5. Париж. Аллеи Люксембургского сада, своды темных деревьев. Их величественные кроны уходят в парижский туман, розовато-серый оттенок которого чарует меня. Парижские дома, такие своеобразные, такие типичные для девятнадцатого века. Синие черепичные крыши на фоне тяжелых дождевых туч. Колокольчики Св. Сульпиция, особенно впечатляющие своей округлостью по сравнению с острыми очертаниями нашего Руана. Деревья бульваров под дождем. Тротуары, блестящие, как мокрый пляж Безеваля. Книжные магазины, длинные, словно пароходы. Куда-то торопящиеся девушки с сумкой под мышкой. Молодые люди с непокрытой головой или в беретах. Парижская суета. Свистки полицейских. Поток машин. Звонки трамваев.
Я счастлива!
Дениза".
В письме, которое Пьер Менико в тот же день отправил своему другу Ренэ Тошпору, в Бордо, содержалась такая фраза: "Здесь есть девушка, стриженая, очень красивая; я влюблен в нее. Я не сказал ей еще ни одного слова. Здесь, в пансионе, я стал романтиком; сожалею, но это так. Я строю нелепейшие планы: проникнуть ночью к ней в комнату и изумить ее своим красноречием. Беда в том, что это увлечение привязывает меня к пансиону Вижоля, а он мне не по карману. Я купил несколько книг, уплатил хозяйке за месяц и остался всего-навсего с двумя франками десятью сантимами. Ну что ж, если вздумается сходить в "Старую Голубятню" или на концерт, займу у Ольмана. Черноволосую девушку зовут Дениза Эрпен".
II
Однажды Ольман привел Менико к Денизе, и они вскоре подружились. Бунтарски настроенная (но, как то свойственно женщинам, скорее по велению сердца, чем разума), она восприняла от этого угрюмого и блестящего юноши определенные политические воззрения, законченную доктрину.
В то время многие молодые люди были разочарованы в результатах войны. Победа пробудила надежды. Лучшие из молодежи верили, что она преобразит мир. Оказавшись хозяевами положения, победители перестроят его на основе справедливости. Лига Наций возглавляемая Вильсоном, пророком и учителем, даст человечеству вечный мир. Германия, став республикой, отказавшись от заблуждений, превратится в друга Франции и духовно дополнит ее. Американские методы позволят обеспечить благоденствие бедняков путем изобилия, а не революции. В течение нескольких месяцев рабочая и буржуазная молодежь была объединена общим чувством благоговения перед героями.
Последующее разочарование оказалось тем глубже, чем радужнее были надежды. Те, что воевали, не оказались у власти. Корысть и невежество рыли между классами новые окопы. Мероприятия, которые должны были заложить основы счастья, подготавливали смуту и безработицу. Франция правая и Франция левая противостояли друг другу, преисполненные вражды. Небольшая группа студентов-социалистов, несмотря на всесильную оппозицию, устраивала собрания в честь Вильсона, потом в память Жореса. В эту группу входил и Пьер Менико. Любопытно, что из чувства дружбы за ним следовал и Эдмон Ольман, сын банкира, юноша тихого нрава. Они возвращались с этих сборищ с разорванной одеждой, причем Менико, хорошему игроку в регби, не раз приходилось бросаться в самую гущу схватки, чтобы спасти фетровую шляпу товарища.
Дениза стала неразлучна с этими молодыми людьми и вместе с ними посещала политические собрания. Она приближалась к тому возрасту, когда на смену пессимистическому отрицанию юности приходит восторженное утверждение. Для нее были важны не столько правота защищаемых принципов, сколько пыл и задор их защитников. Как ни ценил Менико Денизу, он все же неохотно брал ее с собою в рабочие кварталы. В таком окружении она смущалась, ей было там явно не по себе. "Не рассматривайте так присутствующих, - говорил он ей вполголоса. - Вы говорите, что любите их, а не умеете стать с ними на равную ногу. Вы их слишком разглядываете. Будьте проще".
Понемногу она усвоила привычку занимать место где-нибудь в самом дальнем уголке зала и сидеть там не шевелясь. Менико, как и Ольман, был преисполнен к ней глубокого уважения. Они долго не решались брать ее с собою по вечерам в монпарнасские кафе. Но в конце концов они привыкли обращаться с ней как с товарищем. Эта целомудренная дружба нравилась ей. Об ее отношениях с Жаком, отношениях совсем иных, оба они почти ничего не знали.
Каждый день, часов в пять, она из библиотеки отправлялась к Жаку. Она доставала ключ, висевший над притолокой, отпирала дверь, зажигала спиртовку, и немного погодя из коридора до нее доносились его шаги. Он входил, держа в руках коробку с пирожными, с ее любимой "картошкой", благоухавшей вином и шоколадом. Если коробка попадала под дождь, а пирожные оказывались полузамерзшими, Жак долго держал ее над спиртовкой, чтобы согреть. Они пили чай, потом ложились. По воскресеньям Дениза приходила к полудню; они завтракали в каком-нибудь дешевом ресторане, а летом - у виноторговца, за столиком, вынесенным на тротуар и отгороженным лавровыми деревцами в кадках. Потом они отправлялись в театр или на концерт или же, если ничто не привлекало их, возвращались на улицу д’Асса.
Первый год они были очень счастливы. Свобода, молодость, любовь - все казалось им упоительным. С началом учебных занятий, осенью 1920 года, их дружба стала омрачаться ссорами. Жак считал, что влияние Менико "портит" Денизу. Слово "портит" он произносил со злобой. А Дениза утверждала, что Жак становится "мещанином", страдает "светскими предрассудками". Он каждый вечер обедал у своего дяди-адвоката, и часто бывал у Тианжей, людей, принимавших по определенным дням, с которыми он познакомился в Нормандии (Элен де Тианж была одной из сестер Паскаль-Буше). Медицину он оставил и теперь изучал только право, не особенно утруждая себя. Будучи беспристрастной, Дениза понимала, что Жак не столь умен, как Менико, но он по-прежнему нравился ей. Она любила бродить с ним по Парижу в воскресные дни, когда улицы пустынны, магазины закрыты, и рассказывать, словно в супружеской беседе, о том, как она провела время в его отсутствие.
- Утром я была с Ольманом в русской церкви, - говорила Дениза. - Ты бы сходил как-нибудь. Ты не можешь себе представить, как там красиво. Маленький храм, весь позолоченный, нежные, словно неземные, напевы: хор поет без органа, на четыре голоса.
Жак, не слушая, спросил:
- Где будем завтракать сегодня?
- Пойдем в китайский ресторан. Мне там очень интересно. О чем я тебе рассказывала? Ах да, о русской церкви. Я едва удержалась, чтобы не стать на колени, как остальные. Мне хотелось плакать, плакать над ничтожеством человека.
- Ты сегодня в мистическом настроении? - бросил Жак.
Менико приучил Денизу тщательно выбирать слова и внимательно относиться к их смыслу.
- Почему в мистическом? Я просто восприимчива ко всему прекрасному… Когда я слушала их напевы, я подумала, что это мир, созданный не для мелких чувств. Я думала о тебе, о том, каким ты был, когда мы с тобой поднимались к яблоневым садам, над Руаном, в лунную ночь. Тогда у тебя были идеи.
- А теперь у меня нет идей?
- Есть, конечно, дорогой… Но все-таки тогда у тебя был порыв, восторг, которых теперь уже нет.
- Я был мальчишка, - ответил Жак. - Теперь я стараюсь желать только того, что осуществимо… "Я выработал в себе привычку преодолевать не столько мировой порядок, сколько свои желания".
- Мировой порядок… А как ты перед ним благоговеешь, перед этим мировым порядком!
- Во всяком случае, это лучше, чем быть анархиствующим мещанином… Надо знать, чего хочешь, Дениза, надо твердо выбрать жизненный путь и потом идти по нему без ропота! А следовать по этому пути и в то же время осуждать его - нет, в этом я не нахожу никакого величия.
Они сели. На столике лежал манифест, призывавший интеллигентную молодежь поддержать Китай, который терпит притеснения от западных держав. Это опять-таки дало повод к размолвке. Дениза относилась к Китаю восторженно и вообще была сторонницей защиты угнетенных стран.
- А что ты знаешь о Китае, Дениза? Ты всему веришь. У тебя не осталось ни капли критического духа.
- Это лучше, чем вообще ни во что не верить.
Он пожал плечами и заговорил о предстоящем экзамене.
- Что же ты собираешься делать, когда получишь диплом?
Он устало провел рукой по лбу.
- Еще не знаю… не решил еще.
- Отец настаивает, чтобы ты вернулся в Пон-де-Лэр?
- Да, но я ничего не обещал… Хотя, конечно, я и сам считаю, что глупо добиваться в Париже должности письмоводителя или секретаря какого-нибудь адвоката, с нищенским жалованьем, в то время как там…
- Поступай как знаешь, Жак, но только помни… Я ни за что не вернусь в Пон-де-Лэр, чтобы быть там твоей женой… Ни за что… Это не упрямство, это благоразумие. Слишком много перенесла я в этом городе. Для меня он полон призраков. Мысль, что мне предстоит провести жизнь среди этих улиц, встречать все те же лица, теперь, когда я узнала, что такое свобода… Нет, не могу… Нищета здесь, с тобою, - на это я готова…
- Так только говорится… Ты не знаешь, что такое нищета… И я не знаю, но не думаю, чтобы она особенно благоприятствовала любви… А в чем же заключается, Дениза, та романтическая независимость, о которой ты мечтаешь? Обедать в дешевых ресторанах, бывать в концертах на трехфранковых местах, носить мужскую шляпу - это твой идеал?.. Но можно оставаться таким же разумным, таким же скромным и будучи обеспеченным буржуа.
Она стала горячиться:
- Не думаю… При желании все, что угодно, можно представить в нелепом виде. И жизнь праведника покажется нелепостью, если говорить о ней так, как ты сейчас говоришь… Для меня дешевые рестораны, трехфранковые места, бегство вон из Пон-де-Лэра - это символы… Символы протеста, сопротивления… Начинается с того, что соглашаешься одеваться как другие, потом соглашаешься думать как другие, потом оказывается, что ты погиб…
- Погиб? Почему погиб? Просто-напросто ты меня разлюбила… Если бы ты меня любила, тебе было бы совершенно безразлично, где жить.
В тот день они впервые и словно по взаимному уговору после завтрака расстались, а не пошли на улицу д’Асса.
III
Вернувшись в пансион Вижоля, Дениза велела развести огонь в камине и попробовала написать Жаку.
"Жак, я одна, и на душе у меня скребутся кошки. Я вдруг потеряла надежду. Сейчас, когда я шла без тебя по Люксембургскому саду, у меня сжалось сердце при мысли о том, каким доверчивым ребенком я гуляла тут еще недавно. Да, два года назад я надеялась, что тебе суждены великие свершения. Было бы ужасно разувериться в тебе. Ты не должен довольствоваться тем, что будешь всего лишь "добрым малым", как говорят твои родители, - говорят с улыбкой, которая меня так огорчает. Выслушай меня спокойно, Жак, я не собираюсь тебя упрекать. Но я хочу, чтобы ты жил. Понимаешь? Чтобы ты жил. Сейчас, сам того не сознавая, ты спускаешься в царство мертвых. Почему ты больше не хочешь быть сильным? Куда девалась твоя благородная дерзость? Неужели я говорю впустую? Верни свое прежнее мужество! Не отказывайся в двадцать три года от борьбы! Ты мне сейчас сказал: "Ты меня разлюбила". Какая глупость, Жак! Нет, я люблю тебя и хочу любить всегда, но меня пугает то нравственное оцепенение, которому ты поддаешься. Твои радости перестали быть истинными радостями, твои развлечения перестали быть истинными развлечениями, и я не могу согласиться, что твоя беспечная покорность судьбе истинная мудрость. Нет!"
Это заключительное "нет" она вывела особенно энергично. Не одному только Жаку говорила она это "нет"; оно относилось и к Пон-де-Лэру, и к матери, и к напускной добродетели.
"Продолжать борьбу, - думала она. - "Борьбу против кого?" - скажет Жак. - Против тех сил, которые искалечили мое детство…"
Тут до нее донесся шум захлопнувшейся двери, и в коридоре послышались тяжелые шаги.
- Это вы, Мени? - крикнула она.
- Я… Что это, Дениза? Вы дома? В воскресенье?
Он появился на пороге.
- Заходите выкурить папироску, Мени… А почему бы мне не быть дома в воскресенье?
- Потому что ваше исчезновенье по воскресным дням - явление столь же общеизвестное и твердо установленное, как сокрытия Венеры или прецессии равноденствий… После резкого отклонения, наблюдаемого сегодня, астрономам придется внести существенные поправки в свои расчеты.
- Не насмешничайте, Мени, и, кроме того, минутку помолчите. Одну только минутку - я закончу письмо.
Некоторое время он молча курил. Она заклеила конверт, надписала адрес.
- Вот и готово. А теперь мне хотелось бы поехать с вами куда-нибудь. Все равно куда. В "Шатер", в "Ротонду".
Он ответил колючим тоном:
- Денег нет.
- У меня есть немного… Не обижайте меня сегодня… Сегодня мне грустно.
Он возразил высокопарно:
- Не возводите свою грусть в философскую категорию! Не ищите ей определения. Грусть уже сама по себе - немощь.
- Не шутите, Мени. Вам и самому грустно. Так чего же хорохориться? Каким чудом вы сегодня не с Эдмоном?
- Эдмон на улице Альфреда де Виньи, в своем родовом поместье в замке эпохи Возрождения; замок построен в тысяча восемьсот восьмидесятом году, а в тысяча девятьсот пятом приобретен батюшкой Эдмона, именитым и могущественным сеньором Проспером Ольманом Нансийским… Там семейное сборище - тетки, дядья, двоюродные братья.
- Бедняга Эдмон!
По дороге в "Шатер" они заговорили об Ольмане. Они любили его и считали ребенком - человеком куда менее их знающим жизнь.
- По правде говоря, - заметил Менико, - я не предполагал, что богач может быть таким славным малым… Впрочем, он будет богачом бестолковым. "Нет у него к деньгам неистовой любви, что радует скупца и полнит сундуки…" Придется мне, пролетарию, растолковать ему, что за диковинная прелесть быть в год Господен тысяча девятьсот двадцатый единственным отпрыском великого Ольмана.
- Его отец и в самом деле такой могущественный человек?
- Судите сами, Дениза… Он один из немногих могущественных в наши дни, когда политические деятели зависят от влиятельных газет, а влиятельные газеты - от крупных дельцов… В разгар войны самому Клемансо приходилось считаться с Ольманом. Я думаю со временем написать книжечку о подлинных источниках власти, о тех людях, которые хоть и остаются для народа неведомыми, в действительности, под прикрытием парламентской демократии, вершат судьбы мира.
Они подходили к "Шатру".
- Зайдем? - спросил он. - Простите, Дениза, но то, что я вам сказал дома, - сущая правда, у меня ни гроша.
- Знаю. У меня тоже не густо, на обед в ресторане не хватит… Но на две чашки чая с ломтиком кекса наберется… А потом вернемся домой.
Они нашли места на кожаной скамейке. Все столики вокруг были заняты молодыми людьми, которые что-то писали. Внимание Денизы и Менико привлекла пара, сидевшая справа от них: мужчина и женщина славянского типа, на вид очень бедные, смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова, с нежным и безнадежно-печальным выражением; не проходило и пяти минут, как они все так же молча склонялись один к другому и сливались в долгом поцелуе. Потом опять молча смотрели друг на друга.
- Как прекрасно такое безразличие ко всему окружающему, - тихо сказала Дениза.
- Они напоминают героев Достоевского, - ответил Менико.
- Да, очень… А посмотрите-ка вон на того негритенка в клетчатом пальто. Какие у него чудесные глаза!
Они просидели в кафе больше часа и, умиротворенные близостью стольких юных существ, пошли домой по улице Огюста Конта. Стемнело, на небе сверкали звезды. Менико, держа Денизу под руку, стал перечислять созвездия:
- Большая Медведица, Малая - это вы знаете. Неподалеку от Полярной звезды - Лебедь, Дельфин. Ниже - Орион. Как где? Вот видите там - большой ромб? Не видите? Ну как же, вот он, такой удлиненный, на небольшой диагонали - три звезды. А вот это туманное сияние - это Плеяды.
Чтобы лучше видеть, Дениза оперлась на его руку и запрокинула голову.
- Скажите, Менико, а как вы объясняете эту чудесную гармонию, это спокойное движение, словом, все это? - спросила Дениза.
- Почему "чудесную", Дениза? В этой гармонии нет ничего чудесного. Такова она есть, вот и все. Придется вас приобщить к спинозизму. Осторожнее! Смотрите под ноги, не оступитесь. А то не проникнете в тайны Вселенной. Слушайте: во Вселенной есть начала благотворные, гармоничные - например, небо, музыка, женщины, вроде вас; и есть начала вредоносные, разрушительные - например, болезни, бездарная проза, войны… Зачем же обращать внимание на одни, а не на другие? Слово "гармония" имеет смысл только для человека, но никак не для Бога. Восторгаться тем, что Бог придал Вселенной определенный порядок, говорить, что гармония миров приятна Богу, - это значит приписывать ему ограниченный ум, для которого простое понятнее, чем сложное. Теперь мысли под стать человеку, а не творцу. Для Бога, если он совершенен, диссонанс не может быть менее гармоничным, чем самое чистое сочетание звуков… Все существующее - и зло и добро - в Боге, как то доказано в "Этике", часть первая, тезис пятнадцатый, или тринадцатый, сейчас не помню.
- А сами вы спинозист, Менико?
- Иногда.
Вечер был так хорош, что они миновали пансион и прогуляли до самого обеда. Дениза с удовольствием опиралась на его руку с выступающими крепкими мускулами. К семи часам они возвратились домой. У подъезда она сказала:
- Почему у вас всегда такой насмешливый тон? Это как-то смущает, сковывает меня.
- Не будь я насмешливым, я сказал бы, что люблю вас. Но слово это недостаточно определенное, и получилась бы страшная неразбериха… А тогда что?
За столом госпожа Вижоля разъясняла румынам и канадцам политику французского правительства. После обеда Менико и Дениза пошли в ее комнату. Менико опустился в большое кожаное кресло у камина и закурил. Дениза села на локотник. Немного погодя он взял ее руку; она не отняла ее, и они сидели так, не говоря ни слова, устремив взгляд на раскаленные ядра кокса, которые сначала были ярко-красными, а постепенно стали покрываться черными прожилками. К полуночи огни погасли. Они не проронили ни слова, Дениза осторожно высвободила свою руку из руки Менико, улыбнулась ему, отворила дверь, и он ушел, так ничего и не сказав.