– Это верно. Но ведь и для тебя каждый день может стать последним. Изо дня в день в Риме рушатся дома, погребая сотни людей под обломками, тонут корабли, молния попадает в какого-нибудь пастуха… Вся наша судьба предопределена богами. Так почему же я должен бояться?
– Но ты ведь рискуешь гораздо больше, чем все остальные.
– Не думаю. Когда я выхожу на арену, у меня есть четкая цель – победить. Я стараюсь сохранить свою жизнь и делаю для этого все. Когда ты приходишь в цирк, ты думаешь о том, что случится со мной, и совсем не заботишься о безопасности собственного места. Поэтому не исключено, что твой риск даже превышает мой. Вспомни катастрофу на озере.
– Суда по этому делу не будет, – сказал Ферорас, – хотя каждому в Риме известно, что вина лежит на Нарциссе. Он в течение многих лет растрачивал государственные деньги и бесценную рабочую силу, чтобы воздвигнуть памятник правлению Клавдия, но станет это надгробным памятником ему самому. Основная идея – осушить озеро – была хороша, осуществить ее пытались и другие. Планы, однако, были составлены плохо и выполнялись небрежно, а результат мы знаем. В верхней части канала массы воды разрушили почетную трибуну и смыли немало плодородной земли, в нижней же его части вода остановилась, так и не достигнув своей цели, реки Лирис. Куда годится такая работа? Однако de mortuis, nil nisi bene… не будем говорить плохо о мертвых!
– Он будет заморен голодом в темнице, – сказала Мариамна.
– Нарцисс поставил не на ту лошадку, – сказал Ферорас, – но кто бы мог подумать, что Агриппина станет когда-нибудь править государством! Хотя Нерон и император, бразды правления Агриппина держит в своих руках. Император еще слишком молод, он еще не оторвался от материнской груди… тем более что он, к тому же, ее любовник.
– Любовник собственной матери? – изумленно переспросил Вителлий.
– Да, собственной матери, – кивнул Ферорас. – Сенека и Буррус, его воспитатели и советники, подыскивают сейчас женщину, как можно более похожую на Агриппину, чтобы отвлечь чувства императора от этой противоестественной связи. К Октавии, на которой Нерон женился в шестнадцать лет, у него нет вообще никаких чувств.
– Неужели среди сотен тысяч римлянок трудно найти похожую на Агриппину? – насмешливо улыбнулась Мариамна.
– Тем не менее это так. Агриппина ведь не отвечает классическому идеалу красоты римлянок, чуть ли не с детства начинающих зашнуровывать себе грудь, чтобы она оставалась маленькой и как бы не вполне развитой. У Агриппины материнское тело и грудь, словно у шлюхи из лупанария.
– Похоже, что император во всем любит округленность, – заметил Вителлий. – В его новом цирке на Марсовом поле тоже сплошные закругления и дуги там, где вполне можно было бы обойтись прямой стеной.
– Мне бы следовало послать к нему Мариамну, – засмеялся Ферорас. – По-моему, она как раз того типа женщина, которую смог бы оценить наш юный император.
Вителлий не без удовольствия глядел на возлежавшую напротив него Мариамну, которая совершенно спокойно восприняла замечание мужа. Ее алые губы касались сейчас роскошной черно-синей грозди винограда. Взгляд Вителлия остановился на ее пышном, уже так хорошо знакомом ему теле. Мысленно он сорвал тунику с ее плеч и с наслаждением прижался лицом ко впадинке на груди.
Голос Ферораса вернул его к действительности.
– Мне сообщили, что римлянки буквально осаждают твой дом!
Вителлий смущенно улыбнулся, отпил большой глоток из своего кубка и промолчал.
– Все они хотят увидеть мужчину, ради которого пошла на смерть весталка Туллия, – продолжал Ферорас.
– Замолчи, Ферорас, – прервала его Мариамна. – Ты же знаешь, как больно слышать об этом Вителлию. Зачем бередить старые раны?
– Я вовсе не хотел причинять тебе боль, Вителлий, но я человек деловой. Драма жрицы Весты, как бы ни была она огорчительна, заметно повысила твою рыночную стоимость. Гладиатор, на победу которого делают ставки мужчины, – хороший, несомненно, гладиатор, но еще лучший гладиатор – тот, кто снится по ночам римлянкам. Потому ты должен орудовать своим членом так же ловко, как и своим мечом. Если ты хочешь стать идолом толпы, тебе нужны победы не только на арене, но и в постели. Запомни только одно: никогда не влюбляйся в женщину, с которой спишь, потому что это станет началом твоего конца. Любовь означает зависимость, а гладиатор должен быть свободен. Жена богатого сенатора должна ощущать, что шансов добиться твоей взаимности у нее столько же, как у бедной вольноотпущенницы. Так что давай женщинам то, что они от тебя хотят, а потом расставайся с ними.
Мариамна вскочила на ноги.
– Чудовище! – гневно выкрикнула она и выбежала из комнаты. Тертулла последовала за матерью.
Ферорас указал большим пальцем себе за плечо.
– У нее уже взрослая дочь, а душа десятилетней девчонки. Для нее Венера остается богиней чистой любви, а для меня это богиня торговли чувствами. Все в жизни сводится к торговле, и любовь – древнейший вид ее. Или ты придерживаешься другого мнения?
Да, охотнее всего ответил бы Вителлий, да, я другого мнения. Я любил девушку, прекрасную, как цветок, а ее изгнали, словно собаку со двора, только лишь потому, что она принадлежала к другому народу. У Вителлия, однако, не хватило мужества возразить своему покровителю, и он ответил:
– Нет, конечно же, я согласен с тобой.
– Что тебе необходимо, так это любовная связь с какой-нибудь красавицей, – продолжал Ферорас, – связь, о которой будет говорить весь Рим.
Вителлий с трудом сглотнул, молча глядя на Ферораса.
– После твоего выступления в цирке Нерона я устрою праздник, на который будут приглашены красивейшие женщины Рима. Возможность встретиться с мужчиной, убившим льва, доведет их до полного экстаза. Тебе надо будет только улыбаться – все остальное можешь предоставить мне.
– Отцы… – консул Гай Випстан изо всех сил старался добиться внимания. – Отцы отечества! – начал он снова, но шум, стоявший в курии, заглушал его слабый голос. С Форума также доносились возбужденные возгласы толпы, собравшейся несмотря на ненастную весеннюю погоду. Снова и снова над мраморной роскошью площади звучало одно и то же имя: "Агриппина".
– Отцы отечества! – повторил консул и, хлопнув в ладоши, начал выкрикивать: – По случаю смерти Агриппины император прислал нам следующее послание. "От Нерона Клавдия Цезаря Августа сенату и римскому народу. Я, Нерон Клавдий Цезарь Август, оповещаю вас о смерти моей матери Агриппины. Вчера вечером Агриппина покончила с собой после того, как потерпело неудачу замышленное ею покушение на мою особу. Агерин, вольноотпущенник и ее доверенное лицо, был схвачен, когда с мечом в руке пытался приблизиться ко мне. Агриппина желала стать моей соправительницей и заставить преторианскую гвардию принести присягу на верность ей. Подобный же позор был уготован сенату и всему римскому народу. Когда же ей было в этом отказано, она начала в злобе своей отвергать положенное ей содержание и подталкивать многих видных граждан к необдуманным и опасным поступкам. Скольких трудов мне стоило не дать ей проникнуть в курию и начать излагать свои бредни иностранным посланникам. Вы помните, разумеется, о многих мерзостях, совершенных при моем предшественнике Клавдии, мерзостях, в которых повинна опять-таки одна Агриппина. По этой причине я, Нерон Клавдий Цезарь Август, полагаю, что смерть Агриппины является благом для нашего государства".
– Так! – хором закричали сенаторы. – Воистину так!
– Во всех храмах следует принести жертвы богам, избавившим страну от страшной катастрофы.
– День рождения Агриппины следует объявить несчастливым днем.
– Праздник Минервы, в день которого были раскрыты умыслы Агриппины, следует ежегодно отмечать проведением игр!
Сенатор Оллий, не любивший оставаться в стороне при обсуждении любого вопроса, потребовал установить в курии золотые статуи Минервы и Нерона.
Хотя по всему городу ходили самые диковинные слухи о смерти Агриппины, причем многие утверждали, что Нерон лично убил свою мать, все эти предложения получили одобрение сената. Тем самым положение императора укрепилось еще больше, а римляне могли теперь спокойно вернуться к своим любимым развлечениям.
Расположенное за городом Марсово поле напоминало сейчас огромный муравейник. Весь Рим был на ногах. Жаждущие развлечений римляне с напряжением ожидали, что же предложит им молодой император. Ведь теперь народ оценивал своих владык не по успехам на поле боя, а по тому, какие они устраивали зрелища.
Цирк, который Нерон ценой невообразимого количества жизней рабов сумел воздвигнуть всего за один год, имел пятьсот девяносто метров в длину, сто метров в ширину и вмещал сто тысяч зрителей. По обеим сторонам расположенного в торце здания главного входа высились словно устремленные в небо башни. Над входом возвышалась пятиметровая колесница-квадрига, на которой правил четверкой лошадей отлитый из чистого золота император. Золотисто-желтый песок арены приятно контрастировал с темным деревом галерей, находившихся за последним рядом каменных трибун. Доставленный из Египта огромный обелиск, которому насчитывалось уже не менее полутора тысяч лет, был помещен в центре арены таким образом, чтобы ее можно было использовать и для состязаний колесниц. Служил он также и сценой для представлений совсем особого рода.
На самых верхних башенках огромного здания прозвучал сигнал труб – на почетной трибуне появился император. Народ, собравшийся в цирке и вокруг него – для сотен тысяч римлян мест вокруг арены все-таки не хватило, – восторженными криками встретил своего повелителя. Игры начались.
Под ритмичные звуки музыки на арену вышли шесть глашатаев. Их длинные огненно-красные одеяния и покачивающиеся перья на шлемах резко выделялись на желтом фоне песка. С серьезными, почти благоговейными лицами они несли перед собой золотые блюда с лежавшими в них белыми шарами. Римляне на трибунах тянулись к шарам руками, словно пытаясь схватить их. И тут средний из глашатаев бросил миссилий, как назывались эти шары, высоко на трибуны. Другие глашатаи тоже начали швырять шары в толпу. За несколько секунд цирк превратился в подобие ада. Каждый хотел схватить шар. Люди сталкивали друг друга с трибун, били кулаками, топтали ногами. Те, кому удалось поймать миссилий, держали его обеими руками или засовывали в рот, чтобы никто не мог отобрать его. На счастливцев смотрели с завистью, потому что каждый такой шар означал выигрыш в лотерее.
– Что там? Ты богат теперь? Не забудь, что я был твоим другом в трудные времена! Открой свой шар! Мы хотим разделить с тобой твое счастье!
Баловень судьбы осторожно вынимал пальцами шар изо рта, извлекал из него крохотный свиток папируса и подавал его своему грамотному соседу. Тот читал: "Поздравляю. Ты стал владельцем принадлежавшей императору виллы за садами Лукулла, также как и урожая с прилегающего к ней виноградника".
Счастливчик, вскинув руки, кричал:
– Слава щедрости Нерона Клавдия Цезаря Августа!
– Слава Нерону! – подхватывали окружающие.
Повсюду там, где открывались шары, разыгрывались подобные сцены. Они заставляли подавляющую массу людей, оставшихся такими же бедными, как и до входа в цирк, позабыть о своем разочаровании.
Внезапно в одном из проходов между трибунами появился слон. Цирк вздрогнул от оглушительного радостного рева зрителей. Римляне любили слонов. Они догадывались о том, что сейчас произойдет. Два каната, каждый толщиной в руку, были натянуты от одной стороны трибуны к другой. В цирке воцарилась тишина. Сто тысяч пар глаз были прикованы к слону. Укротитель ударил железным крюком по могучей ноге животного, заставляя его против воли ступить на канаты. Как только все четыре ноги слона оказались на канатах, укротитель запрыгнул сзади на его спину. Ряды зрителей отозвались негромким перешептыванием. Крепления канатов заскрипели, когда огромное животное, осторожно переставляя ноги, двинулось вперед. Зрители затаили дыхание.
Чем дальше продвигался слон, тем сильнее раскачивались канаты. Животное, однако, продолжало спокойно выполнять привычное задание. Уже всего несколько метров отделяло его от противоположной трибуны. Начали звучать первые приветственные возгласы. Еще четыре или, самое большее, пять шагов. Укротитель вскинул руки, а затем похлопал слона по спине. Дело сделано!
Казалось, трибуны рухнут от шквала криков, топота и аплодисментов. "Слава императору! Слава тебе, Нерон Клавдий Цезарь Август!" Похвалы не касались исполнителей, они могли относиться только к устроителю игр, императору.
Еще прежде, чем зрители успели успокоиться, на арене появился целый отряд карликов, забавных, но вместе с тем и отвратительных человечков с непропорционально большими головами и коротенькими конечностями. Одновременно под звук труб с противоположной стороны на арену вышел строй рослых полуобнаженных женщин – светловолосых рабынь из Галлии и Германии – вместе со стройными темнокожими уроженками Африки. На них были одни лишь набедренные повязки, а в руках они держали короткие мечи.
Карликов было больше, и мечи у них были длиннее, чем у женщин, что должно было частично компенсировать разницу в росте. "Ave, Caesar, morituri te salutant!" – прозвучало с арены их приветствие, и в следующее мгновение карлики, вращая мечи над головами, бросились к женщинам-гладиаторам. Начался неравный, на первый взгляд, бой.
– Бей! – заорали зрители, когда один из карликов приблизился к женщине и попытался изо всех сил ударить ее мечом по ногам.
Вскоре стало очевидно, что бой проходит с преимуществом для карликов. В отличие от рослых, но неопытных женщин, они были обученными гладиаторами, не только умевшими хорошо обращаться с оружием, но и обладавшими упорством и выдержкой, которым рабыни ничего не могли противопоставить.
Каждый раз женщину атаковали два карлика – один спереди, другой сзади. Одна из женщин упала и, громко крича, дожидалась смертельного удара. Карлик взмахнул мечом и одним ударом снес ей голову. По цирку прокатился взволнованный вздох, когда в ту же минуту другая рабыня, подбежав сзади, вонзила в спину карлика свой короткий меч. Извлечь слишком глубоко вошедший в тело меч она не сумела, и три карлика погнали безоружную рабыню через всю арену. С пронзительным криком она, широко раскрыв рот и зажмурив глаза, прижалась к стенке в ожидании смертельного удара. "Бей! Бей!" – вопили с трибун зрители. Им казалось, что смерть слишком медлит. Но вот – удар, и из нанесенной в живот раны хлынул поток крови. Рабыня медленно опустилась на песок. Зрители вытягивали шеи, стараясь получше разглядеть, как впитывается кровь в золотисто-желтый песок. "Слава тебе, Цезарь, твои игры приносят нам радость!"
Вителлий ждал своего выхода в отдельном, а не общем со всеми гладиаторами помещении. В лишенной окон комнатке пламя масляной лампы призрачным светом освещало боевое одеяние гладиатора. Он нервно поправил кожаный ремень, которым крест-накрест была обмотана его правая рука. Точно так же были обмотаны ремнями его грудь и икры. Правое колено защищала удерживаемая короткими шнурками кожаная накладка. Помимо этого на теле Вителлия была лишь набедренная повязка на широком поясе с застежкой в виде символа бога солнца.
Гладиатор беспокойно расхаживал по полутемной комнате. Когда до него доносились восторженные вопли сотни тысяч глоток, Вителлий вздрагивал. Слишком хорошо ему было известно, что восторг здесь вызывает только чья-нибудь смерть. Страха не было, но неопределенность исхода поединка вызывала в нем, тем не менее, с трудом сдерживаемое напряжение. Зверя он должен одолеть, не получив при этом ни единой раны. Даже неглубокая рана, нанесенная когтями льва, могла поставить под угрозу жизнь гладиатора, потому что, почуяв кровь, хищник становился непредсказуемым. И чем дольше затягивалась схватка, тем меньшими становились шансы гладиатора.
Львов для арен римских цирков отлавливали в Африке сотнями. Один их вид приводил римлян в настоящий экстаз. Ощущение опасности, исходящее от могучих хищников, обладало для римлян необычайно притягательной силой. Человек, сумевший победить или укротить льва, пользовался у них высочайшим уважением. Потому-то великий полководец Помпей въехал в Большой цирк на колеснице, в которую были впряжены прирученные львы, а позже тем же самым поразил римлян и Марк Антоний.
Вителлий поиграл мускулами. Его сухощавое тело от лодыжек и до самых запястий было великолепно подготовлено к бою. К скорости движений и быстроте реакции, которыми он отличался с самого начала, добавились теперь сила и самообладание. Он чувствовал, что находится в самом расцвете сил. Теперь, когда он способен справиться с любым противником, ему нечего бояться и льва.
– Пора, господин! – вырвал гладиатора из раздумий голос раба.
Вителлий взял свой короткий меч, еще раз сделал глубокий вдох и вышел из комнаты, направляясь к арене.
– Пусть Марс руководит тобой в этом бою, – проговорил раб.
Полностью сосредоточившись на предстоящем поединке, Вителлий шел по темному проходу, не замечая проходивших мимо истекающих потом растрепанных рабынь и запятнанных кровью карликов и не слыша воинственного рева труб, возвещавших о начале боя. Он просто переставлял ноги – уверенно и твердо, так, словно уже шел навстречу льву. Вопроса о том, кто победит – он или лев, – у Вителлия даже не возникало. "Убей его!" – выкрикнул он мысленно и взмахнул мечом, словно нанося смертельный удар.
Напряженные секунды ожидания у тяжелого красного занавеса. Полная сосредоточенность. Последний сигнал труб. Занавес раздвинулся. Пять шагов по раскаленному песку. Палящая жара. Аплодисменты, ураган аплодисментов. "Слава Вителлию!" Приветственные возгласы слева, а из глубины ритмичные хлопки сложенными лодочкой ладонями. Для тебя, Вителлий! Для тебя! Шаг за шагом по глубокому песку под гром литавр. Жара. Стягивающие грудь ремни раздражают кожу. Императорская ложа. Ага, вон там, далеко вверху, рыжая копна волос. Приветствие. Взмах мечом. Я хочу сражаться! И сражение началось.
Внезапно воцарилась полная тишина. Невидимая рука подняла тяжелую решетку на другом конце арены. Чудовищных размеров лев могучим прыжком выскочил из своей темной клетки. Песок летел в публику из-под его лап.
– Я убью тебя! – крикнул Вителлий, направляя в сторону хищника короткий меч.
Только сейчас лев обратил внимание на своего противника, остановился и с наводящим ужас рычанием устремил взгляд на гладиатора.
– Иди же ко мне, иди же! – попытался раздразнить зверя Вителлий и начал медленно, шаг за шагом, продвигаться вперед, вытянув руку с мечом.
Лев пригнулся, словно готовясь к прыжку. Сейчас человека и животное разделяло не более десяти шагов. Зрители на трибунах затаили дыхание. По опыту таких боев они знали, что гладиатор погиб, если зверю удастся, прыгнув, наброситься на него. Вителлий стоял на месте, глядя в прищуренные глаза хищника и слушая его хриплое дыхание.
– Иди же! – прошептал Вителлий.
Лев, однако, напрягшись всем телом, оставался на месте.