- Будут, Евсеич. Ты поможешь и другие товарищи, а как же иначе? Сколько человек с тобой?
- Десять красногвардейцев и десять матросов.
- Разбей их на группы по три-четыре человека, возьми у секретаря адреса и отправляйтесь по квартирам. Это артельщики, бухгалтеры, кассиры, кладовщики. Они не только сами бросили работу, но и унесли ведомости, учетные книги, ключи от касс, кладовок и складов. Сами они как хотят, но ключи и документы должны быть у нас. Кладовщиками и кассирами временно будут красногвардейцы.
- Понятно. Заводские, значит, пока останутся в вашем распоряжении. А я буду с матросами.
- Тебе тонкая работа предстоит, Евсеич. Шрейдер-то все еще заседает, зал занимает. Неуверенность у людей создает: вроде бы две думы, две власти в городе. Ты завтра приезжай пораньше и поставь матросские караулы у дверей. Чтобы в зал заседаний ни один человек не прошел.
- Выполним, безусловно, - заверил Иван Евсеевич и, поняв, что деловой разговор окончен, произнес с улыбкой: - Между прочим, в приемной женщина ждет. Знакомая. Не захотела передо мной идти.
Михаил Иванович распахнул дверь.
- Катя? Алексеева? Ну, здравствуй, здравствуй!
- До завтра, - Евсеев, продолжая улыбаться, надвинул кожаную кепку и, поскрипывая сапогами, вышел в коридор.
- Проведать решила, - Катя разматывала теплый платок, не спуская с Калинина глаз. - Какой вы теперь стали у нас, Михаил Иванович! Хозяин всего города! Нелегко, поди, здесь!
- Свой груз, своя ноша - они не тянут. Тебе ведь тоже небось вздохнуть некогда?
- Ох, достается, Михаил Иванович! И у нас ведь эти... саботажники объявились. За двоих, за троих работаем. Но у нас в Лесновском-то районе лучше, чем у других, больше сознательных. Вы землемера помните? Длиннющий такой, худой, руками размахивает, вроде мельница крыльями?
- Так и не решили мы с ним вопрос о границах района. Теперь, впрочем, это легче - пусть зайдет ко мне.
- Какой ведь ворчун-то был, всегда недовольный, всегда торопился: одно дело у него горит, другое пылает, всякое начальство никуда не годное, бросать надо службу и баста! Ему, с таким настроением, теперь, кажется, только бы волынить, только бы дома сидеть, а он в управе с утра до вечера. Можно сказать - без сна и без отдыха.
- Такие люди нам позарез нужны, - обрадовался Калинин. - Пусть обязательно сюда придет - слышишь, Катя? Может, поручим ему огородные заботы...
- Какие могут быть огороды, Михаил Иванович, мороз на дворе.
- Самое время телегу к лету готовить. Голод, Катя, на пороге стоит. Хлеб на учет берем - каждый пуд. И в городе и в округе. Крупы на исходе. Кое-что провинция даст, зиму перебьемся. Но и на следующий год падежды плохие. Вот и хочу я свободные земли вокруг города под огороды использовать. Картошку свою вырастим, лук, морковку. Но это со знающими людьми обмозговать надо.
- Морковка очень детям полезна, - вздохнула Катя. - А мы уж и забыли, какая она.
Зазвонил телефон. Калинин взял трубку. Слушал молча. По лицу Михаила Ивановича Катя поняла, что полученное сообщение очень огорчило его. Тыльной стороной ладони провел по лбу, словно стирая пот, не глядя положил на рычаги трубку.
- Как скверно...
- А что случилось?
- Медицинский персонал больниц и лечебных заведений объявил забастовку в знак солидарности со служащими городского аппарата. И учителя тоже...
- Неужели больных бросят?
- Там агитаторы Шрейдера вовсю действуют, а мы вот выпустили из виду... Эсеры и меньшевики нас злодеями, узурпаторами расписали... Надо ехать, - поднялся он. - Просить буду, шапку ломать.
- Стыдно кланяться-то, Михаил Иванович.
- Стыдно? - повернулся он к ней, - Ради людей, ради больных? Не позаботиться о них вовремя - вот что стыдно. И не к врагам еду. Медики, учителя, - что у них против нас, против народа может быть? Да ничего! Они сами для людей живут, людям служат. Ну, сбили их с толку шрейдеровские ораторы. Переубедить надо, - Михаил Иванович взял пальто. - И еще вот что, Катя. Администрацию, служащих мы можем заменить своими надежными людьми: рабочими, студентами, солдатами. Младших служащих повысим. Худо-бедно, а управлять будут. Даже технический персонал, инженеров мы способны заменить хотя бы частично. Найдутся опытные мастеровые. А вот медиков, от которых самое главное зависит - жизнь человека, - медиков заменить некем. Токаря высшей квалификации или лихого матроса к операционному столу не поставишь. И для учителей у нас тоже замены нету. Нашим товарищам самим бы еще грамоту постигать. А от учителей зависит, какими наши дети вырастут, какое будущее нас ждет. Поэтому и не считаю за унижение поклониться им и попросить, чтобы остались на своих местах, делали свое дело. Рабочий класс и крестьянство в долгу не останутся, все возместят интеллигенции полной мерой, все условия для нее создадут... Убедительно я говорю?
- Для меня убедительно, а для них не знаю, - поджала губы Катя. - Они ведь больно ученые.
- Тем лучше. Ученые люди скорей поймут.
3
На следующее утро Михаил Иванович задержался в Смольном - докладывал о положении в городе. Только к полудню приехал в управу. Возле подъезда, ожидая его, прохаживался Евсеев. Давно, знать, прохаживался: на плечах плотно лежал снег. Лицо сердитое и смущенное.
- Неудача у меня, Михаил Иванович. Шрейдер опять заседает со своими гласными.
- Вот как? Раньше вас собрались?
- Нет, мы первыми пришли, да обвели они меня вокруг пальца. Я возле закрытых дверей караулы поставил, матросам строгий приказ дал. А Шрейдер со своими через запасной выход пробрался. Мне и невдомек. Хватился, да поздно - думцы уже в зале.
- Ну и ну! - качнул головой Михаил Иванович, посмеиваясь: - Ты ведь, Евсеич, опытный конспиратор, подпольщик.
- Опыт-то у меня другого рода. Раньше мы скрывались, а теперь от нас таятся.
- Переменились роли, сразу все не освоишь, - весело согласился Калинин. - Ладно, Евсеич, беда невелика! Пусть твои моряки зайдут в зал, объяснят гласным, что время их истекло, никакой власти у них нет. Твердо пусть объяснят, но чтобы без грубости.
Михаил Иванович поднялся на второй этаж. Навстречу ему щеголеватый матрос нес охапку березовых дров. С грохотом свалил их на пол возле печки, пнул каблуком полено.
- Чем недовольны? - спросил Михаил Иванович. - За что полено наказываете?
- Товарищ Калинин! - матрос вытянулся, пальцы, как по ладам гармошки, пробежали по пуговицам бушлата, застегивая. - Дыхнуть не дают, товарищ Калинин! Я свою жизнь не щадил, а он меня - печки топить! Иди, говорит, такой-сякой, выполняй приказ. Морского пролетария на дрова бросил!
- Кто это вас так обидел? За что?
- Контру я прикладом двинул. Жирный барбос с выставки! Я бы ему одним махом решку навел! Колосник на шею - и за борт. А комиссар под защиту берет...
- Евсеев, что ли?
- Он самый. Разговорчики разводит, матросов сторожит. Пальнуть разок из винта, вся эта дума сразу к чертовой матери вверх килем! В окна сигать будут, только дозвольте.
- Не дозволим, товарищ моряк. Не для того рабочие с крестьянами власть брали, чтобы разводить беспорядки. Так что комиссар правильно сделал, отстранив вас от охраны. А насчет дров я не знаю. У нас истопник есть.
- Нету истопника, его в начальство произвели. За столом бумаги читает. А балтийский матрос дрова носит...
- Разве это обидное занятие? Людей ведь обогреваете. Давайте я помогу, растоплю печку.
В шальных глазах матроса засветилось любопытство:
- Не погнушаетесь?
- А чего же гнушаться доброго дела? Мне этих печек на своем веку топить довелось - не сосчитаешь. Особенно в ссылке на Севере.
- Чего там, сам справлюсь, - моряк отвел взгляд, поскучнел. - Работа у вас, да и этот... прискребется, если увидит.
- Ты, оказывается, совестливый, - с усмешкой заметил Калинин.
У Кольки-колосника болела с похмелья голова, хотелось спать. Хлобыстнуть бы стакан да завалиться в кубрике на пробковую койку. Или врезать кому-нибудь в морду для поднятия настроения. Но как врежешь, если комиссар требует, чтобы в отряде был полный порядок и дисциплина, а матросы, особенно авроровцы, поддерживают его во всем...
Колька зажег бересту, сунул в печь. Подождал, пока загорелись дрова и плюнул в огонь, еще раз недобрым словом помянув комиссара.
Иван Евсеевич в эту минуту стоял возле трибуны, держа в левой руке неизменную кепку с пуговкой, и говорил, обращаясь к залу:
- Словопрения ваши, безусловно, никому не нужны, потому что вы здесь уже никого не представляете. Разве что самих себя. На ваше счастье, городской голова, товарищ Калинин, - человек очень вежливый, а то матросы быстро порядок навели бы... Нет, нет, - махнул он кепкой, услышав негодующие выкрики. - Мы без грубостей. Двери для вас открыты. Кто отсюда идет - пожалуйста. Но в зал - ни ногой! Кому покушать желательно или там нужду справить - мы не задерживаем. И уж лучше не отнимайте время, шагайте сразу домой. Все равно до вечера ни один, безусловно, не усидит. Советую поторопиться и провести время в теплом домашнем кругу.
Евсеев спустился со сцены, пошел по ковровой дорожке, поскрипывая сапогами. Матрос, стоявший возле двери, стукнул прикладом об пол.
Шрейдер вздрогнул, втянул голову в плечи и направился к выходу.
4
Один из помощников Калинина, член новой управы, недавний рабочий, влетел, запыхавшись, в кабинет городского головы:
- Бунт, Михаил Иванович! Бабы против власти восстали, хотят сюда идти, стекла бить!
Калинин вышел из-за стола.
- Не надо так волноваться. Где женщины бушуют? В Минском переулке?
- Там их тыщи три собралось, с ними солдаты больные да увечные. И контра всякая. Требуют пособие. А мы что? Кому давать? Сколько? Документов нету, кассиров нету, считать некому!
- И все же стекла бить не следует, - заметил Калинин. - Это не выход из положения...
- Все объяснил я им, Михаил Иванович! Второй день митингуем. А там ораторы свое гнут: давай пособие - и шабаш!
- Они правы.
- Понимаю, что правы, но что же делать?
О положении в Минском переулке, в Особом присутствии по призрению больных и увечных воинов и семей запасных, Калинину было хорошо известно. Там саботажники причинили наиболее ощутимое зло. Прежде чем покинуть работу, служащие порвали, разбросали, перемешали самые необходимые документы, списки и учетные книги, по которым выдавались денежные пособия сотням тысяч солдат и жителей города. Все помещения Особого присутствия были хаотично завалены бумажными грудами, в которых даже сами служащие не разобрались бы и за полмесяца. А для людей со стороны - вообще темные дебри. Но инвалиды и солдатки требовали то, что им положено.
Захватив матросов, Михаил Иванович отправился в Минский переулок. Там собрались женщины плохо одетые, бледные, с нездоровыми лицами. Солдаты с костылями, у некоторых руки на перевязи. Солдаты держались спокойнее, слушали ораторов, а женщины, особенно с маленькими детьми, кричали вразнобой, грозили, пробивались вперед, к подъезду.
На крыльцо, как на трибуну, поднялся бойкий мужчина лет тридцати пяти в новой солдатской шинели, в черной фуражке с большим лакированным козырьком.
- Свободные гражданы и гражданочки! - заговорил он. - Нет такого закону, чтобы мы без денег подыхали! Раз наше - отдай, не греши! А то сами возьмем! Зачем нам в управу идти? В управе денег и хлеба нету! Пошли сразу в склады, там жратвы много, на всех хватит!
Оратор быстрым, привычным движением дернул фуражку за козырек, надвинул ее низко на лоб. Этот жест показался Михаилу Ивановичу знакомым. И голос тоже. Когда-то давно он слышал его и слышал, судя по всему, не при радостных обстоятельствах: этот голос вызывал какое-то неприятное, тоскливое чувство.
- Никто нас не остановит, гражданы и гражданочки, - кричал оратор. - Народная власть в народ стрелять не будет. Кончай разговор, и айда в склады! Я сам...
Он не успел закончить фразу, исчез мгновенно, а на его месте возвысилась могучая фигура Григория Орехова.
- Эх вы! - пробасил матрос - Шантрапу слушаете. На грабеж вас кличут, а вы и уши развесили! Я ему покажу склад! - погрозил Орехов винтовкой, которая казалась игрушечной в его руке. - Он у меня не захочет!
- А ей-богу, не захочет! - подтвердил чей-то голос. - Протяни ему счас бублик - откажется!
По толпе прокатился веселый шумок, сразу угасший среди раздраженных выкриков.
- Деньги давай!
- Дитя плачет!
Орехов поправил бескозырку.
- Товарищи женщины, пособие будет! Но из кармана его не вынешь... Сейчас власть разберется.
О чем еще говорил моряк, Михаил Иванович не слышал. Он был уже в помещении. Быстро осматривая комнату за комнатой, инструктировал своего помощника:
- Проведите собрания: женщин отдельно, солдат отдельно. Тем и другим нужно выбрать по двадцать представителей. Грамотных. Сообщите людям, что городской голова сейчас же зачислит этих выборных канцеляристами. Они приступят к работе без промедления. Вместо Особого присутствия мы создаем социально-экономический отдел. Он будет приводить в порядок бумаги, составлять новые списки нуждающихся. Через несколько суток надо начать выдачу пособий.
- Не успеем, Михаил Иванович.
- Нажать надо. Людей добавим. Ответственными за выдачу денег будут гласные думы. И кассирами тоже. Потребуем, чтобы из районов прислали опытных товарищей. Ко мне завтра один землемер придет, честный человек, за дело душой болеет. Его используем. Сами ищите таких. А сейчас - собрания, и чтобы сразу же сорок человек приступили к работе...
Выйдя на улицу, Михаил Иванович поискал глазами давешнего оратора в фуражке с большим козырьком. Его не было. Потом в пролетке, возвращаясь в думу, и у себя в кабинете Калинин еще несколько раз пытался вспомнить, где видел этого человека. Но ничего не получалось. Даже настроение испортилось. А может, просто утомился, да и простыл. Надо пораньше вернуться домой, выпить чаю с малиной, поспать хотя бы немного.
Садясь в кресло, он едва не охнул - так кольнуло в пояснице. И сразу, словно освещенная вспышкой, всплыла в памяти физиономия: молодая, нагловато-самодовольная, с неприятным оскалом крепких зубов - страшная физиономия ослепленного яростью человека...
Да, это действительно было страшно. Заключенных принялись истязать вечером. Крики избиваемых слышны были через массивные кирпичные стены. Во всех камерах наступило гробовое молчание. Потом тюрьма загрохотала. Заключенные колотили в двери кулаками, табуретками, чем попало.
Разъяренные, пьяные надзиратели врывались в камеры политических, сбивали людей с ног, топтали сапогами. Началось это с пятого этажа. Многие товарищи умерли потом от побоев. Калинин же был на нижнем этаже и, как выяснилось впоследствии, оказался сорок первым по счету. Палачи уже устали. Восемь надзирателей и начальник тюрьмы, запально дыша, пинали его ногами. Особенно старался тот, в надвинутой на глаза фуражке. Бил расчетливо, угадывая кованым каблуком под ребро, и повторял, будто всхрапывал: "Еще тебе! Еще получи!"
Михаил Иванович пытался сопротивляться, но скоро потерял сознание. А когда очнулся, на нем была смирительная рубашка. Очень хотелось пить, однако ему долго, до самого полудня, не давали воды. Некому было принести, надзиратели отдыхали.
Неделю Калинин лежал пластом. Все тело было синим. Но молодость и крепкий организм помогли ему подняться на ноги.
Михаил Иванович вздохнул: это одно из самых мрачных воспоминаний в его жизни. И как он сразу не распознал сегодняшнего провокатора! В тюрьме все знали его характерный жест: рывком - козырек на глаза.
Когда в кабинет зашел Иван Евсеевич, Калинин спросил:
- Ты ведь в "Крестах" сидел?
- Безусловно. Два раза.
- Был там молодой надзиратель, вот таким образом фуражку двигал...
- Чикин, что ли?
- Он самый! - воскликнул Михаил Иванович. - Чикин! Этот стервец чаще других кулаки в ход пускал!
- Его даже ликвидировать сговаривались наши боевики. Да не вышло, исчез куда-то. В сыщики вроде перевели.
- Нынче он в Минском переулке подбивал людей склады грабить.
- Вот оно что! Без работы остался тюремщик, пособие требуется!
- Думаю, он не бедствует. Для таких хозяева всегда найдутся. Ты завтра сходи в Минский переулок, может, он опять выплывет.
5
Ленька Чикин любил действовать наверняка. Не выгорело с грабежом складов - ну и черт с ними. Дело было верное, он уже и людей надежных подготовил, и двух извозчиков. Огрузился бы жратвой и товарами. Но - сорвалось, и теперь не резон соваться в то же место, в ту же толпу.
Никого из больших начальников в Минском переулке у дома номер два Чикин не видел, однако сразу почувствовал чью-то твердую руку. Собрания, выборы канцеляристов, матрос-часовой у двери: тут уж не будешь воду мутить, надо убираться, пока не намозолил глаза.
Новая власть заметно набирала силу, и Леньке Чикину все труднее становилось добывать средства для той веселой жизни, к которой привык за последний год. Раньше, когда был филером, мотался по кабакам и гостиницам, он завидовал толстосумам. Одного такого, вдрызг пьяного, придавил в туалете, вынул бумажник и смылся. Леньку заподозрили, отстранили от службы. Но тут как раз началась Февральская революция, царя скидывали - не до мелочей было. К тому же сыскное отделение народ разгромил, сотрудники разбежались, бумаги сгорели. Ну и концы в воду. Обрел Чикин полную волю и выбрал себе занятие по душе. Остались у него дружки в кабаках, притонах и ресторанах, было с кем дельце обделывать. А поскольку обстановка требовала от каждого гражданина определить свою партийность, Чикин объявил себя убежденным анархистом. Не признавал он никакой власти, верил только в свой кулак, в собственную изворотливость.
Сейчас, когда большевики начали наводить в городе порядок и все чаще топали по ночным улицам патрули, нужно было обзавестись надежным "фасадом". Самыми революционными и самыми отчаянными считались теперь в Питере моряки. Вот и подыскивал себе Чикин "братишку" в клешах. Подходящего матроса он встретил на Лиговке в трактире одного старика, бежавшего из Варшавы от немцев вместе с женой и дочкой Зойкой. Сперва-то Чикин Зойку приглядел и оценил все ее достоинства. Но как только к ней зачастил клешник с баками, сразу отступился. Денег матросу требовалось много, Чикин охотно давал взаймы, строя планы на будущее. Колька-колосник вполне подходил ему для "работы". Риска не боится, наглости не занимать, на язык остер. Город знает. И по духу вроде бы свой брат-анархист.
У входа в трактир тускло горел фонарь. Чикин рывком распахнул дверь, в нос ударило запахом жареного лука. В полукруглом зальце сидело человек десять. Спорили двое пьяных. Не обращая на них внимания, Ленька прошел за стойку в "чистые комнаты", где жила Зойка вместе со своей дородной седой матерью.
Матрос Колька был, конечно, тут, играл со старухой в карты, а Зойка собирала на стол. И так хороша была эта чертовка, что Чикин забыл на минуту про дело, любуясь ею. Однако пересилил себя, сказал строго: