"Царь любимцев своих любит до смерти. Вчера еще Москва ахала: Алешку Басманова, наипервейшего опричника, без советов которого ни единого шага, кажется, не делал, - казнил. А уж казнь ему придумал - горше и быть не может. Сын рубил голову батюшке. Федор Алексеевич Алексею Даниловичу. На верность ненаглядного испытал: кто дороже, отец или царь? Вот только надолго ли Федор свою голову сберег?
А Афонька Вяземский? Лекарства царь принимал только из рук Афоньки… По первому же доносу палками до смерти забили. И опять не без игры… Позвал Иван Васильевич князя к себе, из своих рук поил, как птицу, кормил, как кормят любимых коней, целовал, как женщину. Отпустил счастливого. А пришел князь Афанасий свет Иванович домой - все зарезаны, задушены. Все! Родные, слуги, даже кошки с собаками. Афанасий Иванович не завыл, с ума не сошел, сделал вид, что ничего-то в его жизни не переменилось. А царь Иоанн глядел на него во все очи да и приказал отвести на конюшню. На конюшне забили, дознаваясь, где золото свое прячет".
- Двум смертям не бывать. В службу, как в прорубь, - сказал себе Василий Иванович.
Пошарил ногой по земле, нащупал камешек. Поднял, кинул в озеро.
- Сам буду царем, коль не плеснет.
И не услышал плеска. Изумился. Головой покачал сокрушенно. Таких глупых дум батюшка не одобрил бы. Сечь за такие думы надобно до кровавых рубцов. С такими думами недолго царю Иоанну послужишь.
Поспешил в светелку. В постель, в постель, чтоб дурь заспать!
4
Пробудившись, князь Василий не выдал себя, смотрел, как Первуша Частоступ, шепча что-то нежное, младенчески улыбаясь, писал мафорий на Богородице. Богородица склонялась над предвечным Младенцем, дарила Радости Своей материнский ласковый поцелуй.
- Проснулся? - спросил Первуша, не оборачиваясь.
- Да я и ресницами не шелохнул, как ты услышал, что я не сплю? Научи! - Князь проворно поднялся с постели.
Старец повздыхал, охая.
- Наука моя - старость премудрая, это она все знает, - показал на икону. - Знаешь, как называется? "Гликофилуеса". "Сладкое лобзание" - по-русски.
- Афонская?
- Обретена в Афоне, в морских волнах, возле Филофеевского монастыря. Уж такие времена тогда случились. Император Феофил иконы сжигал, а поклонявшихся иконам предавал смерти. Из Византии приплыла. А написал сию икону апостол Лука.
- Лука и Владимирскую написал, и Одигитрию, и Влахернскую.
- Семьдесят икон у Луки-евангелиста. Семьдесят чудотворных животворящих источников от него, старателя Господнего, пришло нам, грешным.
- Пойду умоюсь, - сказал князь. - А потом помолимся вместе. С детства люблю с тобой молиться.
И они помолились, попели, поплакали.
- Сладко душе! - Василий Иванович троекратно поцеловал старца. - Спасибо тебе, драгоценный мой Первуша.
- Отдали дань Богу, а плоть тоже свою подать требует. Печь я нынче не топил, медом да творогом - обойдемся ли? Ты уж прости меня, князюшко, заработался я, грешный. - И полюбовался на дело рук своих. - Хороший цвет получился. Когда не получается, у меня пусто в сердце, а сегодня тепло.
- Цвет благородный! - согласился князь. - Ты ведь знаешь, чего с чем смешать, чтоб было такое.
- Знать знаю, но коли на совести хоть пятнышко нечистоты - ускользнет радость. И того положишь, и этого, как всегда, а вот ускользнет. Почитай-ка перед принятием пищи! - положил книгу перед Василием Ивановичем.
То было слово Ефрема Сирина "О душевном страхе".
- "Сидел я наедине в одном нешумном, безмолвном и возвышенном месте, - читал вслух князь Василий, - размышлял сам с собою и перебирал жизнь сию, ее заботы, смятение, молву, и, заплакав, стал говорить сам себе: "Почему жизнь эта проходит, как тень, пробегает, как самый скорый течец, и увядает, как утренний цветок?" И опечаленный, вздыхая сказал я: "Как проходит сей век, мы не знаем. Для чего же по слабости своей связаны, делами и помыслами непристойными?"
Словно о нем было написано, о Василии Ивановиче, князе Шуйском, и не от этой ли суетливой пустоты прибежал он сюда?
Но Ефрем Сирин, святой мудрец, тотчас и показал, что все эти мысли - суета сует и, коли возгнушалась душа небесным своим чертогом, быть гневу Господнему.
Когда вернулся Первуша с медом, с хлебом, с творогом, князь сидел тихий и печальный. Резкая морщинка обозначилась вдруг на чистом его челе от переносицы мимо левой брови вверх.
- Добрую книгу дал ты мне, Частоступ. Да только что нам, знающим, где истина? Разве могу я отказаться от царской службы? Упаси Боже! Буду грешить, делать подлости ради чинов и милостей, преумножая славу рода, имение рода, казну рода. Проживу, как все Шуйские. Батюшка мой, ради прибыли да скорейшего боярства, в Опричнину пошел. Дед мой не убоялся на глазах царя-отрока расхищать царскую казну, приобретать на чужих слезах земли и рабов… Что скажешь, Частоступ, писатель святых икон?
- Скажу: Бог будет к тебе милосерден.
- За то, что, зная истину, предпочту жизнь во лжи?
- Бог будет к тебе милосерден, - повторил старец, поливая густым медом творог. - Ешь нашу еду, князь… Мужики затеялись рыбки наловить. Тебя зовут, если есть охота.
- Скажи, Первуша, Агий-то жив?
- Живехенек.
- Не завезут ли рыбари меня на его остров?
- Отчего не завезут? Скажи им, пусть к ладье лодчонку привяжут, сам к нему догребешь, без посторонних ушей и глаз.
Князь глянул на старца и головой покачал.
- Тебя бы в царскую Думу.
- Да у нас тоже Дума! - улыбнулся Первуша. - Мы в починке на самом порожке Царствия Небесного, нельзя не раздуматься.
Не с пустыми руками отправился Василий Иванович рыбку ловить. Подарил мужикам бочонок двойного вина, лодочку тоже загрузил припасами.
Ветер дул с берега. Рыбаки поставили парус, ладья ходко шла, шлепая днищем о покладистые, попутные волны.
На князя рыбаки глядели улыбчиво, видно, слышали историю о бедной вдове.
- Что ловите-то? - спросил Василий Иванович. - Карпов да карасей?
- Давненько ты у нас не был, господин! - сказал хозяин ладьи рыбак Стахей. - Позабыл. У нас тут селедочка водится. Такая жирная да вкусная, морю на зависть.
- Я помню, мы карпов ловили.
- Карпы у нас тоже знаменитые. Бессон Окоемов прошлой осенью прадедушку добыл. Чешуи были с ладонь. Верно ведь, Бессон?
Рыжий, с ласковыми глазами мужичок согласно кивнул.
- Сколько же потянул? - спросил Василий Иванович.
- Шибко тяжелый был! А взвешивать - не пришлось. Отпустил я рыбу. Пусть наплодит себе под стать.
- Мудрые вы люди! - похвалил князь и показал на пушистую зеленую дымку лиственниц впереди. - Не остров ли?
- Остров, Василий Иванович!
- Поближе подойдем, я на лодке на остров высажусь, поутру заберите меня.
- А ушица?! - огорчился Стахей. - Окоемов будет варить. Его ушица - янтарю чета.
- С нашей рыбки глаза прытки! - закивал Бессон Окоемов.
- Будь по-вашему, - согласился Василий Иванович. - Заберете меня, как солнце на закат пойдет. Не забудете, где меня оставили?
- Мы по нашему озеру с закрытыми глазами ходим! - сказал Стахей обидчиво.
- Да это я уж так! Знаю, вы рыбари знаменитые! - поспешил задобрить Стахея Василий Иванович. - А скажи, как Агия найти?
- Остров с версту да с треть версты поперек. Хоромы Агия - землянка, не сразу увидишь. - Стахей почесал в засылке. - Мы тебя, князь, у брусничника высадим. Пойдешь через брусничник, и гляди, чтоб лиственницы были от тебя справа. Потом орешник пойдет. Шибко густой, да ты не страшись. Пройдешь орешник, увидишь черную сосну. Молния ударила. Подходи к сосне и гляди по солнцу. Будут три круглых холма. В третьем и есть Агиево жилище.
5
Рассказывал Стахей долго, а нашел Василий Иванович лежбище отшельника за четверть часа. Еще ведь две сумы на себе нес.
Агий складывал поленницу под навесом. На пришельца поглядел из-под руки. Роста огромного. Голова - белая, борода черная, отросла ниже пояса. Глаза черны под черными бровями…
"А ведь я знал, как его настоящее имя!" - подумал Василий Иванович.
- Не князь ли? - спросил Агий глухим, как из-под земли, голосом.
- Я сын Ивана Андреевича.
- Должно быть старший… Василий Иванович.
- Василий Иванович и есть. Благослови, батюшка.
Отшельник издали перекрестил, но сказал твердо:
- Я не батюшка и даже не инок. Архимандрит Лука - я в Шартомском монастыре на послушании был - не благословил. - И удивился: - Сколько ты Припер на себе.
- Не всякий же день у тебя гости..
- Гостей не люблю.
- Не в гости я, Агий! За молитвой твоей пришел, за напутствием. На службу скоро, а батюшку моего Бог взял. Ты ведь знаешь.
- Знаю, - сказал Агий. - А пришел ты, князь, все же напрасно. Нет благодати в моей молитве. Три года к Господу взываю безответно. Грешник я, князь. Сатане службу служил.
- Можно поглядеть твои палаты?
- Погляди.
Князь толкнул дверь в землянку. Пахнуло сухими травами, сушеной черемухой, смолой. Нагнувшись, спустился в жилище. Крошечная печь. Стол с аршин. Нары. Связки трав и ягод под потолком.
- Славная берлога! - сказал Василий Иванович. - Но на воле нынче тоже хорошо. Давай под солнышком пировать.
Принялся доставать из сумы угощенья. Сушеные винные ягоды, нежную семгу, белужью икру, сушеную дыню, яблоки в меду, соленые молоки, ветчину без сала, копченую осетрину, кедровые орешки… Попнувшись в другую суму, достал бутылку заморской романеи.
- Матушки вы мои! - ахнул Агий.
- Я с утра не поел, - сказал князь и всплеснул руками, - ни ковшика, ни чарочки я не взял.
- Ковш у меня есть, - сказал Агий и принес из землянки, деревянный, грубо выдолбленный.
- Погоди-ка! - вспомнил князь, пошарил в туго набитой суме, достал походный ларец. В нем оказалось две серебряные двурогие вилки, два малых кубка, две ложки, два ножа. - Романею лучше из серебра пить: как рубин пламенеет.
Агий принял кубок задрожавшей рукой, припал губами, отведывая; пил долго, закрыв глаза.
Закусил винной ягодой, заел лепестком семги.
- Побаловал ты меня, князь! Побаловал! Вот только не ведаю, чем я тебе пригодиться могу? Не ведаю!
- Хорошее ты место избрал для уединения.
- Где бы мне! Место указал твой батюшка. Не сносил бы я головы, когда б не князь Иван Андреевич… Ох, молчи, язык, молчи!
- Не охотник я тайны выведывать, - сказал Василий Иванович, подливая вина Агию. - О батюшке хотел бы спросить, как он служил Грозному царю, как умел не прогневить Ивана Васильевича?
- Берегся.
- Разве другие не береглись?..
- Разум - душе во спасение! Иван Андреевич на сажень под землей видел. Никогда без дела к великому государю на глаза не показывался, не ластился. Но уж что ему приказывали, исполнял со рвением.
"Да как же тебя зовут?" - силился вспомнить Василий Иванович настоящее имя Агия. Агий служил отцу тайные службы.
Вслух спросил, доставая из сумы другую бутылку романеи:
- А очень батюшка царя боялся?
Бывший опричник хлопнул ладонями по коленкам:
- Право слово! Неужто не жалко на такого, как я, романею переводить?
- Не жалко, Агий. Ты батюшке моему служил верой и правдой… От кого мне ума набраться, как не от тебя?
- Верно, Ивану Андреевичу служил я не хуже, чем Малюта царю. Наливай, княжич! То, что содеяно, - не замолить, не запить… А все же вкусно винцо! В Новгородском походе попил я романеи, - и глянул цепким глазом на Василия Ивановича.
Князь кушал семушку, а скушав, потер пальцы о траву: свое у него было на уме, о том и сказал:
- Поучил бы ты меня, Агий, из лука стрелять. Помню, батюшка говаривал, что ты самого царя удивил своей меткостью.
Агий просиял: лучник он был, каких и у крымского хана нет.
- Я и лук прихватил, - полез в суму Василий Иванович.
- Оставь свой лук! - махнул рукой Агий. - Из моего постреляем.
Принес из землянки совсем игрушечный лук. Сказал ласково:
- Малютка моя.
Наложил на тетиву стрелку, прицелился в доску возле поленницы. Тетива взвизгнула, стрела прошла доску насквозь.
- Ай да сила! - изумился князь.
- Смертная! Гляди, Василий Иванович, куда надо целить да как тетиву натягивать.
Учил, попивая винцо. Последние капли на язык стряхнул. Князь хоть и увлекся пусканием стрел, но увидел, что бутылка опустела, достал еще одну.
- Получается! - одобрил ученика Агий. - Ты понятливый, в батюшку… Ты тоже выпей. Не спьянить же ты меня хочешь… Ох, попил я сладкой романеи… Знаешь где?
- Ты сказал: в Новгороде.
- В Новгороде, - согласился Агий. - А сперва я вместе с Григорием Лукьяновичем к владыке Филиппу ездил, в Отроч-Успенский монастырь… Упаси Бог, в келии не был. К нему Григорий Лукьяныч один заходил… С час уговаривал благословить Ивана Васильевича… наказать мятежников. Архиепископ-то новгородский Паисий клеветал на Филиппа, угождая царю, когда Владыку из Москвы выпроваживали из митрополитов вон! Тверд был Филипп. На Господа уповал. Вышел от владыки Малюта красный как рак. Рыкнул на нас, и мы поехали царя догонять… За два дня до Рождества были мы у Владыки Филиппа. Потом уж говорили: задавил его Григорий Лукьянович подушкой. Григорий Лукьянович, служа царю, даже души своей не пощадил. Слава Богу, умер не палачом, а воином, в бою.
- Мой батюшка не намного пережил Скуратова. Григорий Лукьянович голову сложил в январе, когда Пайду брали, а батюшку убили осенью.
- Последний год я не был с князем. Иван Андреевич спрятал меня сразу после новгородского похода. От смерти спрятал. Царь ведь многих побил из наших. Ох, ох! От косой не убежишь, всех найдет… Мы злодейством мечены. Ты гляди на меня, князь! Гляди! Не черен ли я, как эфиоп?
- Нет, не черен.
- Так может, зелен? Пятна на мне не видишь ли?
- Нет на тебе пятна, Агий.
- Ты, князь, глазами слаб. Ишь какие у тебя маленькие глазки. Где тебе углядеть. Мы все мечены!.. Напутствия хотел? Так вот тебе напутствие: служи царю-злодею, да злодейством не запятнай, Бога ради, своей совести… Уж тогда не спасешься, как и я не спасусь.
- Не хочешь ли вина погорчее?
- Хочу, князь! Разбередила меня сладкая романея.
Василий Иванович достал сулею с двойным русским вином. Агий хватил из горлышка, уронил голову на грудь. Князь затормошил его.
- Расскажи, что в Новгороде было.
- Бесовство, князь. Чего ж еще, Содом и Гоморра. Звери так друг друга не терзают, как человек человека… Знаешь, с чего поход-то начался? Никто не знает… Посылал меня Малюта в Горицкий монастырь за жизнью княгини Евфросиньи, матушка князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Ивана Васильевича. Своими руками утопил я старицу, а с нею двенадцать черниц. Чтоб и слуху про то не было… А уж потом пошли в поход… Сколько мы тогда городов пограбили, сразу и не вспомнишь. Все богатые дома в Клину были наши. Все девы опорочены, их отцы, их матери все зарезаны. Потом в Твери резали и грабили. Не на сотни убитым счет, на тысячи… На Новгород впереди себя Иван Васильевич Зюзина пустил, по городкам, по селениям как метлой шваркнул, чтоб в Новгород никто не ушел, не предупредил. Ладно бы изменников-бояр, так мужиков побили, а баб, какие на то гожи, ставили вдоль дорог опричникам на утеху… Вышний Волочек, Торжок, Валдай… Господи! Видел белого всадника в иных церквах, с косой? Так знай, мы косили усерднее.
Агнй хлебнул горькой, заел молоками, горстью залез в икру.
- Побаловал ты меня, князь… А ты хорошо из лука моего стреляешь! - засмеялся. - Мой лук заговоренный. Он сам собой бьет в цель.
- Ты про Новгород расскажи…
- Про Новгород? Князь, я про Новгород сны смотрю… В праздники Божии бесовство творили. Знаешь, когда в Новгород вошли? На другой день после Богоявления, в воскресенье. Сначала все честь по чести. Царя встречали крестным ходом. Архиепископ Пимен поднес Ивану Васильевичу Животворящий Крест, да Иван-то Васильевич не пошел Крест целовать, сказал Пимену: "Не пастырь ты - волк". Но в собор Святой Софии мы нагрянули мирно, службу отстояли, за архиерейские столы отобедать сели не шумно. Попили, поели, тут Иван Васильевич и крикнул нам свое словцо. Мы и начали хватать всякого, кто в доме был.
- Какое же словцо у Ивана Васильевича? Агий, мне это словцо ой как надо знать.
- Не дай Бог тебе услышать сие из уст Ивана Васильевича.
- Да какое же? Ты уж скажи, мне ко всему надо готовым быть.
- Гойда! Как скажет "гойда" - время хватать и резать… Мы в Новгороде под тем словом были с восьмого января и до тринадцатого февраля… Зело потрудились. Кого под лед, кого к саням привязывали, гоняли лошадей, пока не расшибало бедных. У иного голова отлетит, у кого нога-рука. Смоляным составом обливали, чтоб побегали, горя, перед Иваном Васильевичем, чтоб насмешили… Много чего придумывали… Пимена, архиепископа, на кобыле женили. Государь велел нарядить преосвященного скоморохом. А коль скоморох - получи жену, полезай на нее. Однако не убили. На кобыле с гуслями в Москву отвезли.
- А батюшка мой, Иван Андреевич, был с вами?
- Ивана Андреевича царь опричиным боярством пожаловал. Как ему было не быть?
- Поднажились вы небось в Новгороде?
- Приехали кто на одной лошадке, кто на двух, а уезжали, имея по двадцать и по тридцать возов. Иван-то Васильевич все церковное добро себе взял, все церкви ограбили, все монастыри…