"Вот тебе и взяли живьем" - подумал Дубовой, вспомнив наказ атамана. Памятуя его же приказ никому не покидать своих засидок до особой команды, чтобы не помешать работать другим парам пластунов, Василь уселся на сырую землю рядом с телом друга. Вареник был еще жив - он тяжело и хрипло дышал, но дыхание его становилось все прерывистее, и вскоре он затих совсем.
Дубовой наощупь нашел и прикрыл глаза товарища, с которым прошел долгий путь от запорожских порогов до этого безымянного, Богом забытого селения, и огромным своим кулаком смахнул с глаза надутую ветром слезу…
Прошло немало времени, прежде чем он услышал из темноты чей-то тихий окрик "хлопцы, вы где?". Василь поднялся на ноги и так же тихо откликнулся. К нему подошел Лукьян Синица и, присев на колоду, шепотом спросил:
- Ну, что у вас? Взяли басурман?
- Не смогли живьем, - ответил Дубовой, - Больно резвые попались, пришлось насмерть валить.
- Хреново, брат, дело. Взяли живьем только троих нехристей, а наших потеряли четверых.
- Пятерых, – уточнил Василь. – Вареник около твоих ног лежит. Прибрал Господь казака.
- Ладно, брат Василь, жалкуй – не жалкуй над телом побратима – такая наша доля казачья, - сказал Лукьян, положив тяжелую руку на плечо Дубового. – Давай отнесем тело к остальным, к погребению готовить.
Они подхватили ставшее вдруг невероятно тяжелым тело Вареника и понесли в селение…
18. ПЛЕННЫЕ
Когда в саклю, куда сносили казаков, погибших в ночной схватке с горцами, внесли тело Вареника, первым, кого увидели Дубовой и Синица, был Заруба. Атаман стоял, склонив низко голову и, сложив молитвенно руки, что-то тихо шептал. "Молитву читает", - подумал Дубовой. Они тихо положили тело пластуна в ряд с другими и встали рядом с Гнатом, отдавая дань памяти погибшим. Дубовой мельком взглянул на атамана и поразился перемене в его лице – всегда открытое и добродушное, оно сейчас казалось высеченным из камня. Резкие морщины пролегли возле рта и избороздили лоб, а вьющийся чуб стал почти седым.
Закончив молитву, Заруба затуманенным взором глянул на товарищей и дрогнувшим голосом сказал:
- Вот так, браты… За одну лишь ночь потеряли мы пятерых наших верных казачков. Да каких! Один к одному были герои, все прошли – и ногайцев, и крымчаков, и шляхтичей, и горцев били. И вот, на тебе все разом буйные головы сложили… Шайтаны настоящие – эти психадзе да хиджреты. Бьются до смерти все. Чудом только смогли мы троих живьем взять…
Гнат натянул на голову папаху и кивнул казакам, чтоб шли за ним.
Ночь была по-прежнему темной и ветреной. Все небо затянули черные, готовые пролиться дождем тучи. Пряча голову от резких порывов ветра, Гнат сказал товарищам:
- Там Петренко пытает пленников. Пойдем, узнаем, что ему удалось выведать.
Они вошли в низкую саклю, освещенную только светом самодельной нефтяной коптилки, и тихо уселись на лавку, стоящую вдоль стены. В центре сакли стояло лишь две кривых табуретки, на которых друг против друга сидели Петренко и пленный горец. Скрытый тенью, в углу на корточках примостился Уляб, готовый переводить слова хиджрета.
Есаул Петренко, пожилой казак, возраст которого никто не знал, кроме Зарубы, двадцать лет был пленником турков. Пятнадцатилетним парубком продали его турки индийским купцам, и довелось пареньку постранствовать по этой великой стране и повидать всякого дива. Последние десять лет плена прожил он в глухом храме в Гималайских горах, где научился у монахов многим секретам учения Иоги, и многое мог делать сам, как со своим телом, так и с противником. От него Заруба научился биться, не касаясь соперника ни рукой, ни клинком. От него научился заговорам от пули, от кровотечения, от укуса змеи, от сабли разящей. Все заговоры, которым научил его старый чаклун, начинались словами: "Я буду шептать, а ты, Боже, спасать…" А было диду Петренке уже девяносто два года, хотя на вид – лет шестьдесят пять, не более…
Казаки пришли как раз вовремя – Петренко только начинал священнодействовать.
Он долго внимательно смотрел в глаза хиджрету, который был третьим из захваченных, затем сделал руками несколько движений над его головой, не касаясь ее, и глухим голосом затянул какой-то медленный монотонный мотив. Хиджрет опустил голову на грудь и, казалось, задремал. Петренко встал со своего колченогого табурета и кивнул головой Улябу. Проводник уселся на его место и заговорил с пленником. Горец долго и обстоятельно что-то ему рассказывал, и Уляб слушал и кивал головой, давая понять, что понимает, о чем идет речь, хотя горец так и сидел, не поднимая головы, и не видел кивков Уляба.
Выговорившись, хиджрет упал с табурета, потеряв сознание.
Уляб поднялся и, обращаясь к Зарубе, доложил:
- Ну что, он говорит то же самое, что и остальные: должны были вырезать казачьи дозоры и высмотреть сакли, где находятся раненные. Другая группа должна была найти скважину, откуда бьет земляное масло и охранять ее до прихода амира с остальными горцами и запасом пороха. Затем, смотреть, чтоб никто из казаков не вышел на улицу и не обнаружил их. После этого один из них – зовут Карам, должен был обмотать стрелу намоченным в нефти куском холста и, подпалив его, запустить стрелу в небо.
- Сказал, сколько их? – спросил Гнат.
- Да, то же, что и остальные. Двести пятьдесят воинов у хана Нуцала и двести у Касыма Кумыкского. Караташ – амир хиджретов и с ним шесть воинов ждут ихнего сигнала, укрывшись у взорванного прохода. Когда увидят сигнал – пойдут сюда, чтобы взорвать скважину. Остальные воины находятся на поляне, ниже гребня со стороны гор. Они начнут спуск, когда Караташ подаст им сигнал, что скважина подготовлена к взрыву, чтобы сразу после взрыва ворваться в казачий стан.
- Какой же сигнал должен подать их амир, чтобы войско начало спуск в долину?
- Этого, - Уляб виновато развел руками, - никто из них не знает. Это знает только Караташ.
- Значит, Караташ нам нужен живым, - кусая ус, тихо сказал Заруба, - И брать его я буду сам. Расспросил, как он выглядит?
- Да, - ответил Уляб. – Он старше других и крупнее телом. Как и у всех хиджретов, голова его обрита наголо, но у него большая рыжая борода, потому что он аварец. Да, на нем всегда одета кольчуга из чеканного черного металла (здесь такого металла не делают и не знают), которую не пробивает ни стрела, ни пуля.
- Ничего, - сказал Гнат, - Не спасет его ни борода, ни кольчуга. Возьму я его тепленьким. А ты, диду, - Заруба повернулся к деду Петренко, - Сможешь быстро разговорить его? Время будет дорого!
- Разговорить-то смогу быстро, если надо, - ответил дед. – Только особым разговором – он умрет сразу после этого разговора. Так можно?
- Да и хрен с ним! - ответил атаман. - Пускай умирает, лишь бы сказал, каким знаком нам войско шамхала с горы выманить!
- Ну, тогда я пойду с тобой, и пытать стану, как только ты его мне отдашь живым.
- Давай, Лукьян, - Заруба поднялся с лавки и взял за рукав Синицу, - пускай стрелу!
Пойдем встречать "дорогих" гостей! А вы, - он поворотился к притихшим на корточках у стены остальным пластунам, - быстро уберите чучела дозорных, двое и Уляб – переоденьтесь в одежду пленных: вы встретите их. Ты, Уляб, шепотом скажешь, что остальные у скважины и поведешь их к нам. Только близко не подпускай к себе, чтоб лица не разглядели. Все по местам! Ждем поджигателей!
Заруба достал из-за широкого казачьего пояса шестипер и стал плотно обматывать его навершие ремешком из толстой сыромятной кожи.
19. ЗАПАДНЯ
Караташ и его воины приблизились к лагерю урусов, и амир вдруг дал знак остановиться. Хиджреты шли уступом, образуя, как бы, наконечник стрелы, – впереди разведчик-сакмагон, за ним – в трех саженях – амир, а уж за ним шли остальные. Что-то было не так, что-то встревожило амира хиджретов. Он стоял, оглядываясь по сторонам, и не видел своих воинов, которые должны были встретить его на подходе к казачьему стану. Он хотел, было, уже дать знак отхода, как вдруг из тени высокой сторожевой башни бесшумно возникли три силуэта, один из которых что-то быстро прошептал сакмагону и рукой показал направление. Обернувшись к амиру, сакмагон махнул рукой, в которой был зажат боевой топор, и пошел вслед за троицей. Но амир не спешил давать знак остальным. Его обостренное годами войны чувство опасности подсказывало ему, что впереди его маленький отряд ждет беда. Но трое были одеты в одежды хиджретов (Караташ видел в темноте, как и все хиджреты), заговорили на их языке, раз сакмагон не встревожился и спокойно пошел за ними, и амир дал отмашку.
Хиджреты медленно втянулись в узкий проход между сторожевой башней и откосом скалы. Сакмагон вслед за проводниками повернул за изгородь сакли, где начинался крутой подъем к смутно видневшемуся в темноте строению – то ли сакле, то ли какой-то сараюшке, и исчез из виду, скрытый деревьями густого, одичавшего сада. Через несколько мгновений за изгородь шагнул Караташ и тут же, словно небо обрушилось на его голову. Вспышка резкой боли оборвала его сознание, и амир провалился в густую бархатисто-черную тьму…
Он пришел в сознание в каких-то райских садах, окруженный миром немыслимой красоты. Все вокруг цвело и пело, и его душа возрадовалась. Ему стало стыдно за то, что всю свою жизнь он посвятил разбою и убийству себе подобных и он, чувствуя присутствие рядом с собой Всевышнего, вдруг стал каяться ему в своих грехах. "Вот и сейчас, - говорил Караташ, - я должен уничтожить больше сотни раненных, умирающих людей, а потом сюда придет пять сотен воинов, чтобы убить остальных. И опять же - их призову сюда я – Караташ, трижды помахав вот с этой высоты зажженным для подрыва земляного масла факелом". "Нет тебе прощения за прегрешения твои на земле! - услышал он вдруг громоподобный глас. – "Кровь людская, реки которой ты пролил в своей поганой жизни, требует отмщенья! Так прими же смиренно свою смерть, амир Караташ, как воздаяние за все свои грехи".
Это было последнее, что услышал амир хиджретов перед тем, как отдал Богу душу…
Дед Петренко поднялся с колен и отер со лба обильно выступивший пот. Нелегко, видно далось ему общение с потусторонним миром. Но казаки узнали все, что им было нужно знать.
- Пойду я, Гнат, видпочивать в какую-нито саклю, бо устал я за нынешнюю ночь безмерно.
- Иди-иди, диду, - ответил Гнат. – Ты славно поработал и заслужил отдых. Дальше мы уж без тебя справимся.
Заруба, расставив пластунов по заранее определенным точкам, бегом отправился к полковнику.
Вскоре пластуны Осычного и сотня Драгомила вышли скорым маршем из лагеря и, выйдя к проходу, сразу начали подъем на южный гребень, чтобы вскоре встретить спускающихся с противоположного склона горцев плотным ружейным огнем. Особая команда пластунов Осычного ушла своим маршрутом - они несли с собой вязанки остро заточенных кольев, пять картузов пороха с фитилями и три бочонка нефти, чтобы взорвать их, если часть горцев все-таки прорвется к проходу, и попытается атаковать казачий стан.
Едва осела пыль, поднятая сапогами ушедших казаков, на скале, возвышающейся над нефтяной скважиной, показался факел. Трижды его пламя метнулось, разрываясь лоскутами огня, из стороны в сторону и исчезло во мраке ночи.
20. РАЗГРОМ
Заметив сигнал Караташа о готовности хиджретов взорвать скважину, поданный из казачьего лагеря, наблюдатель горцев зажег ответный факел и начал спуск с высокого утеса, служившего ему наблюдательным пунктом.
Лагерь горцев сразу же пришел в движение: воины засуетились, подтягивая подпруги, ослабленные на время ожидания, поправляя снаряжение и оружие, и вскоре прозвучала команда к началу движения.
Горячий и воинственный хан Нуцал повел свое войско первым, втайне гордясь тем, что его аварцы оказались расторопней и ловчей воинов Касыма, а Касым умудрился затянуть выход своего войска, выстраивая, перестраивая и пересчитывая воинов. Словом, кумыки двинулись, когда войско аварцев уже исчезло из виду.
Но на крутом склоне, лошади непроизвольно пошли быстрей, как ни пытались всадники сдерживать их бег, и вскоре кумыки стали догонять воинов Нуцала, которые уже вышли на более ровное плато. Впереди предстоял еще один спуск, уже по более пологому участку, скалистому, покрытому лишь редкими островками боярышника и шиповника.
На плато хитрый Касым снова остановил свое войско, якобы, ожидая, пока все его воины спустятся и соберутся вместе, и аварцы снова вырвались вперед, начав спуск. На скальных породах лошади пошли устойчивей, и всадники без труда выровняли ряды.
Аварцы были уже на середине спуска, когда Касым, видя, что его промедление становится слишком заметным и, его воины уже начали в недоумении перешептываться, тронул поводья.
Вскоре все войско горцев вышло на безлесный склон, продолжая медленный спуск. С противоположного склона, где расположились казаки, оно выглядело в темноте, как огромная движущаяся масса, резко выделяющаяся темным пятном на светлом фоне серебристо-серых скал.
Пластуны Осычного находились в первой линии стрелков, и когда горцы достигли зоны уверенного поражения ружейным огнем (их передовой отряд уже спустился на равнину), Серьга привстал на одно колено и, поймав в прицел всадника, отдающего команды и ногайкой показывающего направление движения группам воинов, которые начали вытягиваться в цепь, нажал на спуск. Всадник мешком упал с коня, и в тот же миг раздался дружный залп казачьих рушниц. Пока пластуны перезаряжались, громыхнули ружья казаков Драгомила.
Ряды горцев разорвались и стали рассыпаться по равнине, наугад стреляя в сторону казаков, но хорошо видимые на светлом фоне горы, стали легкой мишенью для пластунов, которые стреляли метко не только по видимой цели, но и на звук, на вспышку, на малейшее шевеление.
В панике Касым хотел развернуть коня и уйти обратно на гребень, но зажатый со всех сторон своими воинами, вынужден был в общей массе двигаться к проходу, куда в поисках спасения от губительного огня казаков, повернуло все войско горцев.
Ближе к проходу лощина сужалась и, потому лошади горцев шли табуном, ни о каких перестроениях не могло быть и думки. Вот уже и воронка от прежнего взрыва показалась, и казачьи пули уже не доставали всадников, и, казалось, теми силами, что остались, вот так - с ходу можно ворваться в казачий стан и вырубить урусов. Но все случилось иначе – передовой отряд в темноте налетел на врытые в землю заостренные колья. Захрипели, забились в муках раненные лошади, сбросив через головы всадников. Задние, не в силах удержать коней в бешеной скачке, налетели на них. Все смешалось… Кони бились друг о друга, всадники при столкновениях летели наземь, выбитые из седел страшной силой скорости, умноженной на массу, убиваясь и калечась в немыслимой давке, созданной множеством лошадей.
И вот тогда раздался взрыв. Он разметал плотную конно-людскую массу, выплеснув в уже сереющее предрассветное небо столб огня, который стал тут же расползаться по небу шляпкой огромного гриба, щедро расплескивая вокруг себя огненные брызги.
Касым от удара при столкновении вылетел из седла. Удар был такой силы, что хан кумыков улетел в старую воронку, напитавшуюся за двое суток, прошедших после неудачного нападения шамхальского войска на казачий стан, влагой дождя и подземных ключей. И хотя, приложившись всем телом о землю, Касым потерял сознание, но все же огромная лужа на дне воронки спасла ему жизнь, погасив силу удара при падении.
Глядя в кроваво-красное, расцвеченное огнем небо, Касым медленно приходил в себя. Он уже мог видеть ручейки горящего земляного масла, которые медленно стекали в воронку и, дойдя до воды, зашипев по-змеиному, гасли. Видел черные густые тени всадников, которые сновали вдоль края воронки, не зная, куда направить бег коней. Видел, но ничего не слышал. Он с трудом встал на четвереньки, и от этого усилия голова его взорвалась дикой болью. В глазах потемнело, и он чуть снова не завалился в воду. Он понимал краешком сознания, что должен что-то немедленно сделать, но страшная, рвущая каждый нерв боль, не давала ему сообразить, что именно. Он не мог понять, почему ему не слышны звуки – ведь только что он слышал и дикое ржание лошадей, и выстрелы, и вопли погибающих под копытами коней соплеменников, и вдруг – такая тишина. Касым, раскачиваясь всем телом и падая на скользком откосе воронки, последним напряжением сил выбрался наверх, и едва успел разогнуться, как был сбит грудью налетевшей откуда-то сбоку ошалевшей лошади, бега которой он не услышал. Раскинув в стороны руки, он спиной вниз полетел обратно в воронку, чтобы уже никогда из нее не выбраться…
Вскоре все было кончено… Лишь десяток – полтора горцев смогли уйти, направив лошадей вверх к перевалу. Казаки, не понеся потерь в этом бою и имея на руках лишь нескольких легко раненных, вязали пленных горцев, собирали оружие, ловили разбежавшихся по всей долине лошадей.
В лагере, готовые к отражению нападения горцев егеря, окопавшиеся и выставившие перед линией обороны еще один заслон из заостренных кольев, так и не сделали ни одного выстрела…
21. ВОЕННЫЙ СОВЕТ
Ранним утром полковник Зырянский собрал в штабе командный состав. Нужно было решать вопрос о срочной эвакуации раненных, до сих пор остающихся на кошаре в горах, и охраняющих их пластунов. Кроме того, он хотел предложить отправить к шамхалу Тарковскому нескольких пленных с письмом – предупреждением. Был еще ряд вопросов и главный их них – оставаться полку здесь, на обжитом месте, создав кордонную линию, или отправить в урочище Мез-Догу, где находился штаб экспедиционных войск, гонца за новыми указаниями. Туда же – в полевой госпиталь нужно было отправить и нескольких тяжело раненных, нуждающихся в более серьезной медицинской помощи, чем ее могли оказать лекари на месте.
Первый вопрос разрешили быстро: Серьгу Осычного с командой пластунов было решено отправить с обозом за раненными. Сотник сразу же покинул штаб и отправился готовить обоз.
Но по вопросу посылки письма шамхалу вдруг возникли противоречия. И первым высказал свое несогласие с предложением Зырянского атаман казаков.
- Александр Авдеевич, - сказал Гнат, - Насколько я знаю, переговоры наши с шамхалом уже состоялись и, он сам просил мира. И просил не вторгаться в его владения во избежание войны. Я все правильно излагаю?
- Продолжайте, атаман, - полковник утвердительно кивнул головой.
- Но в то же время его воины готовят подлое нападение на наш стан, прекрасно зная, что мы связаны по рукам и ногам наличием большого числа раненных казаков и егерей. И если бы мы не приняли своевременно ответные меры, я могу с уверенностью сказать, что этой ночью они бы вырезали весь наш стан. Так?
Полковник снова утвердительно кивнул, не отвечая и не понимая, к чему клонит Заруба.