- Конечно, много сейчас у нас непорядков; конечно, наши люди плохо со всем справляются. Никто не станет спорить, что дворянство умнее нас: оно десятки, тысячи лет училось управлять; они учились в университетах, ездили в иностранные государства, в их распоряжении были все лучшие бухгалтеры и конторщики; они были окружены полицейскими. А бедняк чувствовал этого полицейского: он выходил из полиции с такими же помятыми боками, как теперь - гораздо реже - выходит из милиции богач. Конечно, могут сказать, что и теперь Советская власть мнет бока иногда и бедным...
- Правда! - крикнул кто-то.
- Всех лупит! - заорал Кузьма.
- Оглушил, цыц! - осадил его мужик в лисьем треухе.
Калинин поднял руку и продолжал:
- Но мы... изживем это. И вы знайте, товарищи, что как к мешку с деньгами примазывается всякая сволочь, так примазываются и к нам: записываются в коммунисты, иные даже записываются со злым умыслом. Бывает, что Колчак посылает своих чиновников-шпионов, которые записываются к нам, поступают на службу и предают нас. В Казани, например, арестовали семьдесят человек, которые сидели и доносили все Колчаку...
На Кузьму словно повеяло ледяным ветром. Ишь куда речь загнул! До всех добираются! Голоперов искоса оглядел соседей, людей на заборе. Никто не обращал на него внимания. Мужик в малахае слушал Калинина истово и напряженно: из-под рыжего меха текли на лоб струйки пота.
- Ведь что такое, товарищи, коммунист? Коммунистами называются люди, которые желают лучшего будущего для крестьян и рабочих; в коммунисте крестьянин должен найти культурного и бескорыстного человека, который все свои интересы ставит на задний план, стараясь улучшить жизнь его окружающих. Коммунисты должны быть примером для всех других. Конечно, все люди грешны, и коммунист иногда выпьет, но чтобы выпивши ходить с нагайкой или заводить драку - такие вещи не допускаются, и из всех партийных ячеек такие коммунисты выбрасываются вон.
Калинин не на шутку разгорячился. Снял пиджак, стоявший рядом военный бережно принял его.
- Уже и теперь мы видим, как понемногу все налаживается, сама власть становится лучше и лучше, примазавшихся мы выкидываем, и общими усилиями рабочих и крестьян эту телегу - большую телегу, товарищи, - мы вытащим, и не только вытащим, а и хорошо наладим, наладим непременно, потому что крестьяне и рабочие принимают большое участие во всей этой работе.
- А кто в ней ездить-то будет, в этой телеге?! - крикнул Кузьма.
- Чего шипишь, змея подколодная! - гаркнул на него мужик в малахае. - Под замок захотел!
Кузьма счел за лучшее убраться подальше. Протолкался к отделенному командиру, сказал:
- В сортир побегу, что-то живот скрутило.
- Поменьше бы щавеля жрал, - буркнул отделенный. - Иди уж...
Кузьма послонялся вдоль перрона, разглядывая плакаты на вагонах. Из дальнего вагона молодые ребята в новых гимнастерках вытащили тючки, связанные бечевкой, принялись раздавать людям листовки.
- Товарищ красноармеец, обращение возьмите!
- Я, что ли? Это всегда с удовольствием.
- И своим приятелям передайте.
"Как бы не так! Помощничка подыскали!" - усмехнулся Кузьма. Однако сам прочитал листовку внимательно - она была необычная:
"К вам обращаюсь я, кровью спаянные друзья, рабочие, крестьяне и красноармейцы!
Мы, русское рабоче-крестьянское правительство, всегда заявляли и заявляем, что не хотим войны. Мы мирно стали строить нашу социалистическую избу, основали фундамент, возвели стены и хотим завершить крышу, а эту новую избу нашу поджигают.
Свора приверженцев царских порядков, колчаки, Деникины и другие мобилизовали несознательных крестьян, где силой, а где обманом, и идут на нас, разрушая на пути достояние народа, отбирая землю от крестьян, ту землю, которая так обильно поливалась кровью наших дедов и прадедов.
Они распускают всякие нелепые слухи о Красной Армии, о голоде, о разрухе, стараясь расшатать еще более истерзанную страну. Они организуют восстания крестьян.
Но в глубине души народ чует, что рабоче-крестьянская власть - это его власть, его рубаха.
И мы твердо стали на путь примеров, чтобы доказать это на деле рабочим и крестьянам-середнякам.
Первое: революционный налог с них снимается (за исключением богатых).
Второе: прощаются те, кто по несознанию пошел против Советской власти.
Третье: мы будем покровительствовать кустарным производствам, артелям и всяким культурным начинаниям, идущим на благо народа.
Несмотря на то, что враги наши хотят взять нас голодом, разрушить пути и отобрать плодородные местности, мы не должны терять духа, ибо мы сильны. Эта схватка есть последняя схватка.
Всколыхнитесь же, братья, для последнего и решительного боя. Мы всегда с вами. Я обращаюсь к вам, крестьяне, как избранник ваш на пост председателя Советского правительства - Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.
Укрепим братский союз рабочих и крестьян!
Разобьем злодейскую банду помещиков и капиталистов!
Председатель Всероссийского Центрального
Исполнительного Комитета Советов
М. Калинин".
С привокзальной площади расходились люди - митинг закончился. Почти у всех белели в руках такие же листки, как у Голоперова.
Навстречу шагал мужик в лисьем малахае. Глянул на Кузьму торжествующе, спросил:
- Ну, ты, горластый, осилил бумагу-то?
- Нет, - соврал Кузьма, не желавший лезть в спор.
- Ты этот лист вдоль и поперек прочитай, враз глотку драть перестанешь. Большое добро Советская власть мужику дает!
Засмеялся и зашагал дальше, торопясь, наверно, порадовать хорошей новостью родню и друзей.
Голоперов проводил его ненавидящим взглядом.
4
Согретая весенним солнцем, омытая ласковыми дождями, земля щедро дарила миру новую жизнь, новую красоту. Терпкий и тревожный запах-дурман источала черемуха. Зеленой кисеей подернулись березовые перелески, загустели кроны тополей и рябин, даже неторопливый дуб выпустил первые листики. После теплых гроз подали голоса кукушки. По вечерам усердствовал лягушиный хор.
Услышал Михаил Иванович, как раскатисто и самозабвенно запел в ольховнике соловей, и потянуло в родные края, захотелось попить воды из речки Медведицы, увидеть рано утром седой от росы луг. Возвратившись в Москву, при первой же встрече сказал Ленину.
- В деревню бы свою съездить надо, давно не был.
- Очень хорошо, - одобрил Владимир Ильич. - Поезжайте, посмотрите, что там изменилось, какие вопросы стоят особенно остро. В своей деревне, среди знакомых людей это виднее. И отдохнете немного, сил наберетесь от земли-матушки, - улыбнулся Ленин.
Собрался Михаил Иванович меньше чем за час и отправился один, не взяв никого из родных.
От железнодорожной станции Кашин до Верхней Троицы верст тридцать. Из деревни за Калининым пригнали подводу, но он большую часть пути прошел пешком, опираясь на палочку. Сперва дорога бежала среди просторных лугов, покрытых изумрудным пологом молодой травы. Затем потянулись тенистые сырые леса, зазвенели над самым ухом наглецы комары. На поляне, под одинокой косматой елью, сорвал Михаил Иванович робкий, еще не совсем раскрывший беломраморные бутончики, ландыш.
- Зачем ноги-то отбивать?! - сердился извозчик, молодой мужик в поношенной городской шляпе. - Чать свои ходули-то, не казенные.
- Много ты понимаешь! - смеялся в ответ Калинин.
Через Медведицу переправились на лодке. За рекой, на краю деревни, ждала Михаила Ивановича толпа земляков.
Выбежала навстречу мать: сухонькая, маленькая, взволнованная. Трижды поцеловала его, рука дернулась перекрестить, да не поднялась при народе. Миша давно уж бога не жалует.
Михаил Иванович надеялся отдохнуть с дороги, выспаться как следует за многие ночи, да не тут-то было! Народ повалил в избу валом. Каждый хотел поздравить, руку пожать, а то и просто поглазеть на большую власть. Аж из других деревень приходили любопытные.
Много лиц промелькнуло перед ним: и радостных, и удивленных, и озабоченных, но сильнее всех запомнилось одно. Даже не лицо, а огромные наивно-восторженные глаза, синие, как цветущий лен, и такие глубокие, что казалось - всю чистую девичью душу видно сквозь них. Сама-то девчушка вроде и неприметная: худенькая, светлая, с веснушками на щеках. Забегала несколько раз, помогала Марии Васильевне по хозяйству. Босые ноги мелькали под длинной юбкой.
В этот вечер допоздна гудела деревня. И гармошка пиликала, и пляску затеяли бабы, и песни одна за другой уплывали от крайних изб вдоль речки Медведицы. На радостях, конечно, без самогонки не обошлось. Поднесли стопку и древнему старику. Хоть и глуховат он был, но памятью крепок. Взбодрился старик, покрыл голую, как яйцо, голову картузом и выбрался на завалинку под бок к соседу, который тоже давно уж ходил с костылем.
- Праздник ноне какой? Ась? - спросил старик, приложив к сморщенному уху ладонь.
- Навроде того. Нашего мужика главным председателем выбрали. Старостой над Россией.
- Кого поставили-то?
- Михаилу Калинина.
- Михаилу? Отец-то у него кто был?
- Иван Калинович-младший. От чахотки помер, помнишь?
- Ась?
- Иван Калинович, говорю, сын Калины от второй жены. Грамотей был мужик, не хуже волостного писаря. Как из солдат возвернулся, всей деревне письма строчил. И плотник стоящий. К артели не прибивался, в одиночку на тонкую работу ходил... Ты же небось Калины ровесник?
- Калина-то, царство ему небесное! Вместях парнями озоровали! Ох и свиреп мужик был! Сильный, вдвое супротив меня! Львом его кликали. Калина Лев - во как! Годов десять он у нас старостой был. А теперь, значит, Михаилу в старосты определили?
- Его самого.
У дома Калининых, на бревнах, собрались около Михаила Ивановича мужики, расспрашивают его. Одни с заметной гордостью: вот, мол, земляк-то наш куда поднялся! Другие с подковыркой и даже вроде бы с завистью:
- Что же, Михайло, барское имение теперь себе заберешь?
- Зачем оно мне?
- Тоже сказанул - имение. Ему нынче губернаторский дворец подавай.
- И губернаторский мал, к Михаиле теперь со всех концов одних гостей сколько...
- Здороваться-то с нами будешь или шапку перед тобой скидывать?
- Бросьте, - посмеивался Калинин. - Вот домишко свой подправить давно думаю. Горницу перегорожу, да на чердаке комнатенку оборудую. Дети-то растут, тесно становится.
- Сам управишься или пособить-показать?
- Нашел кому показывать, он теперь всех, нас учить зачнет. Как топором махать, как землю пахать.
- Прежде-то ученые правили, а ты куда? Мозгов-то у тебя хватит?
- А прежде чья власть была? - спросил Калинин. - Царя, его приспешников, богатеев. Верно?
- Ясное дело.
- Эта власть защищала чьи интересы? Помещиков да буржуев. Им свои люди в руководстве требовались. А теперь власть у народных масс, потому и доверие дают трудящемуся человеку. Я ведь сам и рабочий, и крестьянин, все деревенские нужды по себе знаю, вот и буду наши общие интересы отстаивать. Не богачей, не помещиков, а интересы бедняков и среднего самостоятельного крестьянина.
- У нас тут все средние.
- А на кого я прошлым летом батрачил, на среднего? - вставил кто-то.
- Не лайтесь, мужики, дайте поговорить. Ты вот, Михайло, рабочих и крестьян поминаешь в одной упряжке, а у нас пути разные. Рабочие свою правду ищут, мы - свою.
- Где это ты две правды-то углядел? - сказал Калинин. - Правда для всех трудящихся общая. Одни рабочие без крестьянской поддержки Советскую власть не удержат, против буржуев не устоят. И крестьяне тоже сами по себе от помещиков не отобьются. А если вместе - тогда нам никакой черт не страшен!
- Оно конечно - миром всегда способнее. Только не обидели бы крестьянство. Рабочие-то в городах, к власти ближе...
- Кто обидит? Мы никакого закона не примем, чтобы крестьянину во вред шел.
- Обидчики-то, Михайло, найдутся. Чужая забота - чужая боль.
- Для кого чужая? Для Советской власти? Нет, у нашей власти две руки: одна рука - рабочие, другая рука - крестьяне. Какую ни тронь, обе одинаково дороги.
- Одинаково? А спроси тебя, какую отнять, так ты небось левую отдашь, правую пожалеешь!
- Это верно, правая больше к делу приспособлена, - согласился Михаил Иванович. И добавил с улыбкой: - А вот ноги равноценны, что та, что другая. На обе опора. Так и считай...
Беседа затянулась почти до полуночи.
Мария Васильевна, дождавшись сына в избу, засветила керосиновую лампу и задернула занавески. На столе пофыркивал большой медный самовар - гордость хозяйки. Во всей деревне не сыщешь такого.
Чаевничали не спеша, с разговором. Мария Васильевна расспрашивала о внуках. Соскучилась о них, хоть бы на лето привезли в деревню. Схлебывала с блюдца горячий чай. Выпьет, отведает селедочку из привезенных сыном гостинцев и опять нальет блюдце. Сахар вприкуску, маленькими кусочками.
- Чудно, - удивился Михаил Иванович. - Не примечал прежде, чтобы ты чай с селедкой пила.
- А это меня Катерина твоя научила, - улыбнулась мать. - Еще до войны, когда мы без тебя здесь хозяйничали. Женщина она молодая, повеселиться охота, особенно в праздник. Купит мне баранок да селедочку, самовар согреет - и пошла гулять с бабами. А я с внучатами чаек попиваю, сказки рассказываю, и довольны мы обе.
- Понятно, почему меня нынче бабы вопросами засыпали: как, мол, Катерина Ивановна, почему не препожаловала?
- Привыкли к ней. Веселая она, работящая. И лен брать, и цепом молотить - всему научилась.
- Нужда всякого научит.
- Да не всякий сможет. Катерина-то городская, а не хуже наших баб управлялась. В этой самой... ну, откуда она родом-то?
- В Эстонии.
- В этой самой Эстонии, она сказывала, бабы никогда не пашут, для них такая работа зазорная. А остались мы тут без тебя, когда в ссылке был, Катерина и пахать приноровилась. Не с огрехами, не вкривь-вкось: разделает полосу, словно подушку пуховую.
Мария Васильевна долила в чайник кипятку, посмотрела на сына и засмеялась:
- Помнишь, как газеты-то в самоваре этом от жандармов прятал?..
- Как забыть!.. Чуть-чуть они тогда меня снова в ссылку не упекли. Я ведь под надзором был, нелегально за газетами в Питер ездил - даже тебе не говорил. Так что ты подробностей не знаешь... Ищейки, значит, пронюхали что-то. Сижу я как-то в чайной у Егорыча, а тут жандармы подкатывают. Я скорей в заднюю комнату. Офицер шасть к Егорычу, как, мол, до Верхней Троицы скорее добраться. А Егорыч смекнул, к кому они нацелились, мигнул своей женушке: займи гостей, попотчуй. Сам - ко мне. Бери, говорит, лошадь и скачи короткой дорогой. А стражников задержу сколько смогу и по дальней направлю. Пришлось мне в тот раз лошадку-то не жалеть. На полчаса обскакал жандармов. Забежал в избу - куда бумаги прятать? Стражники свое дело знают, весь дом, все хозяйство обшарят. Вижу, самовар стоит наготове, только зажги. Я воду вылил, угли вытряхнул, бумаги свои засунул и угольком сверху присыпал. Книжки быстрехонько возле изгороди закопал. Только управился - скачут голубчики. И с налета - обыск. Все вверх дном перевернули, а придраться не к чему. Злые уехали восвояси. А меня такая усталость разобрала - ноги не держат. Сел к столу и задремал вроде. Только слышу, ты лучину зажгла. Тут меня и подкинуло: от жандармов газеты сберег, а в самоваре погибнут! Отстранил тебя, вынул бумаги, а ты оторопела и слова сказать не можешь.
- Как не оторопеть, сынок? Это теперь вспоминать весело, а тогда не до смеха было.
- Знаю, много я тебе горя доставил, - ласково произнес он. - Да уж прости, не мог иначе.
- Что ты, что ты! - встрепенулась Мария Васильевна. - Это к слову пришлось... Заговорила я тебя нынче, отдохнуть не даю.
- Успеем еще. Что это за красавица синеглазая тебе помогала? Не помню ее.
- Не здешняя она, из Никулкино. У кумы гостит. Ну, гасить, что ли, лампу?
- Укладывайся. Спокойной ночи.
Вышел на крыльцо покурить перед сном. С реки тянуло приятной влажной прохладой. Деревня давно успокоилась и затихла. Тьма не была плотной, на востоке уже посветлело небо. У соседей в сарае хрипло прокукарекал петух. Ему ответил другой, третий - и пошла перекличка от двора к двору. Сонно промычала корова. Затем смолкли все звуки и воцарилась глубокая успокоительная тишина...
Утром проснулся он поздно. Матери не было - ушла в поле. Но она знала, как угодить сыну: оставила на столе любимый его завтрак - крынку молока и краюшку черного мягкого хлеба.
С хорошим настроением отправился Михаил Иванович в село Яковлевское. Шутя отмахал по знакомой дороге двенадцать верст.
Возле школы остановился: зайти бы в свой класс, посмотреть, как теперь в нем? Да неудобно среди урока. Спросил у пробегавших мимо ребятишек:
- Анна Алексеевна на занятиях?
- Бобриха-то? Не, дяденька, она нонче хворая. От школы до учительского дома рукой подать.
Михаил Иванович заметил: окна еще по-зимнему заставлены двумя рамами. А прежде-то Анна Алексеевна даже форточку редко закрывала... Летят годы. В темных сенях на ощупь разыскал железную ручку, приоткрыл дверь:
- Хозяева есть кто?
- Входите, - женский голос дрогнул, прервался. Учительница шагнула навстречу:
- Мишенька! Ты ли это?
- Я, Анна Алексеевна.
- Миша... - на мгновение прильнула она головой к его плечу. - Здравствуй, примерный мой ученик. Садись вот сюда, к окошку, к свету, чтобы лучше видеть тебя.
Разглядывала долго, внимательно, улыбаясь и смахивая набегавшие слезы.
- Очень изменился? - спросил Калинин.
- Нет, нет, все такой же!
- Как в первом классе?
- Ну, не как в первом... Как в выпускном! - засмеялась она.
- Сколько с той поры воды утекло!
- Много, Мишенька, много! По всей округе - везде теперь бывшие мои босоногие. И помню их всех. Почти всех, - уточнила она. - Иногда прихворну осенью: холод, распутица, одиночество. Тоска подступает - зачем жизнь прошла? А как подумаю о вас, о детишках своих... Ой, да что же это я тебя баснями-то кормлю!
Накрыла стол старенькой чистой скатертью, ветхой на сгибах. Задумалась на секунду, шевеля губами. Лицо, как прежде, красивое, гордое, только морщин стало много, да белые пряди светятся в густых, гладко причесанных волосах. Кивнула Михаилу, вышла в сени. Калинин оглядел маленькую комнату. Кровать, полка с книгами, ученические тетради на этажерке. Потрескавшийся глобус...
- Вот, Миша, - смущенно улыбнулась Анна Алексеевна, стирая пыль с большой черной бутылки. - Сливянка у меня, давно берегу для особого случая.
- Спасибо, только ведь я капли в рот не беру.
- Да уж причина-то больно веская: за новое назначение твое, за государственные успехи. По одной рюмке можно.
- Куда денешься, если учительница велит, - развел руками Калинин.
- Не сваливай, не сваливай, сам виноват. А к нам-то случайно или по делу?
- Да как сказать... Не укоренился я еще в новом звании. Сам порой удивляюсь. Вот и захотелось к своим, в деревню. Посмотреть: наши-то мужики одобряют или сомневаются во мне?