- Да вы же небось против декларации сейчас голосовали?
- Ну и что? - опять насторожился сердитый.
- Декларацию вы не одобрили, декреты Советской власти не подтвердили? Значит, и декрет о земле фактически отвергли, и раздел ваш не действительный.
- Но-но! - забеспокоился пожилой.
- Я не шучу. Я - большевик, все декреты Советской власти своими считаю, а вот вы, получается, сами против себя голосовали вместе с эсерами.
- Как же так, дядя Гриш? - в глазах молодого появилась растерянность.
- Погоди, дай скумекаю, - нахмурился тот. Глубоко затянулся несколько раз самосадом. - А ить верно, против ветра мы с тобою плевали-то... Декларация да хренация - путают мужиков басурманским речением! Нет того, чтобы прямо сказать!
- Как же теперь! Неужто назад землю-то?
- Не знаю, - пожал плечами Калинин. - Вы решали, не мы. Эсеры сейчас свой закон о земле обсуждать хотят.
- - Пускай, - твердо сказал пожилой мужик. - Пускай обсуждают, рассуждают, а землю мы не отдадим, земля наша.
- Ишь ты! - удивился Сила Семенович. - Не отдашь?
- А ты не ахай, не ахай! - набросился на него культяпистый. - Мы так порешили: создать у себя свою республику со своими законами. Народ у нас работящий, грамотные тоже есть, без посторонних нахлебников управимся.
- Ну, а насчет одежды, насчет обуви или там платочков для баб - у вас тоже своя фабрика?
- Зачем фабрика? Будем пшеницу продавать, арбузы, мясо. А на деньги все купишь.
- За границей, значит, покупать будете? - не удержался от улыбки Михаил Иванович. - В Полтаве? Или в Царицыне? А если каждый уезд или каждая губерния себя независимой республикой объявит, это через сколько же границ товар-то везти придется, сколько пошлин платить?
- Уж как-нибудь договоримся промеж собой, - надменно поджал губы крестьянин. - Когда товара много - обменять, продать можно. Бывал на ярмарках, знаю.
- А с машинами как же? - очень заинтересовался Сила Семенович. - С молотилками, сеялками, плугами? Или вы сохой пахать будете да цепом молотить?
- С цепом далеко не уйдешь, - сказал молодой. А старший оценивающе глянул на Штырева, спросил:
- Ты, вижу, мастеровой?
- Верно.
- Поедем с нами из твоего голодного города. Забирай семью и едем. Хату тебе миром построим, сало, хлеб и весь прочий харч - во - по горло! А ты у нас большую кузню открой!
- В кузне, мил человек, много не наработаешь. Лемех наварить можно, подков наготовить, а трактор, к примеру, в кузне не сделаешь, для трактора завод требуется.
- А вообще-то можешь? - уважительно спросил крестьянин.
- Что?
- Да трактор. Видел я у помещика такую машину. Как в сказке, за двадцать лошадей прет. Но машина-то не нашенская, за золото ее где-то купили...
- На паровозе ты ездил? - спросил Сила Семенович.
- Или я сюда пехом тащился?
- А ты не обижайся, может, это мне за твое недоверие обидеться надо. Думаешь, паровоз проще трактора?
- Наверно, не проще.
- А мы его уже сорок лет на Брянском и на Путиловском делаем. И было бы тебе известно - самые хорошие паровозы выпускаем. У нас их разные страны покупают. Вся Америка на наших паровозах до войны ездила. И самую длинную дорогу у нас проложили нашими же рельсами. От Питера до Владивостока, на десять тысяч верст, во как махнули! Нигде и похожего ничего нет. А ты говоришь - трактор! Наши рабочие что хочешь сделают, только делать не из чего, да и от голода брюхо сводит.
- Пошел бы у нас трактор, ох как пошел бы! - одобрительно качнул головой мужик. - А дорогу твою длинную знаю. Туда и обратно по ней проехал. Пальцы свои, видишь, в Маньчжурии посеял...
- А прибыль от того посева другие в свой карман загребли? - сочувственно спросил Михаил Иванович.
- Да уж не я с той войны богател. Карман набить всегда охотников много.
- Это верно. Вот и вы пшеницу в своей уездной республике вырастите, а кто защищать вас будет? Если все по уездам, по губерниям разбредемся, нас любой враг, хоть немец, хоть японец, голой рукой возьмет, пшеничку выгребет и спасибо не скажет.
- Договоримся с ними, - неуверенно ответил крестьянин.
- Вряд ли. А про помещика своего забыл? Он, думаешь, смирился, что землю его поделили? Не надейся на это. Соберет он армию и к вам! Даже и армия ему не потребуется. Одним казачьим полком покорит ваш уезд, сядет, как царь на трон, и все на старый лад повернет.
- Может, верно, дядя Гриш, а?
- Покумекать надо.
- Вот именно, - сказал Михаил Иванович. - Сейчас эсеры свой закон о земле обсуждать начнут так вы крепко подумайте, что к чему.
4
После того как большевики покинули зал, правые: эсеры дорвались наконец до трибуны. Быстро заняли места в президиуме. Их лидер Чернов начал свое выступление перечислением обид и оскорблений, которые претерпела от большевиков демократия. Но матросы не слушали эту речь. Гремя винтовками и громко переговариваясь, направились к выходу.
- Быстрей! - торопил Железняков. - Каждый взвод занимает свой сектор. Живей, братишки!
Примыкающие ко дворцу улицы были заполнены людьми. На перекрестке какой-то оратор размахивал зажатой в руке шапкой.
Особенно густая толпа двигалась по Литейному. Здесь много было студенческих и чиновничьих шинелей, деловито сновали какие-то типы в полувоенной одежде, с офицерской выправкой, Ветер трепал белые и зелено-розовые знамена, лозунги, призывы. И, пожалуй, каждый второй лозунг или призыв требовал: "Вся власть Учредительному собранию!"
Медленно накатывалась толпа на дворец, грозя затопить все подступы, смять караул, стереть тех, кто попытается остановить ее. Эсеровские делегаты в зале ожидали этой поддержки.
Матросов было человек сто. Они цепочкой стояли за решеткой, окружавшей дворец. Стояли молча, держа винтовки "к ноге".
На высокую тумбу вскочил Железняков:
- Внимание! Прошу освободить улицу! Из толпы раздались крики:
- Не имеете права!
- Да здравствует Чернов!
- Даешь новое правительство!
Выбежал вперед кто-то высокий, в расстегнутом полушубке, обратился к матросам:
- Братья, мы мирная демонстрация! Весь город с нами. Вся страна с Учредительным собранием. Бросьте оружие, братья!
У Железнякова окаменело лицо. Кивнул Ховри-ну, и тот подал команду:
- Товсь!
Матросы вскинули винтовки. Толпа продолжала двигаться. Передние пытались остановиться, по на них напирали сзади.
- Граждане! Еще раз требую разойтись! В ответ - яростно:
- Тягай его вниз! Топчи!
- Не бойтесь! Они не посмеют!
Совсем близко видели моряки направленные на них трости и зонтики, поднятые кулаки и множество лиц: злых, растерянных, радостных. Григорий Орехов был внешне спокоен: пошумят и уйдут. Проверка - у кого нервы крепче!
Колька-колосник, скрывая испуг, переводил мушку с одной головы на другую, пока не попалась какая-то фуражка с кокардой. Ее он и решил взять на прицел.
В толпе раздалось несколько револьверных выстрелов. Это уже настоящая провокация!
Голос Ховрина неузнаваемо высок:
- По врагам революции! Пли!
Услышав команду, Колька нажал спусковой крючок, и в ту же секунду винтовка вылетела из его рук, выбитая сильным ударом Орехова.
- Куда стреляешь, гад? Сказано было поверх голов, в воздух!
- Это я-то гад? - прохрипел Колька. Бросился на Григория, но Федор сзади крепко схватил его. Колька дернулся несколько раз, пытаясь освободиться.
Орехов смотрел на быстро пустевшую улицу. С криками бежали люди по Литейному, сворачивали во дворы, в переулки. На мостовой валялись шапки, трости, калоши, даже шубы и полушубки. Пытался подняться человек, сбитый толпой. Железняков послал матроса помочь ему. Заметив понурого, безоружного Кольку, спросил:
- Ты чего?
- В людей целил, - объяснил Орехов.
- Предупреждения не слышал? - сразу помрачнел Железняков. - Революционной дисциплины не знаешь?
Колька промолчал.
- Оружие не давать. Доложите комиссару, - распорядился Железняков.
- Есть! - ответил Григорий.
Демонстранты больше не появлялись. Стало вроде бы еще холоднее, чем утром. Наверно, к ночи окреп мороз. Оставив внешние караулы, Железняков снова повел матросов во дворец, в тепло.
Правые эсеры продолжали заседание, и конца ему не было видно. Бранили с трибуны Советскую власть, обсуждали свой земельный закон. А моряки между тем не спали вторые сутки и были голодны. Ближе к полуночи наиболее нетерпеливые начали поговаривать о том, что пора прикрыть эту лавочку.
Кто-то сообщил о настроении моряков в Смольный. Оттуда поступило указание:
"Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов.
Председатель Совета Народных Комиссаров
В. Ульянов (Ленин)".
Железняков прочитал записку матросам.
- Понятно, товарищи?
Он обошел весь дворец, проверил посты, осмотрел пустующие комнаты. Везде спокойствие и тишина. Только в огромном зале витийствовали ораторы. Щурясь от яркого света, торжественно восседал в председательском кресле Чернов.
На хорах, утомленные бесконечными речами, подремывали гости.
В третьем часу ночи прибыл на автомашине народный комиссар по военно-морским делам Дыбенко. Он только что объехал весь город. Повсюду в столице восстановлен порядок. Демонстранты разошлись по домам. Эсеровские "боевики" открыли было стрельбу в нескольких местах, но красногвардейские отряды быстро разогнали провокаторов.
Дыбенко привез известие о том, что на заседании Совнаркома в эти минуты решается вопрос о роспуске Учредительного собрания.
- И нам пора действовать, - сказал Железняков. - Матросов сдержать трудно.
- Потерпите немного, Анатолий, дайте им выговориться. А потом разгоняйте эту контру! Но чтобы одними словами.
- Постараюсь.
Моряки ждали еще полтора часа.
В половине пятого Железняков решительно сдвинул на затылок бескозырку и распахнул дверь. Неторопливо прошел через зал, поднялся по ступенькам, остановился возле Чернова. Очередной оратор поперхнулся и смолк.
Положив руку на плечо Чернова, матрос сказал громко, с плохо скрытой усмешкой:
- Прошу прекратить заседание. Караул устал, караул хочет спать.
Онемевший от такой дерзости Чернов ответил не сразу. Вскочил с кресла, крикнул:
- Как вы смеете? Кто дал право?
- Караул хочет спать, а ваша болтовня никому не нужна.
В зале нарастал шум.
- Опять насилие!
- Обойдемся без караула!
Чернов повернулся к Железнякову:
- Мы тоже утомлены, но нельзя же из-за этого прерывать оглашение нового земельного акта. Я протестую против вашего вмешательства!
Рука Железнякова медленно опустилась на коробку маузера, и шум мгновенно смолк - как обрезало.
- Повторяю последний раз: караул устал прошу очистить помещение!
И к Чернову:
- Вы меня поняли? Подчиняйтесь законной власти.
- Подчиняюсь вооруженной силе. Протестую, но подчиняюсь. Перерыв до пяти вечера, - срывающимся голосом крикнул Чернов. - В пять часов мы опять соберемся здесь!
Увидел насмешливую улыбку Железнякова, и сам не поверил в такую возможность.
Таврический дворец быстро опустел. Матросы закрыли все двери. У главного подъезда выставили усиленную охрану. Теперь можно было и отдохнуть. Григорий Орехов прислонил к стене две винтовки, свою и Колькину, спохватился:
- А этот... колосник, где он?
- Не знаю, давно не видел, - пожал плечами Федор. - Может, дрыхнет где-нибудь или на тральщик ушел...
Миновали сутки, вторые. Колька в отряде не появлялся. О фасонистом кочегаре вспомнили раз-другой, а потом начали забывать.
5
На прием к городскому голове пришло пятеро бывших сотрудников управы: четверо рядовых служащих и тучный, лысый, с нездоровым отечным лицом начальник отдела. Они подали коллективное прошение о восстановлении на работе.
Михаила Ивановича новость обрадовала. Это было косвенным признанием того, что городская дума справляется со своими многотрудными обязанностями. Убедились, значит, чиновники, что Советская власть может и без них обойтись, решили явиться с повинной. Пусть не пятьсот человек, а пять, но это только первые ласточки. Вся столичная чиновничья армия следит сейчас за этой пятеркой, ждет результатов беседы.
Городской голова встретил посетителей с холодной вежливостью, предложил сесть и, без промедления, приступил к делу.
- Суть вам известна, - тяжело дыша заговорил начальник отдела. - Мы готовы вернуться на свои места...
- Это конечно же большая честь для нас! - Михаил Иванович имел право иронизировать. - Но где вы раньше были, в самые трудные дни?
- Поддались общему настроению.
- Будем откровенны - Советская власть не пришлась по вкусу?
- В нашей среде сильны кастовые связи, кастовые интересы, - старый чиновник был осторожен. - Мы не могли плыть против течения.
- А теперь разве это течение ослабло? Или вы вдруг воспылали любовью к новой власти?
- Мы осознали свой долг.
- Приятно слышать, конечно, да что-то много времени вам на это потребовалось. Мне кажется, все проще. Надеялись, что большевики долго не продержатся, делали ставку на Учредительное собрание. Лопнули эти надежды. Тут и деньги кончились, которые прежняя управа вам вперед выдала. Вот вы и призадумались: а вдруг вообще ваши услуги не потребуются.
- В какой-то степени так, - кивнул начальник отдела, избегая смотреть в глаза Калинину. - Но поверьте в наши добрые намерения. Если мы заблуждались, то вполне искренне.
- А что бы вы сами, как руководитель, сделали с теми, кто покинул работу в особо напряженный момент, с дезертирами и саботажниками?
- Между саботажем и политической забастовкой большая разница.
- Вы называете себя забастовщиками?
- Конечно. И, насколько я знаю, ваша партия всегда считала законной и правильной такую форму выражения неудовольствия.
- Не согласен! - решительно возразил Калинин. - Стачка, забастовка - это волеизъявление какой-то группы населения, это протест трудящихся, вызванный какой-то несправедливостью. А саботаж - это злостный акт, дезорганизующий народное хозяйство и бьющий по интересам трудящихся. Этот акт направлен против рабочих и крестьян, против революции.
Тучный чиновник продолжал дышать тяжело, с присвистом. Спросил тихо:
- Ваши слова следует считать отказом?
- Почему же? Кто действительно хочет сотрудничать в советских учреждениях, для тех всегда окажется место. Ваш бывший отдел укомплектован, но нам требуются люди в других отделах, в других учреждениях, в районных управах. Имейте в виду и передайте тем, кто намерен вернуться на службу: возрождать старую корпорацию привилегированных служащих, восстанавливать затхлые кастовые связи мы не будем. Это не приносит пользы, в чем вы убедились на собственном опыте, - улыбнулся Калинин.
- Воля ваша.
- Хотелось бы мне знать, на что еще надеются чиновники, которые продолжают саботаж?
- Люди разные. Одни полностью не приемлют вас, другие колеблются, оглядываются на соседей.
- Немцев ждут, - сердито бросил моложавый чиновник, сидевший у самой двери.
- Есть и такие, которые на кайзера теперь молятся, - подтвердил начальник отдела. И добавил вдруг совсем другим тоном, не сумев скрыть горечи: - А у меня вот два сына... Один в Польше погиб, а младший в Галиции...
- Сочувствую, - сказал Михаил Иванович, борясь с нахлынувшим смущением, с жалостью к этому очень больному человеку, - сердечно сочувствую и понимаю, как вам тяжело... А тем, кто кайзеру свечки ставит, можете сказать: рано в чужую веру подались. О переговорах в Бресте слышали?
- Немцы, вероятно, только до тепла медлят, до проезжих дорог. Такие вот слухи идут.
- На чужой роток не накинешь платок. Но Питер мы германцам не отдадим, для нас это вопрос жизни.
Чиновники ушли успокоенные. А Михаил Иванович, оставшись один, задумался. Самое больное место ковырнули посетители. Действительно, затишье на фронте не могло продолжаться бесконечно. Угроза вражеского нашествия висела над республикой. Надо было кончать с неопределенностью. Ленин требовал подписать договор с немцами. Условия очень тяжелые, это бесспорно, однако они не посягают на главное, на Советскую власть. Будет выиграно время, чтобы окрепнуть, создать новую армию. Но большинство членов Центрального Комитета не поддержало в этом вопросе Владимира Ильича. У Троцкого своя особая позиция: объявить о прекращении войны, но мира не подписывать. Группа "левых коммунистов" во главе с Бухариным, наоборот, выдвинула лозунг "революционной войны". Бухаринцы кричат о своей готовности с высоко поднятыми знаменами погибнуть за революцию.
Красивые фразы - вот это что. Умереть - дело не хитрое. Но для чего тогда надо было десятилетиями вести борьбу за власть, свергать Временное правительство? Чтобы через несколько месяцев загубить молодую республику?
Сражаться с немцами сейчас некому. Старая армия развалилась. Отряды красногвардейцев и революционных солдат, редкой цепочкой растянувшиеся вдоль фронта, не способны оказать серьезного сопротивления. Не считаться с этим могут только безответственные фразеры или недальновидные люди, политические авантюристы.
Калинин подошел к карте, висевшей возле шкафа. На карту черным карандашом была нанесена линия фронта. Она не менялась с лета, каждый изгиб ее стал привычным для глаз. Неужели эта линия дрогнет, поползет на восток и северо-восток, на Москву и Петроград?
Вспомнился офицер, приходивший в Лесновскую управу незадолго до вооруженного восстания. Затянутый ремнями подполковник - военная косточка. Яропольцев, кажется? Как он тогда говорил: стране прежде всего нужна победа над немцами, за которую заплачено миллионами жизней. Ради этой победы он оставил семью, отправился в действующую армию.
"Где он сейчас, этот офицер?" - подумал Михаил Иванович, всматриваясь в изгибы черной линии, пересекавшей карту.