К этому времени Климент Ефремович обзавелся ужо постоянным конем. Трех сменил - не пришлись по душе. А когда привели ему широкогрудого темно-гнедого крепыша с белыми пролысинами на лбу и меж ноздрей, понял: как раз то, что нужно. Да и кличка оказалась вполне подходящая - Маузер.
И вот теперь ехал бок о бок с Семеном Михайловичем, обгоняя обозников, подремывавших в санях. По привычке напевал себе под нос. Совсем вроде бы тихо, но Буденный услышал, поинтересовался:
- Этот самый... "Интер-национал"? - с трудом произнес он непривычное слово.
- Очень мне по душе эта песня, - ответил Ворошилов. - А вообще-то я ведь с малолетства пение люблю. В настоящий бы театр попасть, хорошие голоса послушать.
- У нас в станице какой дишкант был, аж до слез пробирал, - крутнул головой Семен Михайлович. - А этот "Интернационал"-то, говорят, не наш, французы его сочинили?
- Бойцы Парижской коммуны.
- Гляди как бывает. Вроде совсем чужие люди на чужом языке слова сложили, а они теперь нам в самую пору. Владеть землей имеем право, но паразиты - никогда! Вроде у меня у самого эти слова вырвались.
- У крестьян, у рабочих всех стран интересы общие.
- Оно так, Клим Ефремович. А недавно собрались у меня брательники Леня и Емельян, еще земляки и родственники, которые Дениса знали, четвертого нашего брата. Помянули его добрыми словами. В бою с беляками голову он положил. Ну, посидели в меру, погостевались. Потом Емельян и говорит: "Давайте, братья, заведем песню, которая про нас. Торжественная песня, даже на поминках вполне позволительная". - "Какая это про нас?" - спрашиваю. "А кто был ничем - тот станет всем! Мы вот с Леонидом из ничего вроде бы в офицерья вышли, эскадронами командуем, а ты в таких чинах, что снизу ажник глядеть жутковато, шапка сваливается..." Ну, я сперва возразил, гордость меня заела. Как это, мол, из ничего? Из пустого места, что ли? Семья у нас крестьянская, строгая, справная, сам я унтер-офицер, всеми регалиями отмеченный... Высказался так, жар выпустил и соображаю: а ведь прав брательник-то. Ну, жили с грехом пополам, перебивались из куля в рогожу; ну, дали мне лычки за безупречную службу, за пролитую кровь. В какую цену мне эти лычки-то обошлись? А какой-нибудь дворянский сынок сопливый рука об руку не ударил, однако почета и богатств имел в тысячу раз больше, еще мною же и помыкал. Разве справедливо?.. А теперь я сам не просто генерал, ежели старой меркой мерить, а полный генерал, опять же если по-прежнему. Ни один казак до такой высоты не подымался, даже атаман Платов, а про иногородних и вспоминать нечего.
- Все правильно, - улыбнулся Ворошилов. - "Ин-тернационал"-то спели?
- Не очень чтобы в лад, но все же сыграли. Слова редко кто знает. Но я по другой причине к тебе приступаю. Кто был ничем, тот станет всем, верно? А кто был всем, тот, значит, вались под колеса? Местами вроде бы поменяемся?
- Упрощаешь, Семен Михайлович.
- Это я, чтобы понятней было. Ведь начальственных должностей не шибко много, если по всему народу раскинуть. Хоть на военной службе, хоть в селе, хоть в городе - один начальник на тысячу или даже на десять тысяч. Мы, значит, этих начальников повытряхивали из кресел, сами на те места сядем, а весь остальной народ как же? Был ничем, так ничем и останется? Будет, как прежде, землю пахать, скот пасти, уголек рубить?
- Для кого уголь-то добывать, для кого землю обрабатывать, Семен Михайлович? Не на помещика, не на буржуя, а на себя, на свой народ трудиться будем без всякой эксплуатации. И кресла эти начальственные не по наследству передаваться станут, а самые достойные, самые надежные рабочие и крестьяне в них сядут.
- Эту разницу я очень даже хорошо понимаю, когда про всех сразу разговор идет. А вот если про каждого человека, тогда что получится? Я, к примеру, при Советской власти начальником состою, а мой сосед-односум, такой же крестьянин, такой же унтер и такой же вояка, дальше взводного не поднялся, а дома, как и раньше, будет за плугом ходить. Ему-то как?
- Значит, он меньше твоего для нашей республики сделал.
- Полностью старался. Два раза из него беляки кровь пускали.
- Способности не те.
- Обыкновенные способности. С бригадой-то управился бы.
- Не всем же большие посты занимать. Революции в любом звании служить можно. А выделяются самые одаренные.
- Может, и так, - не без самодовольства согласился Семен Михайлович. - Значит, и новая власть всем одинаковый кусок дать не может. Одному - побольше, другому - поменьше, а третьему - в зад коленом.
- Ну, коленом это тех, кто с нами не согласен, кто против нас.
- Которые были всем, а ничем становиться не желают?
- Которые не хотят со своей безмятежной паразитической жизнью расстаться, - поправил Ворошилов. - От кулаков до капиталистов и иже с ними. Давно известно, Семен Михайлович: друг хорош, когда живой, а враг - мертвый. В нашей борьбе середины нет, перемирия быть не может. Или они нас, или мы их - без всякой пощады.
- А чего?! - холодной синевой блеснули глаза Буденного. Тронул рукой эфес шашки. - Силенки хватит!
Климент Ефремович уважительно окинул взглядом крепкую ладную фигуру командарма, влитую в казачье седло. Да, не позавидуешь тому, кто попадает под его удар!
Впереди показались заснеженные конусообразпые отвалы пустой породы, столь обычные возле рудничных поселков Донбасса, главная примета этих мест, как деревянные тротуары для беломорского севера, как нефтяные вышки для Баку, где скрывался Ворошилов после побега из архангельской ссылки. У Семена Михайловича покрытые снегом терриконы вызвали совсем другие воспоминания.
- Будто сопки в Уссурийском краю... Эх, сколько я там пережил, перемучился, пока лямку тянул от новобранца до унтера. Самых строптивых коней мне объезжать доверяли... - И, словно застеснявшись, что расчувствовался, резко перевел разговор. - Я ведь, Клим Ефремович, насчет выступлений не мастер, в этом пленном батальоне по-свойски скажу.
- Дело твое, - кивнул Ворошилов, подумав: "Ты и без длинных речей вон какую кавалерийскую махину организовал. Умеешь, значит, убеждать, к себе привлекать".
Батальон, в который они направлялись, был создан и обучен деникинцами. Но в первом же бою с красной конницей солдаты перестреляли офицеров и выслали парламентеров. Поднимаем, мол, руки вверх. Солдат разоружили, вернули в казарму, теперь они третьи сутки митинговали там насчет своей дальнейшей судьбы и требовали, чтобы к ним приехал на разговор "сам Абыденный".
Возле дежурной будки перед казармой Климента Ефремовича и Семена Михайловича встретили двое. Невысокий крепыш-пехотинец с задиристым взглядом и курносым носом на полном румяном лице назвал себя. комиссаром из 74-го стрелкового полка 9-й стрелковой дивизии. У второго приметный шрам на виске оттягивает кожу, отчего один глаз у него круглый, а другой узкий, продолговатый. Такого увидишь - никогда не забудется,
Ворошилов сразу узнал: Елизар Фомин из группы москвичей. На нем и шинель все та же, солдатская, старенькая, потертая. А папаху сменил на островерхий шлем с синей звездой. Хоть и холодней в шлеме, зато сразу вид-до - кавалерист.
- Чего вместе тут, комиссары? - насмешливо спросил Буденный. - В одиночку не управляетесь?
- Насчет трофеев, - шагнул к нему пехотинец. - Наступали мы сообща, пленных сообща разоружали, а кавалерия пулеметы себе забрала.
- Так? - повернулся Семен Михайлович к Фомину;
- Не совсем, - принялся неторопливо объяснять тот. - Пулеметную команду мы захватили, у нас их оружие заприходовано.
- Значит, обскакала конница? - усмехнулся Буденный.
- Опередили, - скромно согласился Фомин.
- Ну и молодцы! Кавалеристам положено всегда впереди быть, - похвалил Семен Михайлович. - Но пехоту не обижайте. Она крепко нам помогает. Передай пехоте все трофеи, все пулеметы до единого и спасибо скажи. А сам рвани со своими орлами на юг, захвати добычу.
- Можно и так, - сдержанно согласился Фомин, поглядывая не столько на командарма, сколько на молчавшего пока Ворошилова. - Трофеи отдадим. А с пленными что? Многие к нам просятся.
- В конницу?
- Кто в конницу, кто в пехоту.
- Строй их всех, сукиных сынов! - распорядился Буденный.
Дали команду. Пленные высыпали во двор. Климент Ефремович отметил: строятся они быстро, но чересчур старательно, суетливо, как это бывает у новичков, уже знающих свои места, однако еще не привыкших действовать автоматически, без беготни.
Было их сотни четыре. Парни одного призыва, примерно одного возраста: лет девятнадцати-двадцати. Командиры отделений постарше. Обмундированы добротно. Но с сапогами, видать, и у белых трудность. Выдали солдатам громоздкие американские ботинки на толстой подошве.
Семен Михайлович остановил коня на правом фланге, спросил рослого парня:
- Сам руки поднял?
Солдат вроде бы растерялся, покраснел, заморгал белесыми ресницами. И вдруг выпалил:
- А ты кто такой?
- Я - Буденный!
- А не врешь? - усомнился парень.
- Чего мне врать. Комиссары подтвердят. Фомин крикнул:
- Это товарищ Буденный... Слушать внимательно!
Шеренги сломались, выперла середина строя, выдвинулся вперед и загнулся дальний конец. Каждый хотел своими глазами увидеть красного командарма.
- Не лезь! Подравняйсь! - наводили порядок два комиссара.
Семен Михайлович повторил свой вопрос:
- Добровольно сдался?
Парень снова часто-часто заморгал, соображая, и опять сказанул неожиданное:
- А я не сдавался.
- Как это так?
- А очень просто. Мы всем батальоном на вашу сторону перешли. У вас служить будем.
- Ишь ты, какие шустрые! - поиграл нагайкой Буденный. - Как это вы додумались?
- И думать нечего. Мы тут все курские. Белые к нам пришли и даже одного месяца не продержались. Нас силком по избам собирали - такая у них мобилизация. Сами в отступ - и нас с собой.
- Не пошли бы.
- Разве не пойдешь, если штыком в спину тычут? Вот и получилось, что губерния наша с самой революции советская, вся родня наша у красных осталась, а нас за белых воевать приспособили. На кой фрукт нам такая радость? Домой-то с какими глазами вернемся, если в своих стрелять станем? Вот мы и таё...
- Очень даже понятная картина! - Буденный тронул коня, выехал к середине строя. - Слухайте все, чего проясню! - приподнялся на стременах, возвысил голос: - Кто у белых сражается? Офицеры, юнкера, прочая всякая буржуазия - это само собой, они за свой каравай кровь не жалеют. Еще те казаки, которые против новой власти очень навострены. А в пехоте у них один сплошной молодняк, который в прежней армии службы не нюхал. Почему так? Да потому, что боятся их благородия тех, кто горькой солдатской доли хлебнул, кого они по-всячески мордовали в старое время. У нашего брата при виде золотых погонов сразу кровь закипает. Вот и мобилизуют одну молодежь, которую задурить проще. И вы правильно сделали, что офицерью не поддались, к нам повернули. Кто из простого народа - все к нам идут, чтобы за свое счастье сражаться. Но мы вас не принуждаем. Сейчас я велю распустить строй, а через пять минут дам команду. Кто хочет в геройскую красную кавалерию, становись вон к тому комиссару, который в шлеме. Кто в пехоту - к другому комиссару. Остальные - на все четыре стороны!
И приказал раскатисто-громко, привычно:
- Ар-разойдись!
Ворошилов спросил его:
- Которые к нам захотят, всех в один полк?
- Пошлем их в дивизию, там разберутся.
- Направим с указанием: разбросать по разным бригадам и полкам. Не самый надежный народ.
- А, ладно, - отмахнулся Буденный.
- Решили, значит? - насупился Климент Ефремович.
- Ну, скажи Фомину.
- Ты что это, Семен Михайлович, как всамделишный генерал?! "А, ладно!", "Ну, скажи!" - пренебрежительным тоном повторил Ворошилов его слова, сделав высокомерный барственный жест. - Серьезный вопрос решаем, а ты никак не снизойдешь с высоты своего положения. У меня, мол, сто с гаком эскадронов, отдельными личностями не занимаюсь!
- Разве я так! Ты чего вспыхнул-то? - Буденный смотрел удивленно, даже с опаской. Он уже заметил, что Климент Ефремович раздражается порой совсем неожиданно, из-за каких-то пустяков.
Первое время непонятная резкость, появлявшаяся иногда у Ворошилова, очень обижала и отталкивала Будённого. Но однажды Екатерина Давыдовна сказала вроде бы между прочим, что в детстве Клима жестоко избили подростки, и с той поры у него случаются сильные приступы головной боли. Тогда он и вспылить может. А почувствовать приближение приступа не очень трудно: Климент Ефремович висок начинает тереть, массировать пальцами.
Это Семен Михайлович запомнил, но разве заметишь каждый раз, как подкрадывается к Ворошилову боль?!
Вот и сейчас: все нормально было, виски он не трогал и вдруг рассердился...
Действительно, Климент Ефремович был в это время совершенно здоров. Не чувствовал даже неприятного ощущения, обычно предшествовавшего приступу. А раздражался он потому, что напрасно тратили они с командармом драгоценное время. Положение совершенно ясное. Первая Конная должна политически укрепляться и быстро расти. И не за счет случайного притока людей, а с помощью специальных органов, которые займутся приемом, отбором, подготовкой и распределением пополнения. А Буденный не хочет сломать своей партизанской привычки. Климента Ефремовича ждали сегодня в кавалерийской бригаде, где создавалась партийная ячейка, надо было помочь товарищам, а он ездил с Буденным, пытаясь раскрыть ему глаза на положение дел.
И без особых успехов. Как тут не заволнуешься?!
С некоторым запозданием батальон был построен вторично. Примерно одинаковое число людей оказалось как возле пехотного, так и возле кавалерийского комиссара. К пехотному встал и бойкий солдат с белесыми ресницами, отвечавший Буденному. Это не понравилось Семену Михайловичу. Спросил его:
- Коня боишься?
- На свои мослы больше надежды, - весело ответил парень.
- Из безлошадных, что ли?
- Почему? Была у отца... А я на мельнице работал.
- Как хочешь, - недовольно бросил Семен Михайлович, отъезжая к тем, кто стоял возле Елизара Фомина. Осмотрел молодых, хмыкнул удовлетворенно, сказал Ворошилову: - Эти еще мягкие, быстро пообомнутся в эскадронах, привыкнут.
- А других не жаль в пехоту-то отдавать? - задал вопрос Климент Ефремович. - Этот белобрысый, он со смекалкой. На лица глянь: сразу видно, что ребята сообразительные. Из города, из поселков. Не их вина, что к лошадям непривычны. Нужных людей упускаем. Побеседовать бы с каждым, определить.
- Где время возьмешь? - вскинул брови Буденный.
- У нас с тобой, конечно, других забот полон рот. А разобраться-то надо было, причем без спешки, чтобы для любого найти нужное место. Кого, может, в артиллерию, кого на бронепоезд, кого в обоз, а кого хоть сразу командиром отделения назначай. Люди разные, а мы - гуртом: одни туда, другие сюда - и отделались!
Семен Михайлович промолчал, только поморщился досадливо. Собой недоволен был или Ворошиловым - не понять. Поторопился первым выехать за ворота казармы.
Согревая коней рысью, миновали они ровное поле, очень белое и чистое от свежего снега. Потом начался поселок. Дымили трубы над хатами и бараками. Пустынно было. Лишь кое-где чернели фигурки людей, направлявшихся в одну сторону - к рудничному двору. Буденный и Ворошилов повернули туда же.
Коней оставили ординарцу возле двухэтажного конторского здания из красного кирпича. Перед крыльцом - толпа. Из двери, из открытых форточек конторы валил махорочный дым вместе с паром. "Порядочно парода набилось", - подумал Климент Ефремович, но то, что он увидел, превосходило все возможные предположения. Дом гудел, как растревоженный пчелиный улей, и заполнен был до предела. Не только в большой конторской комнате, но и в коридорах, и на лестнице тесно стояли люди.
Ворошилов и Буденный едва пробились к столу президиума. Сразу сник, как волна, откатился и затих где-то на первом этаже гул голосов. Послышались радостные восклицания:
- Товарищи, это же Клим!
- Который? При усах?
- Тю, Клима не знает! В бекеше! Поднялся за столом очень высокий и худой - кожа да кости - человек в очках на чахоточном, с запавшим щеками, лице, протянул руку приезжим, произнес с достоинством:
- Рады видеть и приветствовать дорогих освободителей и красных орлов Семена Михайловича Буденного и Климента Ефремовича Ворошилова... А тебе, Клим, рады особенно, потому что знаем и помним по пятому году и по весне восемнадцатого, когда ты у нас в Донбассе народ против врагов повел...
Голос говорившего был вроде бы знаком Ворошилову, пробуждались какие-то смутные воспоминания, но обличье ничего не подсказывало ему. Очень изменился, знать, человек. И не удержать, не сохранить образы многих сотен соратников, вместе с которыми приходилось вести борьбу. Спросил фамилию. Оказалось - Алексеев, один из руководителей местного подполья.
- Не ты ли в пятом году на массовке выступал за Ольховским мостом? - спросил Ворошилов.
- Нет, это не я, - улыбнулся Алексеев, и при этом еще глубже запали его щеки. - Я в ту пору как раз в тюрьме сидел до самого царского манифеста.
- А меня и по манифесту не выпустили.
- Знаем, дорогой ты наш Клим, все знаем. Помню, как всенародно ходили освобождать тебя в декабре. И сразу из казармы - председателем митинга выбрали.
Чувствовалось, что приятно было Алексееву вспоминать прошлое. Но остановил себя, провел ладонью по узкому лицу, словно стер улыбку. Заговорил деловито:
- Здесь, Семен Михайлович и Климент Ефремович, собрались добровольцы, которые хотят самолично бить контру. Все товарищи с рудника, с железной дороги, каждого мы знаем. Милости просим - принимайте к себе. Не подкачают!
- Нам бы только винтовки! - крикнул кто-то.
- И подучиться малость!
Климент Ефремович поднял руку, прося тишины:
- Спасибо вам, дорогие товарищи, от имени рабоче-крестьянской армии. Такие пополнения нам очень и очень нужны, чтобы еще сильнее громить белых гадов. Верно, Семен Михайлович? (Буденный кивнул величаво-торжественно.) Однако вижу я, тут немало людей, которые уже в возрасте, которым за сорок и даже под пятьдесят. Но трудно ли им будет? Может, лучше дома остаться, рудник налаживать?
Гул голосов вновь прокатился по всему дому и сразу улегся, отдалился, едва заговорил Алексеев.
- Слова твои, Климент Ефремович, очень заботливые и даже правильные, если только с одной стороны глядеть. Но собрались тут паши товарищи, которые все обдумали-передумали, у которых душа изболелась. Не могут они оставаться дома, пока свирепствует белая гидра. И у каждого есть на то своя особенная причина. Да что слова говорить! Сазонов, иди, покажи расписку.
Живо выступил вперед рабочий, скинул куцую замасленную шубейку, задрал сатиновую рубаху, открыв багровую распухшую спину. Исхлестанную, с гнойными струпьями.
- Шомполами, - сразу определил Будённый. Сазонов вроде бы всхлипнул, ртом глотнул воздух и скрылся в толпе, не сказав ни единого слова.
- Вакуев Осип, выйди сюда, - позвал Алексеев.
- Да ну... Ни к чему.
- А ты все же выйди, покажи свою навечную отметину.
Невысокий, весь черный, будто от угольной пылп, шахтер развел руками.
- Негоже мне заголяться.