- То-то и оно, великий господине! Не было болезни. Никакой хвори не было. О том и речь. Отец игумен велел тебе во всех подробностях рассказать. Ничего бы не упустить.
- Погоди, погоди, гонец. Ярошка, за отцом Паисием в Академию пошли немедля. Пусть все вместе со мной послушает.
- На молитве они сейчас стоят, княже.
- Бог простит. Сам святой отец согрешит, сам и отмолит. А гонца, пока суд да дело, покормить. Платье доброе дать. Слыханное ли дело в такой поддергайке сотни верст мерить. Распорядись!
Ушли… Вот и ладно. Теперь бы с мыслями-собраться. Не довелось царя московского, покойного, как и отца его великого, видеть. Говорили о нем много. Ростом, мол, мал. Голова большая. Будто от тяжести к земле клонится. Шея тонкая. Глаза мутные, ни на что не смотрят. Цесарский посол уверял, что людей вокруг себя раз узнавал, раз нет. Царицу только свою хорошо помнил. Норовил всегда за руку держать. Коли на Боярскую думу ей ходу не было, плакать принимался, ногами топать.
Английский купец толковал, что случай такой был. Рассердился государь Иван Васильевич на придворных. Кричать начал: "Плох я вам, жесток и немилосерден, так под юродивым поживите. Сладости такой хлебните!" Это про Федора Иоанновича.
Вон и отец Паисий спешит. Это хорошо, что с ним до гонца можно парой слов перекинуться.
- Великий княже…
- Сказал ли тебе, святой отец, Ярошек новость?
- Сказал, но…
- Вот и настала пора к делу приступать. Послушаем гонца от игумена Серапиона да и примемся решать. Ученик твой как?
- В науках преуспевает, а нрав…
- А тебе что же ангельский понадобился, святой отец? Уж какой есть. Скажешь, учителей и благодетелей помнить не будет? Так благодарность людская - товар всегда куда какой редкий. Лишь бы рассчитал правильно свою выгоду. И чтоб была эта выгода нам на руку. Не мне это ему объяснять - я с ним ни словом не перемолвлюсь, - тебе, отец Паисий. Потому и хочу, чтобы ты во всем сам разобрался. С пристрастием гонца выспрашивай. Во все мелочи входи. Никогда не узнаешь, что пригодится! А ты, гонец, входи. Не жмись на пороге. Гостем будешь. Как величать-то тебя?
- Послушник я, великий княже, послушник Савка.
- Вот и славно, Савва. Так, говоришь, не хворал московский государь? Может, не довел до вас в монастыре слух?
- Великий княже, владыке то было известно от придворных истопников. Им ли не знать! Не появлялись в теремах лекари. На кухне никто отваров каких не приготавливал. В крещенский сочельник после литургии государь великое освящение воды отстоял. А ведь, по обычаю своему, целый день сочевничал: росинки маковой в рот не брал. Что твой инок.
Разговелся, когда в терем возвернулся, с великой охотой. Кутью нахваливал. Мед в ней больно духовит показался. Разве что малость с горчинкой. Откуда бы? Царица успокоила: не иначе с устатку, мол, показалося. Тут же и убрать велела.
- С горчинкой? А государыня той кутьей разговлялась ли?
- Не скажу, княже. Почем мне знать. Слышать приходилось, что с государем вместе завсегда, как птичка-невеличка, клюет. К себе на половину придет, тогда и ест до отвалу. Толкуют, на государя за столом охоты глядеть нет: перепачкается весь, руки обо что ни попадя обтирает. Про то на поварне каждый мальчонка знает.
- Больше разговору о разговленье не было?
- Не было, святой отец. Государь про ход на Иордань толковать начал, что ему с утра идти. Дорога вроде недалека - всего-то от ворот кремлевских к реке спуститься. Вспоминать начал: от каких ворот-то? Запамятовал. На платье большого выхода жаловался: плечи давит. Дышать не дает. Как бы не сомлеть ненароком. Мол, боязно. И еще ноги не слушаются - подгибаются.
- И кто же внимание на жалобы царские обратил?
- А никто, княже. Он ведь больше по привычке царице пенял. Голос тихий, плачливый. Гундел, гундел… Отходя ко сну, стихиру твердить принялся, что на богоявленскую службу читать станут. Истопники сказывали: ни разу не запнулся: "Спасти хотя заблудшего человека…"
- Кто ж той стихиры не знает!
- Не торопись, отец Паисий. Пусть Савва все расскажет, как ему запомнилось.
- Прости, государь, кажется, только время тратить…
- Цыплят по осени считают, что запонадобится. Подождем.
- Так и читал: "…не сподобился еси, в рабий зрак облекшися: подобаше бо тебе, Владыце и Богу, восприяти наша за ны. Тебе бо крещуся плотию. Избавителю, оставления сподобил нас… Тем же вопием Ти, Христе Боже наш, слава Тебе…" Тут его боярин Борис Федорович Годунов и прервал: вот и ладно, сам ты себе, государь, грехи отпустил. Спи, мол, теперь с миром. И прочь пошел.
- Как это - сам себе грехи отпустил?
- Истопники в переходе солому в устье печи закидывали - все слышали. Сами и то диву дались.
- К чему бы такие слова на сон грядущий - вот о чем подумай, отец Паисий. И на том, говоришь, Савва, боярин ушел?
- Порядок в теремах такой заведен: Борис Федорович там всему голова. Ввечеру последним из государевой опочивальни уходил, а то и на всю ночь оставался, поутру первым входил. Никто до него не смел.
- А тем разом что же, царь один был?
- Выходит, один. Утром государя уже закоченевшим нашли: руки-ноги, сказывали, не гнулись. А глаза открыты. Широко-широко.
- Как же ему отпущение грехов - посмертно, что ли, - дали? И посхимили как - над покойником обряд совершили?
- Нет, - владыка так тебе, великий княже, передать велел. Сначала писать собрался, только, поразмыслив, бумаге не доверился. Изустно отпустили грехов скончавшемуся государю. И схимить не стали. Из священнослужителей один владыка патриарх в спальне оставался. Иов.
- Поверить не могу! Православного государя? Молитвенника благочестивого? Кому же быть с новопреставленным, как не попам!
- Не моего ума дело, святой отец. Одно знаю, хоронили государя наспех. Вся Москва диву давалась.
- До всей Москвы дошло?
- Нешто от мира спрячешься, утаишься! А тут положили государя в гробницу не в царском платье, не в монашеском, - сказать стыд, в сермяжном кафтане! Как простолюдина последнего!
- Быть того не может, добрый человек!
- Сталося, уже сталося, княже. Замерла Москва от такого бесчестья своему государю. Поясом, и то простым, ременным, подпоясали! Что пояс - гробницы по росту не подобрали! Невесть откуда малую такую, ровно мальчишечью, раздобыли, и в нее покойника как есть силком затиснули.
- Господи, Боже наш, прости заблудшим душам их прегрешения - не ведают, что творят!
- Я и еще, отче, добавлю. В головах царям сосуд с мирром из самого дорогого венецейского стекла ставят, а государю Федору Иоанновичу - из торговых рядов скляницу самую что ни на есть дешевую спроворили - не устыдились. Как от собаки приблудной, от законного, на царства венчанного государя избавились!
- Вот ты нам и скажи, добрый человек, кто избавился?
- А что тут гадать: Годуновы проклятые. Их рук дело.
- Так владыка Серапион мыслит?
- Все так мыслят. На злое дело они всегда первые, изверги.
- Погоди, погоди; добрый человек! А что владыка мыслит: какой здесь Годуновым выигрыш? То Ирина Федоровна царицей была, теперь по московским-то обычаям одна дорога вдове - в монастырь. Выходит, и шурину царскому со всяческой властью распрощаться придется. Нет им в кончине государевой никакой выгоды.
- И у меня к тебе вопрос, Савва, если великий князь дозволит: кому по духовной престол перейти должон? Деток-то у государя покойного нет.
- То-то и оно, отче. Нет духовной. Нет никакой - ни старой, ни последней, искали, говорят, не нашли.
- Духовной нет? Последней государевой воли? Быть такого не может!
- Объявили уже всенародно: нету. А на словах покойный будто бы одно желание высказывал: царице Ирине в монастырь идти и постриг принять.
- Кто же это слова такие передает?
- Шурин царский - боярин Годунов. Он один тому свидетель.
- Годунов? Чудны дела твои, Господи! А царица что? Ее воля?
- Когда я уезжал, все только о том и говорили: не пойдет государыня в монастырь. Решила: сама будет державой править. Что ж, ведь это ей все государство - дьяки и бояре крест целовали у одра супруга. Что не венчанная она на царство, никто и словом не обмолвился.
- Так это те, что уже у власти стоят. Им перемены ни к чему. Зато те, кому власть только снится, еще свое слово скажут!
- И владыка Серапион так полагает, великий княже.
В ночь с 6 на 7 января 1598-го, по латинскому исчислению, года скончался царь Федор Иоаннович. Последний из рода Ивана Калиты. В западных государствах давно пересказывалось предсказание некоего немецкого звездочета: будут править Московской землей два семейства, каждое по 300 лет, после чего наступит разор и великая смута. Первое трехсотлетие истекло. Русский престол был свободен. Почти свободен. Оставалась царица Александра, инока, принявшая постриг вдова самодержца Ирина Федоровна Годунова.
А царствовал благоверный и христолюбивый царь и великий князь всея России Федор Иоаннович после отца своего, царя и Великого князя всея России Ивана Васильевича, 14 лет праведно и милостиво, безмятежно. И все люди в покое и в любви, и в тишине, и в благоденствии пребывали в те годы. Никогда, ни при каком царе Русской земли, кроме великого князя Ивана Даниловича Калиты, не было такой тишины и благоденствия, как при этом благоверном царе и великом князе.
"Московский летописец"
Утром развиднелось едва - тут и завьюжило. Снег летучий. Сыпкий. В воздухе россыпью, что твои бриллианты, играет. Тишина окрест залегла. Шагу не сделать - заметает. Оно и к лучшему. Без следов.
Посланец Серапионов до рассвета в путь пустился. Провожатого дали - чтоб вопросов поменьше. Еды в мешок наложили, за седлом приторочили - без корчмы долго обойдется. Все, что Серапиону знать надо, на словах князь Константин передал. Бумага - тот же след. За них подчас ох как платить приходится.
Ярошек окна в опочивальне распахнул, вроде теплом повеяло. Да нет - какая там весна! А впрочем - на все Господня воля. Не человеком положено, не по его воле и деется.
- Ярошек!
- Здесь я, ясновельможный княже.
- Лекаря позови в бибилиотеку. Из Академии Джанбаттисту Симона.
- Не заболел ли ты, княже? Неужто нездоровится? Тогда чего ж нашего дохтура не позвать? Нашему верить можно, а тот…
- Не для себя, старик, не печалуйся. Сведаться хочу. Как он?
- На глаза, честно сказать, куда как редко попадается. По твоему приказу, княже, на отлюдье живет. Одних школяров, коли нужда, пользует. Чем ему не жизнь - при таком-то жалованье!
Побежал старик. Осуждает. Только правды и ему знать до конца ни к чему. Не его ума дело. Семь лет назад никто итальянца не звал. С парнишкой приехал. Цену хорошую получил. Домой бы в Италию поспешить. Ан нет, в ногах валялся, чтоб оставить. Так и сказал: дороги, мол, мне обратно нет. Ты, князь, вся моя защита. А лекарь толковый. Вон как парнишку от падучей болезни вылечил. Припадки редко-редко случаются. Да и то, коли Джанбаттисты рядом нет. Прибежит, сразу успокоится. Отварами поит. Не жилец был парнишка - одному итальянцу животом обязан.
- Светлейший князь, вы приказали вашему покорному слуге явиться - я весь внимание. Мне так редко выпадает счастье быть вам полезным.
- Здравствуй, Джанбаттиста. Вот тебе и случай наверстать упущенное. Постороннего человека в Академии видел ли?
- Гонца из Москвы?
- Ну уж - из Москвы. Кто тебе о нем сказал?
- Мне не нужны соглядатаи, светлейший князь. У Джанбаттисты свои глаза и уши. Конь взнуздан по-московски. Седло и сбруя - не здешние. Тем более говор путешественника: мне он куда как знаком. Не то что я - синьор Гжегож сразу заметил. Полюбопытствовал.
- Ладно, не это важно. О кончине московского царя Федора слышал?
- Дидаскалы толковали.
- Вот и объясни мне по лекарскому вашему разумению, почему похоронили его не в царском одеянии, почему после кончины не постригли. Гроба каменного и того по мерке подбирать не стали. Не от небрежения же! При погребении государя порядок строгий блюдется. Ничто тебе на ум не приходит? Болел чем? Или…
- О, светлейший князь, мне остается только подтвердить возникшее у вас предположение: или был отравлен. Яды, как вы наверняка знаете, ваша светлость, имеют разное действие. От скоротечных - по телу знаки тут же идут, опухоль - час от часу растет. Так, рассказывали, было с родителем скончавшегося государя.
- Государем Иваном Васильевичем? Что именно?
- Он будто бы сидел за шахматной доской, когда лекарь поднес ему питье. После первых глотков царь упал головой на доску - только фигуры кругом раскатились. Рука свесилась и на глазах стала пухнуть, словно ее стали надувать воздухом. Все тело тоже, так что когда придворные решились к нему приблизиться, пуговицы стали отлетать от кафтана, а швы на одежде лопаться.
- Господи, спаси и помилуй!
- Может статься, и с царем Федором случилось нечто подобное? Тогда утром из спального, просторного платья переодеть его в дневное стало невозможно.
- Отсюда сермяжный кафтан! Ни у кого из придворных не займешь… Постой, лекарь, а постриг? Монашеское платье любое можно было взять - оно и так широкое.
- Но для пострига, ваша светлость, тело следует обнажить.
- Знаки!
- И пухлизна, ваша светлость. Насколько мне известно, подобный обряд совершает не один человек. Тайны не сохранить.
- И здесь сходится. Но остается маленькая гробница. Это при распухшем-то теле. Нет, по-твоему, лекарь, не получается.
- Осмелюсь возразить сиятельному князю. Каменную гробницу готовят не за один день, не правда ли? Думаю, она давно была исполнена и точно соответствовала размерам государя. Я слышал, он был совсем не большого роста.
- Если верить свидетелям, все придворные были выше него по крайней мере на голову. Московиты отличаются хорошим ростом.
- Так вот, ваша светлость, гробница могла казаться чужой для его царского величества из-за изменившегося объема тела. Вам не кажется это возможным, ваша светлость?
- Пожалуй… Значит, спешили они. Очень спешили.
- И хотели обойтись самым тесным кругом свидетелей.
- Но без слуг все равно было не обойтись.
- Слуги? Но уж их-то и вовсе просто убрать. Навсегда.
* * *
- Слышал, ясновельможная супруга моя собирается в путь?
- С тем и пришла к тебе, Ежи. Хочу до Острога доехать.
- До Острога? С чего это моей супруге на ум взбрело в такую даль пускаться?
- Давно с сестрой не видались. Гонца прислала - очень просит.
- И у меня был человек из Острога. Хозяйка замка, по его словам, жива-здорова, на балах отплясывает ровно девочка.
- Хвала Господу, сестра на здоровье не жалуется.
- Зато моя уважаемая супруга все время жалуется, и вдруг больная спешит здоровую навестить. Что за секрет такой?
- Может, и мне, ясновельможный супруг мой, поездка такая на пользу пойдет. Я долго не прогощу в Остроге.
- Так что же вы задумали, две сестрицы? Может, посвятите меня в свои секреты? Сама знаешь, с князем Константы дел у меня быть не может. Он мне истинной веры не прощает, а я…
- Не знала, что тебе так важны церковные дела, муж мой.
- Это ты о чем?
- Все знают, при дворе покойного короля был ты среди диссидентов, с протестантами дружбу водил, а теперь…
- В верные сыновья папского престола записался, хочешь сказать?
- Я не говорила этого.
- Так подумала, пани воеводзина, что то ж на то ж выходит.
- Не мне судить моего супруга.
- Вот это верно. Но с ортодоксами мне до сих пор дела иметь не приходилось, а потому и князь Острожский…
- В Самборе не бывает. Так как же бы ты захотел, муж мой, чтобы сестра приехала ко мне?
- Могла бы и не приезжать, хотя знаю, верность истинной церкви княгиня не только хранит, но и постоять за нее умеет. Как только мир в их семье существует! А на вопрос ты мой, пани воеводзина, так и не ответила. Я жду.
- Сестра посоветоваться хочет. Слишком князь Константы опекать племянницу свою Беату начал.
- Его дело.
- Его-то его, да Беата стала дружбу водить с тем московитом…
- Каким? Из Литвы?
- Да, с тем, о котором разное говорят.
- Тихо, тихо, Ядзя! Все понятно.
- Вот и теперь московит этот в Москву поехал с Львом Сапегой.
- Выходит, проверить его князь решил. И если во всем убедится…
- То не лучше ли, супруг мой, если не Беате он слово, в случае чего, даст, а дочери нашей.
- А эта Беата какой веры придерживается?
- Вся в дядю, потому князь Константы так ею и дорожит - ортодоксальной церкви одной поклоняется и других склонить в свою веру старается.
- Бог с ней с верой. И со свадьбой тоже. Тут о московите думать надо. Князь Острожский ко двору не стремится, а нам бы помощь в этом деле куда бы как не помешала.
- Вот видишь, супруг мой…
- Пока ничего не вижу. А поехать тебе, пани воеводзина, и в самом деле стоит. Погода славная. Возок мы тебе выберем преотличный. Как на крыльях, туда и обратно слетаешь. На Беату посмотри. Только главное сестре докажи, что через Беату ее сыновья родные, твои племянники, могут большой доли наследства лишиться. Вот что важно, слышишь!
- Слышу, слышу.
- Вот и хорошо. А о дочери ни под каким видом не заикайся. Тут еще крепко подумать надо. Обо всем подумать. Ишь, сватья какая нашлась! Иди, пани воеводзина, в путь готовься. Раз решено, нечего откладывать.
Ушла. Каблучки по каменному коридору застукали. Знаю, недовольна, как детей удалось пристроить. Четыре дочери, пять сыновей.
Урсула за Вишневецким. Сама себе хозяйка. Властная. Как оса, злая. Наряды себе шьет, королевским под стать. А как на кавалера глянет, тот не знает, в какое окно выпрыгивать.
Анна - за Петром Шишковским, каштеляном Войницким. Должность неплохая. Прибыльная. А порода - что ж, из Шишковских об одном только Мартине говорить можно. Лицо духовное. Молод, а уже сколько книг ученых написал. Толкуют, быть ему кардиналом. Когда только - не доживешь, да и Анне проку от любого его церковного чина куда как мало.
Марине и Евфрозине еще женихов надо будет искать, а к тому времени и деньгами обзавестись. Ясновельможной супруге и невдомек, во что содержание Самбора им обходится.
Старший сын Стефан Ян всем взял. Собой хорош. Ловок. Ему бы при дворе быть - порода не та. Сидит старостой Саноцким.
Станислав Бонифаций жену именитую взял - княжну Софью Головчинскую. А толку? Денег у Головчинских кот наплакал. Столько и в приданое определили.
Миколай - староста Луковский. Не богат, не беден. От таких местная знать глаза отводит: не жених, на пирах не товарищ.
А о двух младших, что после Марыни на свет пришли, и говорить нечего. Учить их надо. Не в Польше же. Одна надежда - дед Бенат Мачиевский обещал в Риме устроить учиться. Без липших расходов. Пока подрастут, может, какое облегчение родителям и придет. Планы строить куда как хорошо, а тратиться каждый день с утра до вечера надо. Плывет, плывет золото, так между пальцев, как вода, и уходит.