- Я присутствовал и на экономических совещаниях, - перебил его Бродский. - Могу сказать вам, как они проходят. За огромным, в большинстве случаев овальным, столом с зеленой скатертью восседают двенадцать - двадцать весьма внушительных господ - министров или послов, представляющих великие европейские державы. Эти рыцари Зеленого Стола решительно ни в чем не сведущи. Они бездеятельны, но зато и безвредны. Позади них, на простых стульях, сидят группы человек по пять - десять. Они именуются специалистами. Это люди, хорошо осведомленные в вопросах химии, стали или зерна. Они-то превосходно разбираются во всех вопросах. Но им никогда не удается сговориться друг с другом. Они страдают чванством, свойственным специалистам, то есть худшей его разновидностью, и не будь тут, во имя спасения несчастного человечества, честных невежд Зеленого Стола, - всякая экономическая конференция заканчивалась бы войной. И вот после долгих прений вступают Благие Невежды; они произносят успокоительные, туманные речи, затыкают специалистам рты и в конце концов принимают резолюцию, которая сама по себе ничего не значит, но предоставляет природе действовать, как ей заблагорассудится. Вот, дорогой господин Ольман, к чему сводится экономическое упорядочение Европы!
Госпоже Шуэн хотелось, чтобы обед закончился беседой на менее сухие темы. Она задала Лотри вопрос о семейной жизни в России, об отношении русских к любви. Он стал рассказывать о том, как в Москве целому семейству приходится ютиться в одной комнате.
- Буржуазия не умрет, она уже умерла, - говорил Бертран Денизе. - Она стала пролетарской с тех пор, как начала носить мягкие воротнички и собственноручно чинить свои автомобили, подобно тому как дворянство обуржуазилось, когда облеклось в черный фрак… подобно тому как король перестал быть королем с тех пор, как стал выезжать в Оперу без сопровождения лейб-гвардии. Класс отрекается от самого себя, как только отрекается от стеснительного церемониала и обременительных привилегий.
- Вы совершенно правы! - сказала Дениза. - Одежда создает человека. По утрам, когда я выхожу из дому пешком, в непромокаемом пальто…
- Послушайте же! - властно крикнула баронесса Шуэн. - Господин де Лотри грозится, что разместит в моей столовой двадцать кроватей… Интересно!
Беатриса де Вож, брюнетка с глазами восточного разреза, говорившими о чувственности, заметила, что революция, вероятно, принесет людям счастье, потому что избавит их от всяких ограничений.
- Каждому хочется отделаться от семьи, от определенного социального круга, - сказала она. - Нас сдерживает только малодушие, привычка. Революция каждому возвращает свободу. Вероятно, многие эмигранты тысяча семьсот девяносто первого года были гораздо счастливее нас.
Изабелла Шмит резко, с негодованием прервала ее:
- Полноте! Уверяю вас, что большинство женщин не имеет ни малейшего желания расстаться со своим домом, с семьей…
- Мне кажется, - сказал Лотри, - что в России сейчас наблюдается отрицательное отношение женщин к свободной любви, потому что это ведет к умалению их престижа.
Лакеи почтительно обносили гостей блюдами с засахаренными каштанами и шоколадом. Госпожа Шуэн, внимательно выжидая момент для заключительного аккорда, собрала в одно место свою золотую сумочку, веер из перьев и коробочку со слабительным.
IV
В гостиной группы гостей распались и заново составились - уже на основе более глубоких симпатий. В те дни, полные политических и финансовых треволнений, мужчин влекло друг к другу. Баронессе стоило немалых усилий ввести дам в группы беседующих гостей; она считала, что это необходимо, иначе вечер будет скучным. Дениза подвела Бертрана к Ольману.
- Мне хотелось бы, чтобы вы поговорили с моим мужем. Вы убедитесь, какой он умный, - сказала она ему еще за столом.
Бертран пытливо присматривался к Ольману. Черты лица у Эдмона были тонкие, взгляд - усталый; он казался озабоченным, серьезным, как бы подавленным каким-то бременем, непомерным для его хрупкого тела.
- Дорогой мой, - обратилась к нему Дениза, - вот Бертран Шмит… Вы ведь знаете - он мой друг детства… Я вам рассказывала, как мы вместе ездили в поезде в Руан и домой.
Она взглянула на мужа, как на детском празднике несколько встревоженная мать смотрит на своего застенчивого, робкого ребенка, думая при этом: "Весело ли ему?" Она спросила: "Вы хорошо себя чувствуете, дорогой? Довольны?" Отходя, она улыбнулась им.
- Меня очень заинтересовали мысли, высказанные вами за столом, - начал Бертран. - Я не предполагал, что крупные банкиры могут быть так либеральны и так смелы.
- Не желаете ли сесть, - предложил Ольман. Он вынул из портсигара папиросу и, не зажигая, стал пальцами разминать ее. - Не следует судить о взглядах крупных банкиров по тому, что я сказал; в глазах таких людей, как Сент-Астье, я - опасный утопист… Мне кажется, однако, что интеллигенция несправедлива к нашим деловым кругам. У большинства из нас мысль о наживе - далеко не единственная идея, определяющая нашу деятельность. Ведь личные потребности человека как-никак довольно легко удовлетворить. Нет, нами руководит не корысть, а чувство собственного достоинства, забота о престиже наших фирм, политические предубеждения и, что ни говорите, - в той мере, в какой это совместимо с человеческим эгоизмом, - желание быть полезным, содействовать умиротворению и восстановлению мирового равновесия.
Около них кто-то сказал:
- Бриан получит пятьсот голосов. Я видел предварительные подсчеты.
- Не знаю, представляете ли вы себе политическую роль, которую может играть банкир… - продолжал Ольман. - Обратите внимание на франко-итальянское соглашение, которое на днях будет подписано: оно подготовлено соглашением между банками… Конечно, задачи еще остаются огромные. Мы должны помочь Германии; что касается меня, я тщательно изыскиваю к этому пути. Мы можем поддержать Восточную Европу. Почему в Румынии серебро котируется в тридцать - сорок процентов, а во Франции почти ничего не стоит? Дело не в недостатке капиталов и не в отсутствии спроса на них, дело в отсутствии доверия. На нашей обязанности создать это доверие и сгладить существующую сейчас опасную разницу курсов…
- Вы скажете, что писатель - больший консерватор, чем банкир, но разве вы считаете, что доверие можно создать? - возразил Бертран. - Вы говорите о предоставлении займов европейским странам. А какую вы получите гарантию? Мне кажется, что всякая гарантия иностранного государства теряет силу в случае революции или войны.
- Согласен, но есть ли нечто такое, что не теряло бы значения в случае революции или войны? Банковские методы Сент-Астье только подготавливают большевизм, только питают его. Я стараюсь его сдержать. Я считаю капитализм вполне жизнеспособным, нужно только желание спасти его… Знаете ли, господин Шмит…
К ним подошла Дениза в сопровождении Монте. Собеседники встали.
- Простите, друг мой, что я помешала вам, - сказала она, - но господин Монте рассказывает такие интересные вещи, что мне хочется, чтобы и вы послушали… и вы тоже, Бертран.
Она положила свою руку на руку Бертрана, и этот непринужденный жест показался ему очаровательным. "Как она непосредственна", - подумал он. Ольман молча смотрел на ее руку.
- Так поясните же, господин Монте, то, что вы мне говорили… Почему, по-вашему, время уже упущено и нашу цивилизацию спасти нельзя?
- Очень просто, сударыня. Ведь в большинстве европейских стран хаос достиг таких пределов, когда какой-либо контроль становится невозможным… Не во Франции, конечно. Франция - страна удивительно уравновешенная. Достаточно взглянуть на моих дордонских избирателей; это фермеры, живущие исключительно землей; товарообмен с внешним миром сводится у них к шестистам франкам в год; они покупают одни только бакалейные товары и расплачиваются за них несколькими мешками зерна в год. Поэтому ясно, что никакой кризис не может нанести им существенного ущерба. Недавно я побывал в разных местах между Парижем и Марселем. Люди пьют, курят, обсуждают сообщения местной газеты. Нет, в настоящее время Франция не настроена революционно, но ее могут увлечь. Десять государств в Европе стоят накануне краха: Испания, Италия, Германия, даже Англия. Не забывайте, что революцию, как и войну, нельзя предвидеть заранее. Только уже после совершившегося факта историки выясняют ее причины и раскладывают их по полочкам… Случайной драки какого-нибудь шофера такси с полицейским, нескольких капель крови, волнения небольшой толпы, заминки в области финансов вполне достаточно, чтобы вызвать великие потрясения… Это может случиться хоть завтра.
- Все возможно, - согласился Бертран, - однако, как только что говорил господин Ольман, ничего рокового не случается. Революцию можно предвидеть и предотвратить.
- А зачем предотвращать? - возразил Монте. - Единственный способ найти место для нового - это разрушить старое… И как увлекательно было бы строить заново!.. Что ни говорите, для двадцативосьмилетнего депутата, вроде меня, соблазн велик. Я чувствую себя архитектором, которому говорят: "Снесите целый квартал Парижа и стройте в нем, что хотите и как хотите". Чудесно!
- Я очень боюсь образов; они порождают иллюзии, - сказал Бертран. - Построить дом и перестроить цивилизацию - задачи несоизмеримые. Для постройки дома существует определенная техника. А кому под силу воссоздать то, что созидалось веками? Вам, господин Монте, это, во всяком случае, не удастся, ибо вас и не пригласят в архитекторы. К какой партии вы принадлежите? Вы социалист?
- Радикал-социалист.
- Значит, у вас нет и тени надежды. Вы окажетесь в стане жирондистов. А архитектором будет наследник вашего наследника… Да и то…
- Ну и что ж? - возразил Монте. - А вам приятнее было бы стать Сталиным, чем Лениным?
- Этот вопрос надо задавать не мне, - ответил Бертран. - Сама идея революции мне глубоко чужда. Это не значит, конечно, что я считаю наше общество совершенным и верю в его неизменность. Напротив, я хочу, чтобы оно видоизменилось, но хочу, чтобы это совершилось без ненужных страданий. Разрушение того, что было с таким трудом создано людьми: мир, законы - представляется мне абсурдным. И зачем разрушать? Чтобы после двадцати лет страшных бедствий, от которых погибнут все, кого мы любим, прийти к исходной точке? Нет, покорнейше благодарю.
Дениза сняла руку с его руки.
- Я вас не узнаю, Бертран, - сказала она. - Прежде вы были решительнее. Я вполне согласна с господином Монте; мне представляется восхитительным все перестраивать, вдруг оказаться в поколении зачинателей, после того как целых тридцать лет ты считал, что относишься к поколению охранителей руин.
- А что делают революции? - возразил Бертран с некоторым раздражением. Ему было неприятно, что Дениза стала на сторону человека моложе его. - Чего достигли люди восемьдесят девятого года? После сорока лет гонений и войн они установили во Франции конституционную монархию, которая образовалась в Англии еще во времена Великой хартии.
- Однако не станете же вы утверждать, что русские не ввели никаких новшеств?
- Русские? В настоящий момент они открывают Америку. Через десять лет они изобретут капитализм, - сказал Ольман.
- Но вы все же согласны, что нынешний беспорядок не может долго длиться? - спросил Монте. - Вы согласны, что экономическая система, порождающая миллионы безработных, должна либо переродиться, либо уступить место другой системе? Согласны? Отлично. А знаете ли вы таких политических деятелей, которые, будучи честными и умеренными, осуществили бы большие реформы? Мне известно очень мало таких примеров. Дело в том, что великие дела творятся только чудовищами. Наполеон был чудовищем. И капиталисты ничему не научатся до тех пор, пока чудовища не заставят их отречься от власти…
Ольман мягко запротестовал:
- Напрасно вы так думаете, капиталистический мир сильно изменился… Банкир, как, например, я, считает себя своего рода чиновником, как бы доверенным своей страны. Он готов согласиться на контроль со стороны государства. Он согласен на него.
- Это вы, Эдмон, согласны, - сказала Дениза. - Вы - да, но Сент-Астье и прочие отнюдь не согласны. К чему же так говорить, когда вы сами, возвращаясь с заседаний правления, постоянно жалуетесь на то, что ваши коллеги упорно стоят на своем?
Он посмотрел на нее с грустью. Зачем же она отступается от него в самый разгар спора? И с досадой взглянул на часы.
- Дениза, не пора ли домой? - сказал он.
- Что вы, дорогой? Все это так интересно. Мне не хочется.
Изабелла Шмит подошла к ним и тоже обратилась к мужу:
- Бертран, пожалуй…
- Итак, вы обещаете? Вы мне позвоните? - сказала Дениза Бертрану Шмиту.
Баронесса, стоя у двери, разливала апельсиновую и вишневую воду. Шмиты удалились одновременно с четой Сент-Астье.
- Вы с Ольманом знакомы? - спросил Сент-Астье у Бертрана.
- Нет. Я хорошо знал его жену. Но это было пятнадцать лет тому назад… Он умница.
- Ложный ум, - возразил Сент-Астье. - Какой-то сорвиголова. Дела его, кажется, плохи. Два его африканских предприятия не сегодня-завтра лопнут, не говоря уже о том, что, по моим сведениям, у него под ударом большой капитал в Германии.
- Жена его просто сумасбродка! - резко воскликнула госпожа Сент-Астье.
- Не кричите так на лестнице, Сесиль, - остановил ее муж, - могут услышать.
V
- И что же? Вы сдержали клятву? - спросил Бертран.
После встречи на званом обеде он стал почти ежедневно после полудня приходить к Денизе Ольман. Она его принимала, уютно устроившись на диване. В окнах видны были деревья парка Монсо. На низеньком столике, стоявшем около нее, громоздились книги, и Бертран перебирал их, читая названия. Среди них были романы, которые он посоветовал ей прочесть, но она читала также и научные труды. Вероятно, Лотри посоветовал ей обратить внимание на "Economic life in Soviet Russia", а на историю византийского искусства - Бродский. Вкладом Монте, по-видимому, был "Бакалавр" Валлеса, а может быть, и книга о внешней политике. Является ли кто-нибудь из них ее любовником? Этого Бертран не знал. За эти две недели она постепенно рассказала ему свое прошлое - ей было приятно, что, восстанавливая минувшее, она как бы освобождается от него; о настоящем она почти не говорила. Среди мужчин у нее было много друзей. Она их свободно принимала, даже выезжала с ними. Заставая их у себя дома вечером, по возвращении из банка, Ольман дружески их приветствовал. Бертран внимательно приглядывался к этой зыбкой почве и не мог понять ее основы.
- Вы сдержали клятву? - повторил он вопрос.
Она покачала головой.
- Зачем спрашивать? Ведь вы знаете, - ответила она.
- Ничего я не знаю… Во всяком случае, ничего определенного… В свете вам приписывают много связей.
- В том числе с вами - последние две недели.
- То-то оно и есть. А так как это неверно в отношении меня - я остерегаюсь верить в другие.
Она приподнялась, опираясь на локоть, и посмотрела на цветы.
- И хорошо делаете, что не верите, - сказала она. - Нет, все те, кого я постоянно вижу, кто заполняет мою жизнь и кого, как вы выразились, мне "приписывают", - всего лишь друзья…
После некоторого колебания она проговорила с усилием:
- Но у меня были любовники… И все же… Послушайте, Бертран, мне очень хотелось бы объяснить вам… Мне хочется, чтобы вы узнали меня лучше… Мне так надо об этом поговорить… А я могу поговорить только с аббатом или с таким человеком, как вы, потому что вы, в силу своей профессии, всегда прислушиваетесь к человеческому сердцу… Но я боюсь, "излагая", все извратить. Вам не кажется, что слова все искажают? Они так неуклюжи, так жестки по сравнению с чувствами! Мою истинную мысль не передашь; она как тот ручеек, в который попала капля бензина, - она мерцает и с каждым мигом видоизменяется… Я говорю: "Я не любила свою мать". Выходит грубо и неточно; я не любила ее, но восторгалась ею и безумно хотела любить… О моем поведении за последние пять лет можно сказать то же самое… Вам оно покажется чудовищным, а мне видны его движущие пружины… Как же сделать, чтобы и вы их увидели?
Она полуприкрыла глаза, как студентка, припоминающая доказательства какой-нибудь теоремы, и протянула Бертрану руку, которую тот взял в свою. Рука у нее была длинная, очень белая и поразительно нежная.
- Вот что я обнаруживаю в себе, когда стараюсь понять самое себя. Женщина, которую вы хорошо знаете, - Соланж Вилье, - как-то сказала мне, что из детских лет она вынесла впечатление униженности и что потом всю жизнь старалась как-нибудь возместить, как-нибудь унять эту боль… Так вот - в отношении меня это еще вернее, чем в отношении Соланж… У меня чувство униженности объяснялось тем, что мысль о недостойном поведении матери не давала мне покоя… Знаете, в прошлом году мне пришлось несколько раз беседовать с очень умным врачом - доктором Биасом; он мне сказал обо мне самой такие вещи, которые меня сначала возмутили, потому что были даже чересчур справедливы, но потом я поняла, насколько он прав. Он считает, что ребенок может расти уравновешенным и счастливым только в том случае, если между родителями нормальные отношения, то есть если отец - сильный человек, который главенствует и которому подчиняются, а мать - нежная, достойная уважения и покорная отцу… Если же, как то было у меня, дочь обманулась в отце, если со стороны матери она чувствует женское соперничество, а потом - ревность, если окружающее общество относится к ее родителям с неодобрением и насмешкой, у нее возникает чувство виновности.
- Почему - виновности?