что она только не говорит в это время, какие только слова не приходят ей на ум. Старается как можно больнее обидеть меня, оскорбить. И все это с криком, теряя самообладание, разум теряя. Кричит, забывая совершенно, что живем в общем доме, где слышен каждый звук. После очередного скандала соседи непременно спросят: "Алексей Михайлович, это не Екатерина Ивановна кричала вчера? Поздно уже, часу в двенадцатом?" Она орет, а мне от стыда гореть. Гляжу на нее в эти минуты и дивлюсь. Если бы сам не видел ничего, не поверил бы никогда. Сфотографировать бы ее тогда или лучше на киноленту заснять. Потом показать. Придет кто-нибудь из сослуживцев - она тиха, как овечка. Сю-сю-сю. Не узнать, так меняется. Ну и характер. Удивительный прямо. Другого такого и не найти…
- В свекровь мою, - усмехнулась теща. - Та, бывало, такое вытворяла, что не приведи господь. Вся улица сбегалась смотреть. Тебе тридцать всего. Мало ли чего еще не случится в жизни. Береги силы и будь готов ко всем неожиданностям. Так вернее - когда заранее готов. Выпей. Давай, до дна. Кто знает, - она усмехнулась, - может, после этой тебе легче станет. Не бойся: в ней малина и сахар, подмесу никакого нет. Третий месяц стоит…
- Пробовал, не помогает. Скажите, Елизавета Яковлевна, Катерина нормальным ребенком росла? Не падала в детстве? С дерева, скажем? С печи? Сотрясений не было? Мне кажется, у нее какие-то отклонения от нормы. Психика.
- Чепуха. Катерина совершенно здоровый человек. Она запугивает тебя. Прием. Это мне известно по школе еще, да и после, когда в техникуме училась она. Где-то ослабил руку, Катерина почувствовала, а теперь играет. Где она работает сейчас? Помню, писала, что собирается уходить с прежней работы. Зря ты ее в институт переманил. Пускай бы на стройках поработала подольше…
- Администратором в кинотеатре. Голос ее там как раз к месту. Иной вечер вернется, разговаривает с хрипом: нараспоряжалась.
- И сколько же зарабатывает? - теща улыбнулась глазами.
- Не знаю, - ответил Печников. - Она зарплату не приносит домой. Раньше иногда приносила, а теперь ни рубля не дает на расходы. Полгода уже. В этом, считайте, вся и беда.
- Как?! - Елизавета Яковлевна подалась вперед, брови ее поднялись. - Ты не шутишь, Алеша? Куда же она тратит их, деньги, ты интересовался? Такого я еще не слыхивала…
- Куда… на себя. Одеваться любит. Ей могут принести на работе платье голландское, за сто двадцать рублей. Чуть ли не из мешковины, зато модное. Она берет, не раздумывая. Оцени в сто сорок - сто сорок отдаст. Ей, видите ли, неудобно о деньгах говорить, торговаться. Босоножки австрийские, шестьдесят рублей - берет. Духи… Сумок у нее четыре, на каждый сезон - сумка. Осенью желтая, летом светлая. А все, что в квартире, кухня - полностью на мне. Я как-то попросил: дай столько-то, выбился. За Ольку в сад заплатить надо, за квартиру: телефон отключат. А она: что же ты за мужик, если семью содержать не можешь. Смешно слушать…
- Так не корми ее! - воскликнула теща. - Пусть не садится за стол, раз так поступает. Наберись мужества, проучи. Интересно, что она запоет тогда. Бесстыдница!