Но любезность и искреннее гостеприимство Циприановичей обезоружили старого шляхтича, а когда минуту спустя он услышал звон посуды в прилегающей столовой, он совсем пришел в хорошее настроение.
Чтобы обогреть приехавших с мороза гостей, прежде всего подали горячее вино с разными специями. Завязался разговор о минувшей опасности. Пан Понговский хвалил молодого Циприановича за то, что тот, вместо того чтобы сидеть в теплой хате, спасал людей на большой дороге, не обращая внимания на страшный мороз, на труд и опасности.
- Право же! - говорил он. - В былое время так поступали те славные рыцари, которые, разъезжая по белу свету, защищали людей от драконов, злых фурий и разных других чудовищ.
- А если кому-нибудь из них удавалось спасти прекрасную царевну, - отвечал молодой Циприанович, - то он был так же счастлив, как мы в данную минуту.
- Правда! Никто еще не спас более прекрасной царевны, чем мы! Клянусь Богом! Правильно сказано! - с жаром воскликнули четыре брата Букоемские.
А панна Сенинская мило улыбнулась, так что на ее щечках образовались две прелестные ямочки, и опустила глаза.
Но пану Понговскому комплимент показался чересчур фамильярным, ибо панна Сенинская, хотя и была сиротой и бесприданницей, происходила из рода магнатов. Он поспешил переменить разговор и спросил:
- И давно вы так разъезжаете по большим дорогам?
- С самого начала метелей, и будем ездить, пока не прекратятся морозы! - отвечал молодой Циприанович.
- И много вы уже перебили волков?
- Всем хватит на шубы.
Тут братья Букоемские захохотали так громко, словно заржали четыре лошади, а когда они несколько успокоились, старший, Ян, проговорил:
- Его величество король будет доволен своими лесниками.
- Правда, - отвечал пан Понговский. - Я слышал, что вы состоите главными лесничими в здешней королевской пуще. Но ведь Букоемские происходят из Украины?
- Так точно.
- Постойте!.. Постойте!.. Хороший род, Ело-Букоемские!.. Они в родстве даже со старинными домами!..
- И со святым Петром! - воскликнул Лука Букоемский.
- Да ну? - спросил пан Понговский.
И он сурово взглянул на братьев, как бы желая убедиться, уж не позволяют ли они себе смеяться над ним.
Но у них были добродушные, открытые лица, и братья с глубоким убеждением кивали головами, подтверждая таким образом слова брата. Пан Понговский изумленно повторил:
- Родственники святого Петра? Как же это?
- Через Пржегоновских.
- Постойте! А Пржегоновские?
- Через Усвятов.
- А Усвяты, в свою очередь, опять через кого-нибудь, - уже с улыбкой отвечал старый шляхтич, - и так далее вплоть до Рождества Христова!.. Да… Хорошо и в земном сенате иметь родственников, а что уж и говорить о небесном… Тем вернее протекция!.. Но каким же образом попали вы из Украины в нашу Козенецкую пушу? Я слышал, вы уже здесь несколько лет?
- Три сода. Все наши украинские владения мятеж давно уже сровнял с землей, а потом и граница там изменилась. Мы не пожелали служить в чамбулах татарам, поэтому сначала мы поступили в польские войска, потом были арендаторами, пока, наконец, родственник наш, пан Мальчинский, не сделал нас главными лесничими.
- Да, - проговорил старый Циприанович. - Удивительно, как мы очутились здесь все вместе в этой пуще. Ведь и все мы не здешние, а судьба привела нас сюда. Ваши владения, - тут он обратился к пану Понговскому, - тоже, насколько мне известно, находятся на Руси, неподалеку от поморянского замка?
Пан Понговский вздрогнул, точно кто-нибудь прикоснулся к незажившей еще ране.
- Да, у меня были там и теперь есть владения, - ответил он, - но мне опротивел весь тот край, потому что там несчастья преследовали меня одно за другим, точно молнии.
- Божья воля! - ответил Циприанович.
- Конечно… протестовать против нее нельзя, но и жить тяжело…
- Вы, насколько мне известно, долго изволили служить в войсках?
- Да, пока не потерял руку. Я мстил за обиды своего отечества и свои собственные. Если Господь отпустит мне хоть по одному греху за каждую языческую голову, то я надеюсь, что никогда не увижу ада.
- Разумеется!.. Разумеется!.. И служба - заслуга, и страдания - заслуга. Лучше всего отгонять от себя грустные мысли.
- Я бы и рад отгонять их, да они-то не хотят оставить меня. Но довольно об этом! Оставшись калекой и в то же время став опекуном вот этой девушки, я переселился на старости лет в эти спокойные края, куда не доходят чамбулы, и живу, как видите, в Белчончке.
- Правильно! И я то же самое! - отвечал старый Циприанович. - Хотя там теперь и спокойно, но молодежь все рвется туда в надежде на приключения. А ведь это такие печальные края, где каждый кого-нибудь оплакивает!
Пан Понговский приложил руку ко лбу и долго держал ее так, потом печально заговорил:
- В сущности, в тех краях только и может оставаться либо мужик, либо магнат. Мужик - потому, что, когда придет нечестивая орда, он уходит в лес и, точно дикий зверь, живет там в течение многих месяцев, а магнат - потому, что у него есть укрепленные замки и собственные войска, которые защитят его… Да и то не всегда!.. Были Жолкевские - и погибли, были Даниловичи - и тоже погибли… У Собеских погиб брат ныне милостиво царствующего над нами короля Яна… И сколько еще других… Один из Вишневецких болтался на веревке в Стамбуле… Корецкий убит железными шестами… Погибли Калиновские, а перед тем поплатились жизнью Гербурты и Язловецкие. В разное время полегло несколько Сенинских, которые издревле владели почти всеми краями… Что за кладбище! Я бы и до утра не кончил, если бы вздумал всех перечислить!.. А если бы не одних магнатов, но переименовать и шляхту, то не хватило бы и месяца.
- Правда! Правда! Да уж и так удивительно, как это Господь Бог так размножил эту турецкую и татарскую погань. А ведь и их там много полегло! Когда мужик весной пашет землю, то, что ни шаг, поганские черепа хрустят под сохой… О Господи! Сколько их там перебил хотя бы наш нынешний король!.. Одной крови хватило бы на добрую реку, а они все лежат и лежат.
И это была правда.
Речь Посполитая, снедаемая бесправием и своеволием, не могла собрать могущественной армии, которая раз навсегда покончила бы с турецко-татарским нашествием.
Впрочем, такой армии не могла выставить даже и вся Европа.
Но зато в Речи Посполитой жил такой храбрый народ, который ни за что не соглашался добровольно подставить свою шею под нож восточных неприятелей. Наоборот, на эти ужасные, усеянные могилами и орошенные кровью границы, то есть на Подолию, Украину и Червонную Русь, наплывали все новые волны польских поселенцев, которых привлекала сюда не только плодородная земля, но именно жажда постоянных войн, битв и приключений.
"Поляки, - писал старинный историк, - идут на Русь воевать с татарами".
И тянулись туда мужики из Мазовии, тянулась и столбовая шляхта, которой стыдно было "умирать в постели обыкновенной смертью", вырастали, наконец, на этих обагренных кровью землях могучие магнаты, которые, не довольствуясь обороной у себя дома, шли часто в Крым и Валахию, искать там власти, побед, смерти, спасения и славы.
Говорили даже, что поляки не хотят одной большой войны, но хотят находиться в постоянной борьбе. Но хотя это было и не совсем так, однако постоянные смуты были приятны гордому племени, и нередко смельчак платился собственной кровью за свою храбрость.
Ни добруджские, ни белогродские, ни тем более бесплодные крымские земли не могли прокормить своих диких обитателей, и потому голод гнал их на пограничные земли, где их ожидала крупная добыча, но так же часто и смерть.
Зарева пожаров освещали там небывалые в истории погромы. Одинокие полки в пух и прах разбивали саблями и топтали копытами в десять раз большие отряды чамбулов. Только невероятная быстрота движения спасала всадников, ибо каждый чамбул, настигнутый регулярными войсками Речи Посполитой, мог считаться погибшим безвозвратно.
Бывали набеги, в особенности более мелкие, из которых ни один не возвращался в Крым. В свое время имена Претвица и Хмелецкого были страшны для татар и турок. Из менее известных рыцарей в их памяти кроваво запечатлелись: Володыевский, Пелка и старший Рушиц, которые уже многие годы мирно почивали в могилах, осененные славой. Но ни один из них не пролил столько крови последователей ислама, как король того времени Ян III Собеский.
Под Подгайцами, Хотином и Львовом до сих пор лежат непогребенные груды вражеских костей, от которых точно от снега белеют обширные поля.
Наконец страх охватил все орды.
Вздохнули свободно пограничные жители, а когда ненасытные турецкие полчища начали искать более легкой добычи, облегченно вздохнула и вся измученная Речь Посполитая.
Остались только тяжелые воспоминания.
Далеко от нынешней усадьбы Циприановичей, близ поморянского замка, стоял на взгорье высокий крест с двумя копьями, двадцать с лишком лет тому назад водруженный паном Понговским на месте сожженного дома. И каждый раз, когда он вспоминал об этом кресте и о всех этих дорогих головах, утраченных им в этом месте, еще и теперь ныло от боли его старое сердце.
Но этот человек был строг, как к себе самому, так и к другим, и кроме того, он стыдился слез при посторонних, а дешевой жалости не выносил, а потому он не хотел больше говорить о своих несчастьях и начал расспрашивать хозяина, как ему живется в этом лесном имении.
А тот отвечал:
- Тихо у нас, тихо. Когда бор не шумит и волки не воют, то почти что слышно, как идет снег. Когда есть покой, когда есть огонь в печи и кувшин горячего вина вечером, то старости больше ничего и не нужно.
- Правильно! Но сыну?
- Молодой сокол рано или поздно все равно улетит из гнезда. А деревья шумят уже о большой войне с неверными.
- На эту войну полетят и седые соколы. И я бы полетел вместе с другими, кабы вот не это…
Тут пан Понговский тряхнул пустым рукавом, в котором остался только кусок предплечья.
А Циприанович налил ему вина:
- За успехи христианского оружия!
- Дай-то Господи! До дна!
Между тем молодой Циприанович угощал из дымящегося кувшина пани Винницкую, панну Сенинскую и четырех братьев Букоемских. Дамы едва прикасались губами к краям стаканов, но зато братья Букоемские не заставляли себя просить, вследствие чего жизнь казалась им все милее, а панна Сенинская все прекраснее. Но, не находя соответствующих слов для выражения своего восторга, они начали удивленно посматривать на нее, сопеть и подталкивать друг друга локтями.
Наконец старший из них, Ян, произнес:
- Неудивительно, что волкам захотелось попробовать вашего мясца и косточек, ведь и дикие звери знают, что такое лакомый кусочек.
А трое остальных: Матвей, Марк и Лука начали бить себя по коленям.
- Попал! Ловко попал!
- Лакомый кусочек! Право слово!
- Марципан!
Услышав это, панна Сенинская сложила руки и, притворяясь испуганной, обратилась к молодому Циприановичу:
- Спасите же меня! Я вижу, что эти господа спасли меня от волков только для того, чтобы самим меня съесть.
- Сударыня, - весело отвечал Циприанович, - пан Ян говорил, что он не удивляется волкам, а я скажу: что я не удивляюсь панам Букоемским.
- Тогда мне остается только сотворить молитву Богородице…
- Только не шути, пожалуйста, святыми словами! - воскликнула пани Винницкая.
- Э! Да эти рыцари готовы съесть и тетушку вместе со мной! Не правда ли?
Но вопрос этот остался некоторое время без ответа. Напротив, по лицам панов Букоемских легко было заметить, что они не очень-то жаждут этого. Однако Лука, более сообразительный, чем остальные братья, ответил:
- Пусть говорит Ян: он старший брат.
А Ян немного смутился и произнес:
- Кто знает, что ему предстоит завтра.
- Правильно сказано! - заметил Циприанович. - Но к чему это замечание?
- А что?
- Да ничего! Я только спрашиваю, почему вы упоминаете о завтрашнем дне?
- А разве вы не знаете, что чувство хуже волка, потому что волка можно убить, а чувства не убьешь.
- Знаю, но это опять-таки другая материя.
- Лишь бы было остроумно, а о материи не толк.
- Ага! Коли так, то помогай Бог!
Панна Сенинская начала смеяться, закрываясь ладонью, за нею - Циприанович, а в конце концов и братья Букоемские. Но дальнейший разговор был прерван служанкой, пригласившей их ужинать.
Старый Циприанович подал руку пани Винницкой, за ним шел пан Понговский, а молодой Циприанович вел панну Сенинскую.
- Трудно спорить с паном Букоемским, - проговорила развеселившаяся девушка.
- Потому что его доводы так же своенравны, как лошади, из которых каждая тянет в свою сторону. Но, во всяком случае, он сказал две истины, которых нельзя отрицать.
- Какая же первая?
- Что никто не знает, что ожидает его завтра, как и я, например, не знал, что глаза мои увидят сегодня вас.
- А другая?
- Что легче убить волка, чем любовь… Великая это истина!
Проговорив это, молодой Циприанович вздохнул, а девушка опустила на глаза свои густые ресницы и смолкла.
И только, когда уж садились за стол, она произнесла:
- Вы, господа, поскорее приезжайте к нам в Белчончку, чтобы опекун мог отблагодарить вас за спасение и гостеприимство.
Мрачное настроение пана Понговского за ужином значительно поправилось, а когда хозяин произнес красноречивый тост, сначала за здоровье дам, а затем - почтенного гостя, старый шляхтич отвечал весьма любезно, благодаря за спасение от тяжкой опасности и уверяя в своей вечной благодарности.
Затем говорили о политике, о короле, о его победах, о сейме, который должен был собраться в апреле, о войне, грозившей немецкому государству со стороны турецкого султана и для которой уже набирал в Польше охотников пан Иероним Любомирский.
Братья Букоемские с любопытством слушали, как в Германии принимали с распростертыми объятиями каждого поляка, ибо турки игнорировали немецкую кавалерию, тогда как польская возбуждала в них немалый ужас.
Пан Понговский несколько порицал заносчивость кавалера Любомирского, который говаривал о немецких графах: "Десяток таких влезет в мою рукавицу", но зато хвалил его рыцарские преимущества, неизмеримую отвагу и прекрасное знание военного искусства.
Услышав это, Лука Букоемский заявил от своего и своих братьев имени, что пусть только наступит весна, и они не выдержат, отправятся к пану Любомирскому. Но пока морозы еще сильны, они будут бить волков, чтобы как следует отомстить им за панну Сенинскую. Хотя и сказал Ян, что нельзя удивляться волкам, но стоит только подумать, что такая невинная голубка могла сделаться их добычей, как сердце начинает подступать к горлу от бешенства и трудно удержать слезы.
- Жаль, - говорил он, - что волчьи шкуры такие дешевые и что жиды едва дают талер за три штуки, но трудно удержать слезы и даже лучше дать им волю, ибо тот, кто не пожалел бы угнетенной невинности и добродетели, оказался бы варваром, не достойным рыцарского шляхетского имени!
Сказав это, он действительно расплакался, а его примеру последовали сейчас же и другие братья. Хотя волки в самом худшем случае могли угрожать жизни, но никак не добродетели панны Сенинской, но их так растрогала речь брата, что сердца их размягчились, как растопленный воск.
Они вздумали даже после ужина стрелять из пистолетов в честь девушки, но этому воспротивился сам хозяин, говоря, что у него в доме лежит больной лесник, человек очень почтенный, которому нужен покой.
Пан Понговский подумал, что это какой-нибудь обедневший родственник хозяина, или, по крайней мере, шляхтич и начал из вежливости расспрашивать о нем; но, узнав, что это был попросту служащий мужик, он пожал плечами и, взглянув недовольным и удивленным взглядом на старого Циприановича, произнес:
- Ах да! Я и забыл, что люди рассказывают о вашем добром сердце.
- Дай Бог, - отвечал пан Серафим, - чтобы не рассказывали ничего худого!.. Я многим обязан этому человеку, а болезнь ведь может случиться с каждым, он же прекрасно понимает в травах и умеет помочь от всяких болезней.
- Тогда удивительно, почему же он не может вылечить самого себя, коли так хорошо помогает другим. Пришлите его когда-нибудь к моей родственнице, пани Винницкой, которая приготовляет из трав различные экстракты и морит ими людей. А пока что разрешите нам подумать об отдыхе, ибо дорога меня страшно утомила, а вино слегка разобрало, так же, как и панов Букоемских.
У Букоемских действительно кружились головы, а глаза заволоклись дымкой и казались растроганными. Когда молодой Циприанович повел их во флигель, где он должен был ночевать вместе с ними, они шли за ним неуверенным шагом по скрипящему снегу, удивляясь, что луна улыбается им и сидит на крыше амбара, вместо того, чтобы светить на небе.
Но панна Сенинская так глубоко запала им в сердце, что братьям хотелось еще поговорить о ней.
Молодой Циприанович тоже не чувствовал желания спать и потому приказал принести кувшин с медом. Усевшись около большой печи, они начали молча попивать мед, прислушиваясь к щелканию сверчков в комнате.
Наконец самый старший из братьев, Ян, набрал в грудь воздуха, потом с такой силой выдохнул его прямо в печь, что пламя заколебалось, и сказал:
- О Господи! Братья мои милые! Плачьте надо мной, ибо пришли для меня тяжелые времена.
- Какие времена? Говори, не скрывай!
- А вот влюбился я так, что прямо ноги подкашиваются.
- А я, ты думаешь, не влюбился? - воскликнул Лука.
- А я? - подхватил Матвей.
- А я? - кончил Марк.
Ян хотел им что-то ответить, но сразу не мог, потому что у него началась икота. Он изумленно вытаращил глаза и уставился на них так, точно видел их в первый раз в жизни.
Наконец гнев выразился на его лице.
- Как, собачьи сыны! - воскликнул он. - Вы хотите встать поперек дороги старшему брату и лишить его счастья?!
- Ой, батюшки! - отвечал Лука. - Так что же из этого? Разве панна Сенинская - майорат, который должен принадлежать только старшему брату. Мы все дети одного отца и одной матери, и если ты нас так обзываешь, то оскорбляешь этим своих же родителей в гробу. Каждый волен любить!
- Каждый, но не вы, потому что вы должны уважать старшего!
- Что же, нам всю жизнь слушаться лошадиного ума? А?
- Брешешь, нечестивый, точно пес!
- Ты сам брешешь. Ибо Иаков был моложе Элиазара, а Иосиф, самый младший из братьев, значит, ты порицаешь Святое Писание и идешь против веры.
Прижатый к стене этими аргументами, Ян не сразу нашелся, что ответить, а когда Матвей упомянул еще о Каине, как о старшем брате, он совершенно потерял голову.
Гнев все более овладевал им. Наконец он начал искать правой рукой саблю, которой, впрочем, не было у его бока.
И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Марк, сидевший все время, приложив пальцы ко лбу, словно выкапывая оттуда какую-то мысль, не воскликнул вдруг громким голосом:
- Я самый младший из братьев, я - Иосиф, значит, мне и принадлежит панна Сенинская!