Все остальные моментально повернулись к нему со сверкающими от возбуждения глазами:
- Что? Тебе? Тебе? Ах ты, гусиное яйцо, ах ты, соломенная кукла, лошадиная болячка, пьяница, пропойца… Тебе?!
- Заткните глотки, раз так стоит в Писании?!
- В каком Писании, пентюх ты этакий?!
- Все равно в каком, когда так написано! Сами вы перепились, а не я! Но тут вмешался в спор Станислав Циприанович.
- И не стыдно ли вам, шляхтичам и братьям, затевать такие ссоры? - проговорил он. - Так-то вы соблюдаете братскую любовь? И из-за чего вы ссоритесь? Ведь панна Сенинская не гриб, который тот и положит в корзинку, кто первый найдет его в лесу. Знаете ли вы, какой обычай существует у пеликанов? Не будучи ни шляхтой, ни даже просто людьми, пеликаны из родственной любви во всем уступают друг другу, и когда не наловят рыб, то кормят друг друга собственной кровью. Вы вспоминаете покойных родителей ваших, но они ведь там заливаются слезами, видя несогласие сыновей своих, которым они, верно, совсем другое завещали при своем предсмертном благословении. Уж им там и радость небесная не в радость и глаз не смеют поднять они на четырех евангелистов, именами которых назвали вас при крещении.
Так говорил Стах Циприанович и, хотя вначале ему было немного смешно, но по мере того, как он говорил, он все больше сам проникался своей речью, ибо и сам за компанию был немного навеселе. В конце концов, братья, растроганные его речью, все четверо расплакались, а старший, Ян, воскликнул:
- Ох, убейте меня, ради Бога, но не называйте Каином!
Тогда Матвей, упомянувший прежде о Каине, бросился ему в объятия.
- Братец, палачу меня за это отдать надо!
- Проети, а не то я лопну от горя! - вопил Лука.
А Марк вставил:
- Я брехал, точно пес, против заповедей.
И братья начали обниматься. Но Ян, вырвавшись, наконец, из объятий братьев, сел вдруг на лавку, расстегнул жупан, разорвал рубаху и, обнажив грудь, заговорил прерывающимся голосом:
- Вот вам! Как пеликан!.. Сосите мою кровь! А остальные еще сильнее зарыдали:
- Пеликан! Настоящий пеликан!.. Клянусь Богом! Пеликан!..
- Берите панну Сенинскую!
- Твоя она, ты ее и бери!
- Пусть берут младшие!..
- Никогда! Этого не может быть!
- К черту!
- К черту ее!
- Не хотим ее!
И вдруг Лука хлопнул себя по бедрам так сильно, что отдалось во всей избе.
- Я знаю! - воскликнул он.
- Что ты знаешь? Говори, не скрывай!
- Пусть ее берет Циприанович!
Услышав это, остальные братья вскочили со своих мест, - так им пришлась по сердцу эта мысль, и окружили Циприановича.
- Бери ее, Сташка!
- Этим ты примиришь нас!
- Бери, если ты нас любишь!
- Сделай это для нас!
- Да благословит тебя Господь! - кричал Ян, вознося глаза к небу и протягивая руки над его головой.
А Циприанович покраснел и стоял, с удивлением повторяя:
- Побойтесь вы Бога!..
Но сердце его затрепетало в груди при одной этой мысли. Живя уже два года возле отца среди непроходимых лесов и мало видя людей, он уже давно не встречал такой прекрасной девушки.
Правда, он видел подобных когда-то в Бржезанах, когда отец отдал его к тамошнему двору, чтобы приобрести воспитание и знакомство с общественными делами. Но тогда он был еще совсем мальчиком, и время стерло все прежние воспоминания.
Но вот теперь, когда среди лесов он встретил вдруг такой прекрасный цветок - люди говорят ему: бери его!..
Молодой человек страшно смутился и еще раз повторил:
- Побойтесь вы Бога! Куда вам или мне до нее!
Но они, как обычно пьяные, не видя никаких препятствий, начали настаивать.
- Ни один из нас не будет завидовать другому, - говорил Лука, - а ты бери ее! Мы все равно собирались идти на войну. Довольно с нас этой лесной сторожевки! Тридцать талеров за целый год!.. На выпивку не хватит, а не то что на наряды! Лошадей мы продали и на твоих ездим теперь на волков, и сбрую тоже… Известное дело, тяжко жить сиротам! Лучше уж на войне погибнуть, а ты ее бери, если нас любишь!
- Бери ее! - вопил Ян. - Мы в Ракузы, к кавалеру Любомирскому отправимся, помогать немцам лупить язычников!
- Бери ее сейчас же!..
- Завтра! В костел!
Но Циприанович уже пришел в себя от удивления и сразу отрезвел так, точно с утра ничего не имел во рту.
- Ребята, подумайте, что вы говорите! Разве дело здесь только в вашей или в моей воле? А что скажет она сама, а что скажет пан Понговский, человек гордый и несговорчивый? Если бы даже девушка стала со временем моей приятельницей, может быть, он предпочел бы, чтобы она работала в огороде, чем стала женой такого бедняка, как я или кто-либо из вас.
- Ого! - воскликнул Ян. - А кто он такой сам, этот пан Понговский, - каштелян Краковский или великий гетман? Если ты хорош для нас, то и ему не след носом крутить! Плохие для него сваты братья Букоемские? Ах чтоб ему! Стар уж он, и недалеко ему до смерти, так пусть же он остерегается, чтобы святой Петр не прищемил ему пальцев в небесных вратах. Вступись же ты за нас, святой Петр, и скажи ему так: "Не сумел ты, такой-сякой, уважать моей крови при жизни, так поцелуй же пса в нос". Так и скажи ему после смерти. Но мы и при жизни не позволим над собой смеяться. Как? Из-за того, что мы потеряли богатство, нас будут оскорблять и обращаться с нами, как с холопами!.. Такая-то благодарность за нашу службу отчизне, за нашу кровь, за наши раны! О, братья мои, сироты вы Божьи!.. Немало обид перенесли мы в жизни, но такой тяжкой никто еще не наносил нам!
- Правда! Правда! - жалобно кричали Лука, Марк и Матвей.
И слезы снова обильно потекли по их щекам, но, наплакавшись, они снова начали волноваться, так как им казалось, что благородные люди не должны забывать подобных оскорблений. Марк, самый порывистый из всех братьев, первый вспомнил об этом.
- Нельзя его вызвать на сабли, - проговорил он, - потому что он стар и не имеет руки, но если бы он оказал нам какое-нибудь пренебрежение, то нужно ему отомстить. Что же нам делать? Подумайте!..
- На морозе у меня замерзли ноги, а теперь страшно горят, - отвечал Лука. - Если бы не это, я давно бы уж придумал что-нибудь.
- А у меня голова горит, а не ноги!
- Из пустого все равно не нальешь…
- Пеняет горшок на чугун! - вставил Ян.
- Ну вот, опять будете ссоры затевать, вместо того, чтобы обдумывать ответ! - гневно воскликнул Марк.
Но тут вмешался Циприанович.
- Ответ? - спросил он. - Кому же это?
- Понговскому.
- А на что вы хотите отвечать ему?
- На что?.. Как это на что?
И братья начали изумленно переглядываться, а затем обратились к Марку:
- Чего ты от нас хочешь?
- А чего вы хотите?..
- Ну, это, видно, затянется до утра! - воскликнул Циприанович. - Вот уж и огонь в печи гаснет, и полночь давно уже прошла. Постели там у стены готовы, и отдохнуть нам всем пора, а то мы наработались на морозе…
Огонь, действительно, погас, в комнате потемнело, и потому хозяйский совет пришелся по сердцу братьям Букоемским.
Еще немного продолжался разговор, но он становился все менее оживленным, а потом в комнате послышался шепот молитв, произносимых то тише, то громче и прерываемых глубокими вздохами.
Головешки в печи начали покрываться пеплом и чернеть; только изредка что-то потрескивало в догорающем огне и сверчки жалобно застрекотали по углам, точно тоскуя по свету.
В темноте послышался еще стук сапог, сбрасываемых с ног на пол, потом настала непродолжительная тишина, и, наконец, раздалось громкое храпение четырех уснувших братьев.
Но молодой Циприанович не мог уснуть, ибо все его мысли вращались вокруг панны Сенинской, точно пчелы вокруг цветка.
Как же можно уснуть с таким роем в голове?
Правда, он попробовал закрыть глаза, но, видя, что это не помогает, подумал:
"Пойду посмотрю, не горит ли еще у нее огонь".
И он вышел.
В окне панны Сенинской не было света, только отблеск луны дрожал на неровных стеклах, точно зыбь на воде.
Кругом было тихо, и все спало так глубоко, что даже снег, казалось, дремал в зеленоватой тени лунного света.
- Знаешь ли ты, что тебя сватают мне? - прошептал молодой Циприанович, глядя на серебристое окно девушки.
Старый Циприанович по врожденному ему гостеприимству и по обычаю не скупился на просьбы и клятвы, чтобы только гости остались подольше в Едлинке. Он встал даже на колени перед пани Винницкой, что обошлось ему не легко, так как он страдал легкой, но довольно уже докучливой подагрой. Однако все это ни к чему не привело. Пан Понговский хотел непременно уехать еще перед полуднем домой. В конце концов пришлось этому подчиниться, ибо ничего нельзя было возразить на его заявление, что он ожидает гостей.
Итак, они отправились перед полуднем. День был ясный, морозный и погода прекрасная. Иней на деревьях и снег на полях были точно обсыпаны тысячами искр, которые так сверкали на солнце, что глазам больно было смотреть на весь этот блеск, исходящий с неба и с земли. Лошади бежали крупной рысью; полозья скрипели по твердому снегу; занавески на окнах кареты были откинуты, и то и дело то в одном, то в другом окне показывалось розовое личико панны Сенинской с веселыми глазками и покрасневшим от мороза носиком, совсем как прелестная картина в раме.
Она ехала точно принцесса, ибо карету окружала "почетная гвардия", состоящая из панов Букоемских и молодого Циприановича. Сидя на ретивых конях из едлинских конюшен (своих лошадей паны Букоемские продали или позаложили вместе со своими лучшими саблями), братья пришпоривали лошадей, то заставляя их взвиваться на дыбы, то пуская их вперед с такой быстротой, что снежные комья, вырываемые копытами из замерзшей земли, свистели в воздухе, точно камни.
Пан Понговский не особенно был доволен этой новой стражей и в момент отъезда просил даже их не трудиться, потому что днем дорога совершенно безопасна, а о разбойниках в пуще совсем не было слышно. Но когда они настояли на том, что поедут проводить дам, ему не оставалось ничего иного, как, платя любезностью за любезность, пригласить их к себе в Белчончку. Он получил также обещание и от старика Циприановича, что тот навестит его через несколько дней, ибо старому человеку трудно было так сразу вырваться из дома.
Путешествие проходило очень быстро, у молодых людей в конных соревнованиях, а у панны Сенинской в постоянном выглядывании из окон кареты. Остановились только на половине дороги, чтобы дать отдохнуть лошадям, возле лесной корчмы, носящей зловещее название "Разбой", рядом с которой помещались кузница и сарай. Кузнец подковывал лошадь на дворе перед кузницей, а перед корчмою стояло несколько крестьянских саней, запряженных худыми, ощетинившимися клячонками, с поджатыми между задних ног хвостами и пустыми торбами на головах.
Люди вышли из корчмы посмотреть на карету, окруженную всадниками, и остановились вдали. Это были не крестьяне, а мещане - гончары из Козениц, которые летом обжигали горшки, а зимой, пользуясь санным путем, развозили их по деревням, а главным образом, по окрестным ярмаркам. Им казалось, что это какой-то важный сановник едет в карете, окруженной такой родовитой шляхтой, и потому, несмотря на мороз, они поснимали шапки и с любопытством смотрели на приезжих.
Между тем приезжие, одетые очень тепло, не выходили из кареты, всадники тоже остались на лошадях. Только слуга пана Понговского направился в корчму с баклагой вина, чтобы согреть там его у огня. Тем временем пан Понговский приказал беднякам приблизиться и начал расспрашивать их: откуда они, куда едут и не грозила ли им где-нибудь "опасность от зверя".
- Как не грозила, ваша милость, - отвечал старик-мещанин, - только мы ездим гуртом и днем. Мы поджидаем тут наших из Притыка и других мест. Крестьяне, может быть, тоже понаедут, и коли соберется возов пятнадцать или двадцать, то поедем ночью, а нет так нет, хотя мы без дубинок не ездим.
- А с людьми не случалось никаких происшествий?
- Волки загрызли жида среди бела дня. Ехал он, видно, с гусями, потому что перья остались на дороге, а от человека и лошади - одни кости. Только по ермолке люди узнали, что это был жид. А сегодня утром пришел сюда пешком шляхтич, который целую ночь просидел на дереве. Он рассказывал, что лошадь у него пала и волки загрызли ее у него на глазах, он так закостенел на дереве, что едва мог говорить, а теперь спит.
- Как его зовут? Не говорил он - откуда?
- Нет. Только выпил разогретого пива и сейчас же повалился как мертвый на лавку.
Пан Понговский обратился к молодым людям:
- Слышите, господа?
- Слышим.
- Надо его, пожалуй, разбудить и расспросить. Он остался без лошади, как же можно его так покинуть. Мой слуга может сесть на вторую пристяжную, рядом с форейтором, а ему отдать свою. Говорят, шляхтич… Может быть, дальний?
- Видно, важное у него было дело, - сказал Станислав Циприанович, - коли он ночью ехал, да еще и один-одинешенек. Пойду разбужу его и спрошу.
Но это намерение оказалось излишним, ибо в этот самый момент из корчмы вышел слуга пана Понговского. Он нес в руках поднос, а на нем кубки с пенящимся вином и, подойдя к карете, сказал:
- Ваша милость, пан Тачевский находится здесь.
- Пан Тачевский? А он что тут делает?
- Пан Тачевский? - повторила панна Сенинская.
- Он одевается и сейчас выйдет, - отвечал слуга. - Чуть у меня поднос из рук не выронил, когда узнал, что вы здесь.
- А кто тебя спрашивает о подносе?..
Слуга замолчал, словно сразу потерял голос, а пан Понговский взял кубок с вином, отпил из него немного, затем с видимым неудовольствием обратился к Циприановичу:
- Это наш знакомый и как будто бы сосед… из-под Черной… Так себе… немного сумасброд и сорвиголова. Из тех, здешних Тачевских, которые раньше во всем воеводстве…
Дальнейшие объяснения были прерваны появлением пана Тачевского, который, выбежав поспешно из корчмы, направлялся к карете размашистым шагом, но с некоторым смущением в лице. Это был молодой шляхтич, среднего роста, с прекрасными черными глазами, но худой, как щепка. На голове у него была надета шапка, помнившая, вероятно, времена Батория, и одет он был в серый бараний кафтан и желтые, шведские сапоги с высокими, почти до бедер голенищами. Никто уже не носил в Польше таких голенищ и потому ясно было, что это какая-нибудь военная добыча из времен Яна Казимира, вынутая по необходимости из арсенала. Приближаясь, он смотрел то на пана Понговского, то на панну Сенинскую, и улыбался, показывая при этом здоровые белые зубы, но улыбка у него выходила грустная, и лицо казалось смущенным и даже пристыженным.
- Я очень рад, - проговорил он, останавливаясь возле кареты и вежливо снимая шапку, - что вижу вас, сударыни, и вас, милостивый государь, мой благодетель, в добром здоровье. Ведь дорога не безопасна, в чем я сам имел случай убедиться.
- Накрой-ка голову, а то уши замерзнут, - сурово произнес пан Понговский. - Спасибо за заботливость. А зачем это ты шатаешься по пуще?
Тачевский быстро взглянул на девушку, как бы желая спросить ее: "Может быть, ты знаешь зачем?" - но видя, что та сидит с потупленными глазами и забавляется ленточками от своего капота, он довольно твердо ответил:
- Так, пришла мне фантазия посмотреть на луну над бором.
- Недурна фантазия! А лошадь у тебя волки зарезали?
- Только дорезали, потому что я сам вытряс из нее душу…
- Знаем. И просидел ночь на сосне, как ворона.
Тут Букоемские разразились таким громким смехом, что лошади их присели на зады, а Тачевский обернулся и обвел их поочередно глазами, холодными, как лед, и в то же время острыми, как лезвие ножа.
Потом он снова обратился к Понговскому:
- Не как ворона, а как шляхтич без лошади, над которым вы, благодетель, можете смеяться, а кому другому, пожалуй, и не поздоровится.
- Ого! Ого! Ого! - воскликнули братья Букоемские, напирая на него лошадьми. Лица их моментально нахмурились и усы зашевелились, а он снова окинул их взглядом, гордо подняв кверху голову.
Но тут пан Понговский заговорил суровым и повелительным голосом, точно он имел право командовать всеми ими:
- Пожалуйста, не затевать мне тут ссор!.. Это пан Тачевский, - добавил он уже мягче, обращаясь к молодым людям, - а это пан Циприанович и братья Букоемские, которым я, можно сказать, обязан жизнью, ибо и на нас вчера напали волки. Они случайно пришли нам на помощь, но как раз вовремя.
- Вовремя, - с ударением повторила панна Сенинская, слегка отдувая губки и с благодарностью поглядывая на Циприановича.
Щеки Тачевского покраснели, на лице отразилось смущение, глаза затуманились, и он ответил с глубокой горечью в голосе:
- Вовремя! Еще бы когда они целой компанией и на добрых конях, а по моем Волошине теперь волки зубами звонят: и я лишился последнего друга. Но, - тут он более дружелюбно взглянул на Букоемских, - пусть Господь пошлет вам здоровья. Вы сделали то, к чему я и сам стремился всей душой, но Бог не допустил меня…
Панна Сенинская была, по-видимому, изменчива, как и каждая женщина, а может быть, ей просто жаль стало пана Тачевского, но глазки ее вдруг стали нежными, ресницы задрожали, и уже совсем другим голосом девушка спросила:
- Старый Волошин?.. Боже мой, я так любила его, и как он меня знал! Ах, Боже мой!..
Тачевский с благодарностью взглянул на нее.
- Знал, очень хорошо знал…
- Ну, не огорчайтесь же так сильно, пан Яцек.
- Я огорчался уж и раньше, но на лошади, а теперь буду огорчаться пешком. Господь вознаградит вас за доброе слово…
- Ну, а пока садись на Мышатого, - вмешался пан Понговский. - Слуга сядет рядом с форейтором или сзади кареты. Там есть и запасная бурка, - возьми погрейся. Ведь ты целую ночь мерз, а теперь опять начинает мороз крепчать.
- Нет, - отвечал тот. - Я нарочно не взял с собой шубы, мне тепло.
- Ну, тогда в путь!
И через минуту они тронулись. Яцек Тачевский занял место возле одного окна кареты, Станислав Циприанович - возле другого, так что сидящая на передней скамейке девушка могла, не поворачивая головы, свободно смотреть на обоих.
Но Букоемские были недовольны Тачевским: их злило, что тот занял место возле кареты. И вот, собравшись в кучу, так что лошади едва не стукались друг о друга лбами, они начали совещаться между собой.
- Гордо он на нас глядел, - говорил Матвей. - Как Бог свят, он хотел оскорбить нас!
- А теперь повернул лошадь к нам задом. Что же вы скажете на это?
- Но не может же он повернуть ее лбом, ведь лошадь не пятится назад, как рак. Но что он увивается за этой девушкой, так это верно, - заметил Марк.
- Это ты хорошо заметил. Смотрите, как любезничает и наклоняется к ней. Вот кабы оборвался ремень, он бы живо слетел.
- Не слетит, такой-сякой сын, больно сидит хорошо, да и ремень здоровый.
- Нагибайся, нагибайся, пока мы тебя не нагнули!
- Смотрите-ка! Опять улыбается ей.
- Что же, родимые мои братья? Неужто мы допустим это?