К тому времени Родиона сняли с конюхов. Колхоз перевели в совхоз, начальство поменялось, начались всякие, большие и малые, преобразования, конюшню, как и скотные дворы, перенесли на правый берег Шегарки за деревню, чтоб меньше было в деревне навоза, запахов и мух. Ухаживать за конями поставили другого мужика, а Муляиину предложили возить в соседнюю деревню сливки. Работа подручная, конь в твоих руках. Родион Ефимыч согласился.
Все видели, как переживает Родион Ефимыч свое отстранение от работы, к которой привык давно, видели также, что птицы у него различной полон двор и не только зимой подкармливал их хозяин зерном, но и летом. Двух свиней ежегодно выкармливал. Сняли. Родион выбрал себе коня и стал возчиком сливок. Каждое утро пропускали через сепаратор надоенное на ферме молоко, полученные сливки разливали по флягам, фляги эти Родион грузил на подводу и вез до Вдовина, откуда их, собрав по деревням, на тракторе или на машине везли в Пихтовку, на маслозавод. Любая погода - поезжай, задерживать нельзя. Возил, успевая к сроку.
Выпивал он тогда частенько, тосковал по конюшне, по лошадям. Бывало, едет во Вдовино - мы в ту пору уже на правой стороне Шегарки жили, неподалеку от дороги, связывающей деревни, - остановит коня у ворот, сбросит на фляги тулуп и в избу, к нам. Войдет, напустив холоду, и от порога всего одно слово: "Кума!" А сам смотрит на мать. Если есть что - мать нальет. Он выпьет, поблагодарит и - за дверь. Вернувшись порожняком, скажет в конторе бригадиру:
- Ну и работенку вы мне подыскали, одни убытки. Ты мне за поездку рубль восемьдесят начисляешь, а бутылка водки в магазине два с лишним стоит. Сам посуди. Хоть отказывайся.
Недолго Родион Ефимыч возил сливки. Осенью возвращались мой младший брат с товарищем из интерната домой, зашли в кусты, верстах в двух от деревни, прутья срезать для игры, глядь - в траве фляга стоит. Открыли - сливок полна. Загустели сливки, в сметану превратились. Ребятишки бегом в деревню, рассказали отцам. Те - в контору. Поехали проверять - верно, фляга со сливками. Сначала хотели караул установить, чтоб поймать вора на месте, но порассуждали и отказались от затеи. Кто знает - сколько придется ждать, когда это он приедет за флягой. Привезли флягу в деревню, в контору внесли, вызвали Мулянина. Родион явился как ни в чем не бывало. Пришел, сел спокойно на лавку, закурил.
- Твоя фляга? - спрашивают его.
- Нет, не моя.
- А чья же?
- А я почем знаю.
- Но ведь ты сливки возишь? - нажимают на Родиона Ефимыча. - Больше некому спрятать. В кустах нашли, по дороге во Вдовино. Сознавайся, все одно раскопаем, доведем до конца, Родион?!
- Мало ли чего - вожу, - без всякого волнения сказал Мулянин. - А вы фляги пересчитайте, сколько у меня их числится и сколько в наличии имеется. В бумаги посмотрите, там все расписано: сдал - получил. Проверьте сначала, а потом и разыскивайте виновных…
Пересчитали фляги, пересмотрели документы - сошлось: фляги целы, литры учтены. Так и открутился Родион. Но со сливок его все-таки сняли, послали на общие работы. Зимой он сено возил с полей, за дровами ездил в лес для конторских печей, клуба, магазина, телятника. С началом сенокоса садился на сенокосилку. Делал - что заставят, но только чтоб на конях: условие такое ставил.
Ходил у него в запряжке Дунай, вороной статный мерин. Родион сам обучил его и долго, до пенсии почитай, на нем одном и работал. Летом вороной так возле дома Мулянина и пасся, не загоняли его в конюшню, привыкли.
- Дунай! Дунай! - закричит от ворот Родион Ефимыч, и конь, вскидывая голову, встряхивая отросшей гривой, бежит ко двору, раздувая ноздри, отзываясь на голос ржанием. Придет Мулянин в контору выпивши, начнет просить начальство, чтоб продали коня.
- Продайте, все равно совхоз ежегодно выбраковку делает, на мясокомбинат отправляет. Куплю в один день, не мешкая. Сколько?
- Да на что тебе конь? - смеялись над Родионом мужики. - Он и так подле тебя круглый год, из рук не выпускаешь. Вот чудак!
Предпоследний раз видел я Родиона Ефимыча Мулянина, когда возвращался он с похорон. В то время я уже не жил в деревне, бывал наездами. Хоронили старуху, что отжила свой век. Как водится, провожать на кладбище пошли чуть ли не всей деревней. Четверо несли гроб, остальные тянулись следом, редко и тихо переговариваясь, думая каждый о своем. И среди них Родион Мулянин. С кладбища пошли на поминки. На поминках, известно, выпивку подают в меру, помянут покойного, да и все. Родиону Ефимычу показалось мало, он заглянул в соседний дом, там добавил. Из этого - в следующий. Запел про черемуху, забыв, что возвращается с похорон, да так с песней и пошел по деревне к своей усадьбе. Шел он срединой улицы и пел - все такой же тяжелый и медлительный в ходьбе, лысый, краснолицый, но постаревший. Я не поздоровался, не отвлекая, а он просто не заметил меня. Он шел и пел, а я смотрел ему в спину, грустя и вспоминая.
Это был последний рабочий год Мулянина. Пенсии он ждал как не знаю чего, как ребятишки праздника. Только и речи было о пенсии, о старости, с кем бы Мулянин ни затевал разговора.
- Все, - говорил он, - отработал свое, хватит. Сколько можно чертомелить. Вот охлопочу пенсию, отдохну. Охотничать буду, пасеку, глядишь, разведу. Давно собирался, да руки не доходили до пчел.
Стал оформлять документы, собирать необходимые справки и - захворал. Скрутило его быстро, таял на глазах.
Я пошел попроведать. Родион Ефимыч лежал на кровати, худой, бледный, сипло дышал. День был субботний, он едва помылся, едва добрался от бани - ослаб. Я посидел немного, поговорили. Простился.
- Мулянина и не узнать, - сказал я дома, - изменился сильно. И на него нашлась. Голос слабый, едва слова произносит…
- Изменился, - покивала мать головой. - А думали, износу не будет - здоров был. Да и то посуди, сколько им выпито-искурено за жизнь, это какой же организм выдюжит. Вон, поглядишь, железо ржавеет, рассыпается в прах. А человек… Теперь уж все, не встать ему…
В бреду звал Дуная, больше никого не вспоминал. Приходя в сознание, жалобно говорил сидевшей рядом жене:
- Нюр, умру, а пенсию-то отдадут тебе или нет? Пенсия… скоро принести должны. Нюр, пенсию… сколько дней осталось? Столько ждал. Ты уж попроси, чтоб отдали. Ох, так и не дожил… Вот ведь… Нюра, прости…
Умер. Похоронили. Избу и утварь купили свои деревенские, мать забрал приехавший на похороны Василий. Не помню, выплатили первую пенсию Муляниной Нюре за мужа или нет - я был в отпуске и скоро уехал. Хоронить Мулянина я ходил вместе со всеми…
Лет двадцать прошло, пока собрался я навестить родные места. Приехал - деревни нет: два дома жилых, лесника да пенсионера, остальные заколочены. Ходил я по затравеневшим улицам и переулкам, заросшим сенокосам, полям, на кладбище завернул. Трава там по грудь, березы разрослись густо, шумят. Часть крестов попадала, много держалось. Среди прочих могил нашел я могилу Муляннна. Крест был еще крепок. Малина выросла на могиле, переспелые ягоды падали в траву. Я положил на сухую теплую крестовину руку, постоял, вспоминая Родиона Ефимыча, каким знал его. Вот он, Родион Мулянин, и другие мужики, со всеми своими достоинствами и недостатками, с их семьями, избами и дворами, составляли вместе то, что называлось нашей деревней.
А сейчас окрест тишина, да ветер, да шум лесной…
Тетя Феня
После университета я некоторое время учительствовал. А жил в степном промышленном городе, где не было ни реки, ни речки, ни лесной зоны за окраиной, а были шахты, которые когда-то находились в степи, а теперь оказались в черте города, возле шахт высились громадные дымящиеся терриконы, их хотели превратить в зеленые холмы и засеяли травой, но трава на терриконах не стала расти.
Были в городе различные фабрики и заводы, металлургический комбинат, коксохимический комбинат, еще какие-то, над их трубами подымались желтые, зеленые, черные, оранжевые дымы. Над городом, заслоняя солнце, как развернутая гигантская овчина, висел многолетний пласт дыма, дожди в городе шли грязные, и какой бы силы ни дули предзимние степные ветры, они не могли проветрить город, расшибались о разноэтажные дома, теряли силу.
Промышленными были не только город и область, промышленным было все довольно большое степное пространство, называемое угольным бассейном, и по этому бассейну, в безводной степи, где росли только кукуруза да подсолнух, располагались большие и малые города, похожие один на другой.
Я жил не в центре, но и не на окраине, на улице Воробьевской, которая состояла из частных старых домов, машины здесь проходили редко, росла по обочинам улицы низкая твердая трава, росли старые, как и дома, акации. Улица, особенно в сумерках, напоминала деревенскую, если бы не маслянистый, с угольной гарью воздух. Самая тяжкая пора в городе - с мая по сентябрь, когда жара доходит до тридцати и выше, но, слава богу, каждое лето я уезжал из города, возвращаясь лишь к началу учебного года.
Верхним концом улица Воробьевская выходила к трамвайной линии, дальше был базар, нижним концом улица спускалась до пятиэтажных домов нового квартала, построенного на месте таких же, как и Воробьевская, улиц и переулков. Если идти от базара, по правой стороне, то седьмым от края стоял ничем не отличавшийся от других саманный, под бурой черепичной крышей дом, хозяйкой которого была тетя Феня, а я у нее квартировал.
Дом тети Фени смотрел на улицу двумя окошками (окнами их нельзя было назвать - малы), еще одно оконце выходило во двор. Двор от улицы отделял дощатый заплот, когда-то крашенный зеленой краской, краска давно потемнела, облупилась местами, доски обветшали, столбы, державшие заплот, подгнили, и он слегка завалился внутрь двора на подпорки, подставленные тетей Феней. На покосившихся столбах, тоже с подпорками, на одной верхней петле висела дощатая дверь, ее на ночь закрывали на крючок, хотя открыть крючок было просто, как просто было снять с петли и унести саму дверь или перелезть во двор через заплот. От соседей справа усадьбу тети Фени отделял такой же забор, и его давно не чинили: некому, некогда, главное - нечем, достать в этом безлесом краю доску или тесину было мудрено.
В глубине двора за деревьями стояло саманное строение, разделенное надвое: в одной половине находилась летняя кухня, в другой - сарай, там хранились уголь, дрова, старая одежда, прохудившиеся кастрюли и ведра, изношенная вконец обувь.
В кухне жил я. Стояла здесь печка, рассохшийся, без дверцы, шифоньер, куда я вешал свою одежду, стол, два стула, один для меня, другой для гостей. Находился тут же топчан с постелью. В летнее время кухней тетя Феня пользовалась лишь в дождливую погоду, обычно она готовила на печурке, сложенной возле сеней. Зимой печь топили в доме. В кухню из года в год тетя Феня пускала квартирантов.
Семья тети Фени состояла из четырех человек: она сама, дочь Леночка, зять Толик и внук Гришка, которого домашние, соседи и знакомые называли Гриней. День у тети Фени начинался рано, в половине шестого. Я слышал, как, загребая ногами, тяжело дыша, проходила она мимо кухни, в угол двора в уборную, потом умывалась возле сеней под рукомойником, подвешенным на дереве, брала в сарае дрова и начинала растоплять в ограде печурку, чтобы успеть приготовить еду дочери и зятю. Наладив печку и поставив варево, тетя Феня принималась будить зятя. В доме был будильник, но зять Толик не заводил его. Будильник звонил резко, громко, неожиданным своим звоном раздражал и даже пугал Толика. Тогда у него с утра начинала болеть голова. Поэтому будить себя Толик поручал теще. Теща должна была подойти, мягко дотронуться до плеча зятя и негромко сказать: Толик, вставай, пора на работу. Так она и делала. Но будить следовало ровно в семь, ни позже, ни раньше. Один раз тетя Феня разбудила зятя до семи, он встал, оделся, вышел в переднюю, увидел, что на часах без пятнадцати семь, разделся, снова лег и пятнадцать минут пролежал с закрытыми глазами, пока теща не вошла во второй раз и не произнесла необходимых слов. С недовольным видом, что вот опять надо идти на работу, зять нехотя завтракал и направлялся к трамваю: он был рабочим, и трудовой день его начинался с восьми часов. Немного позже вставала Леночка, она относилась к инженерно-технической интеллигенции, и на работу должна являться к девяти.
Проводив молодых, тетя Феня продолжала управляться по дому. Если вечером у дочери и зятя было хорошее настроение, а у тети Фени хватало смелости попросить их принести воды и они приносили, то хозяйке сейчас надо было идти на базар, а если воды с вечера никто принести не догадался, она брала ведра, коромысло и шла к колонке. Это было для нее самым тяжелым делом - принести воды. Колонка находилась на углу перекрестка, саженях в двухстах от дома, тетя Феня долго шла туда, еще дольше - оттуда, по дороге отдыхала два-три раза, поставив ведра, опершись руками и грудью на коромысло. Шла она медленно, мелко переступая, раскачивалась, и вода плескалась на пыльную траву, на оплывшие ноги тети Фени, обутые в разношенную обувь.
В обычные дни воды по хозяйству уходило три-четыре ведра, столько же они и приносили, но по субботам, когда затевалась стирка, мыли полы, воды требовалось больше, и тогда тетя Феня напоминала дочери:
- Лена, завтра суббота, не забудьте воды натаскать.
- Толик, завтра суббота, - передавала тут же Леночка мужу, - не забудь принести воды маме. - Она так и говорила: "маме".
- Хорошо, - отвечал Толик и утром в субботу, сразу же после завтрака, старался незаметно скрыться в город, чтобы сбежать от домашней работы. Воды принесешь, грязную после стирки и полов заставят выносить на помойный слив, еще что-нибудь придумают: не отвязаться…
Принеся воды, тетя Феня садилась в ограде на шаткий табурет, чтобы передохнуть перед базаром, но руки ее в это время все равно что-то делали, чистили, мыли картошку, перебирали лук, отделяя проросший от хорошего, толкли соль. Тетя Феня всякий раз торопилась с водой, чтобы успеть сходить на базар до того, как проснется внук. Но редко ей удавалось так. Внуку милое бы дело спать до десяти, но он вставал в девятом, вставал с криком, и тут у тети Фени сразу втрое прибавлялось хлопот.
- Где мама? Где папа? - спрашивал Гриня, оглядываясь. Чувствуя, что родителей нет, он слезал с кровати, ложился на спину на пол и начинал с ревом сучить ногами. Работы у тети Фени приостанавливались.
- Гриня! Гринюшка! - говорила она, пытаясь поднять жука. - Ну, чего ты кричишь, маленький? Разве можно так кричать? Перестань, горлышко заболит. Сейчас я тебе кашку сварю! Сейчас я тебе… А кто это к нам идет? Погляди…
- Га-аа! - орал трехгодовалый Гриня, отбрыкиваясь от бабки.
Уговорив внука, пообещав купить баранку с маком, тетя Феня одевала его, брала в правую руку кошелку, в левую - Гринину руку и шла на базар, куда она ходила почти каждый день, чтобы на обратном пути зайти еще в магазины за хлебом, сахаром, мылом, другим товаром, необходимым для дома.
На базаре тетя Феня выбирала картошку, лук, огурцы, укроп. Грине надоедало ходить за бабкой из ряда в ряд, он начинал проситься домой, проситься на руки, и если тетя Феня принималась объяснять ему, что тяжело ей брать его на руки, Гриня тут же опрокидывался на спину и начинал визжать, дрыгая ногами. И зачастую можно было наблюдать, как, возвращаясь с базара, переваливаясь по-утиному с ноги на ногу, тетя Феня шла по Воробьевской, держа в правой, опущенной до отказа руке полные кошелки, а левой, сгибом придерживая под зад, прижимала к груди толстого сопящего Гриню.
Вернувшись с рынка, расшевелив потухшую печурку, тетя Феня начинала готовить еду на вечер к приходу дочери и зятя, чтобы сразу накормить их, убирала постели - свою и молодых, подметала, протирала влажной тряпкой полы, мыла посуду, кормила и в полдень укладывала Гриню спать, присматривала, чтобы играл он в ограде, не выскакивал на дорогу, меняла ему штаны, когда Гриня залезал куда не следует и пачкался, прополаскивала несколько раз за день его одежду и развешивала тут же на бечевку, протянутую между деревьями, доглядывала за плитой, выносила помои на слив, колола сырой короткий и толстый горбыль на щепу, чтобы она подсохла к следующему растопу, зашивала зятю рабочие брюки, делала много других дел, не желая оставлять их на завтра, потому как всякий новый день приносил свои заботы.
Молодые с работы возвращались вместе, редко - порознь, обычно они поджидали один другого на остановке. Сразу же садились за стол. Садился со всеми и Гриня, хотя бабка перед этим кормила его. Руки Грине никто не мыл, тетя Феня, собиравшая на стол, говорила родителям, что сына надо умыть, но они делали вид, что не расслышали, а тетя Феня была занята и не могла. Грязными руками Гриня лез в тарелку, крошил хлеб, плескал на себя суп, ныл и поминутно просил чего-то.
- Хочу воды, - просил Гриня.
Ему предлагали чаю, компоту, но он хотел именно воды, и бабка, взяв стакан, шла в сени, где на лавке стояло ведро с водой.
- Хочу пряник, - тянул Гриня и влезал бабке на колени, чтобы она кормила его супом, о прянике он тут же забывал.
Толик и Леночка спокойно ели, склонясь над тарелками. Они отработали свое, и сейчас едой и отдыхом должны были восстановить затраченные силы и подготовить себя к следующему рабочему дню.
- Гриня, - иногда говорила Леночка, - веди себя прилично за столом. Ведь ты хороший мальчик.
Утром Леночка и Толик завтракали дома, обедали они на работе, теперь - ужинали, перед сном будут пить чай. Тетя Феня за целый день первый раз садилась за стол и вставала из-за него, не поев как следует.
Поужинав, Толик выходил во двор, брал принесенную почтальоном газету, опускался на скамью под деревом. Леночка, примостившись рядом, заглядывала в газету через плечо мужа или возвращалась в дом, к телевизору. В дни, когда программа была малоинтересная, тетя Феня могла лечь в одиннадцать, в двенадцатом часу, но в выходные дни, в праздничные она засыпала поздно, дожидаясь, пока выключат телевизор. Гриня спал с бабкой, толкался во сне, клал на бабку ноги, разворачивался поперек кровати. Иногда он просыпался среди ночи, просил кефиру, и бабка, шаркая ступнями, натыкаясь в темноте на стулья, долго искала двери - выйти в переднюю, принести кефир. А в шестом часу она подымалась, никто ее не будил. Так шли дни, недели…
В конце лета, осенью хлопот у хозяйки прибавлялось. Надо было сварить на зиму варенье, засолить огурцов, помидоров, заготовить кабачков и баклажанов. Теперь тетя Феня ходила на базар каждый день, а то и по два раза на день, выбирая огурцы помельче, помидоры покрепче, молодой зеленый укроп, непереспелую, непомятую ягоду. Выносились из сарая запыленные трехлитровые банки - их было штук тридцать, не меньше - тетя Феня срочно мыла банки, выставляла просушиться, надевая на сучки деревьев, на штакетины. На плите с утра до темноты стояла эмалированная чашка с разваривающейся в сахаре ягодой, рядом кипела вода для рассола: рассолом заливали огурцы и помидоры, уложенные в банку вперемешку с укропом, чесноком, перцем, лавровым листом, хреном. Банки закрывали - закручивали жестяной крышкой, опрокидывали вверх дном, выстаивали, после чего переносили в прохладу, в подполье, где они и стояли всю зиму.