Реакции были различные. Молодые писатели-коммунисты торжествовали. На бирже и в политических сферах поднялась тревога. Уже десять лет, как банкиры и министры придерживались обнадеживающей формулы: "Коммунизм противен человеческой натуре и поэтому обречен на неудачу". И вдруг правоверный экономист, надежда французского финансового мира, изумлен, почти что восхищен! Влиятельные газеты опубликовали несколько его интервью. "Если капитализм намерен бороться, - говорил де Лотри, - он должен теперь же мобилизовать все свои силы. Еще ничто не потеряно, но необходимо проявлять больше понимания". В течение недели передовые статьи одобряли его позицию. Немного спустя стали поговаривать, что он, видимо, оказался не столь компетентным, как предполагали. Начал сказываться закон наименьшей затраты энергии. Проще было изменить репутацию человека, чем изменять европейские методы.
Баронесса Шуэн, которая уже тридцать лет давала по вторникам знаменитые обеды, славившиеся лучшей в Париже кухней, решила, что хорошо было бы устроить прием в честь Лотри. Она всегда группировала приглашенных вокруг какой-нибудь знаменитости, которая должна находиться в центре внимания, и подбирала их так, чтобы разговор был разнообразным и в то же время общим. Для госпожи Шуэн всякое событие было всего лишь темой для застольной беседы. Она дала обед по случаю вступления в войну Америки, обед по случаю перемирия. Со времени революции она еще ни разу не устраивала русского обеда. Объяснялось это отнюдь не робостью или неуменьем. Баронесса не могла принять у себя советского посла по той причине, что была дружна с несчастным великим князем Павлом. Да и принял ли бы ее приглашение посол? А вот обед с Лотри нельзя считать обедом советским. Тут получался именно тот оттенок, какого ей хотелось: обед будет оригинальным, смелым и в то же время не шокирующим. Кого же пригласить еще?
Приемы баронессы Шуэн напоминали собою некую экзотическую похлебку, которая варится беспрерывно и только время от времени пополняется новым куском мяса, пригоршней овощей и свежей водой; на обедах баронессы точно так же имелась и неизменная основа, и подвижные элементы. Незыблемую часть составлял адмирал Гарнье, который со времени кончины барона восседал напротив хозяйки дома, аббат Сениваль и ее кузен Теора, человек невыносимо скучный, но полезный в том отношении, что его можно посадить на конец стола и тем самым удовлетворить самолюбие обидчивых гостей. Переменная часть приглашенных некогда состояла человек из восемнадцати - двадцати. После того как баронессе минуло семьдесят, она стала сокращать ее до шести-семи человек из числа самых избранных. "Двенадцать - отличное число", - говорила она, как прославленный художник сказал бы: "Мне кажется, что в старости я буду писать всего лишь тремя красками". И она добавляла: "Не знаю, может статься, что в конце концов я стану приглашать только восемь, а то и шесть человек".
Обед в честь Лотри давал ей возможность блеснуть опытностью и светским тактом.
"Итак, - рассуждала она, - надо, чтобы разговор шел о финансах и о России… Хорошо будет, если кто-нибудь из мужчин станет возражать Лотри. Приглашу чету Сент-Астье; будут адмирал и Теора, и, следовательно, это поколение будет представлено достаточно… Нужен также финансист из молодых, который мог бы поддержать Лотри… Ну что ж, Эдмон Ольман? Да, конечно, Эдмон Ольман: высшие финансовые сферы, несколько сумасбродные идеи и приятная жена… Нужен министр? Тианж с женой… Молодой депутат? Монте… Дипломат? Бродский… Он поляк и должен знать русских… Какая-нибудь чета из литературного мира? Разумеется, Шмиты…"
Романист и драматург Бертран Шмит три года тому назад женился на Изабелле Марсена, вдове племянника госпожи Шуэн. Баронесса пересчитала записанные ею имена.
- Четырнадцать… Притом избыток мужчин… Постараюсь пригласить Беатрису де Вож и Соланж Вилье… они выезжают без мужей… Шестнадцать. Превосходно!
И она вызвала к себе мажордома.
II
Наверху парадной лестницы камердинер протянул Бертрану Шмиту подносик со сложенными карточками. В тот, 1931-й, год в Европе насчитывалось десять миллионов безработных, в Америке - семь миллионов; Рейхсбанк и Английский государственный банк находились накануне краха, в Испании пылала революция, в Китае - война. А у госпожи Шуэн мужчинам полагалось, как только пригласят к столу, подать даме руку и занять место в длинной веренице, шествующей в столовую.
- Госпожа Ольман… - с досадой прочел Шмит на взятой им карточке. - Изабелла, кто это госпожа Ольман?
- Это, конечно, жена банкира. Я знала его отца, старика с пышными усами, он умер лет пять тому назад. А с молодыми я никогда не встречалась…
- В таком случае - очень мило! - сказал он. - О чем мне с ней говорить? Право, мамаша Шуэн становится совсем несносной. Ведь она отлично знает, что я не люблю незнакомых…
И он проворчал, получив номерок от пальто:
- Ну нет, сюда я больше ни ногой.
Дверь отворилась. Госпожа Шуэн покинула уже довольно многочисленную группу гостей, чтобы встретить их. Долгий опыт научил ее никогда не начинать в собственной гостиной такой фразы, которую нельзя было бы немедленно прервать.
- Ах, как я рада!.. - воскликнула она. - Не так-то просто залучить вас обоих! Изабелла, душечка, ваш кавалер - Бродский, вон он, там… Вы со всеми знакомы? - обратилась она к Бертрану.
- Да нет, не со всеми. Моя дама… - он посмотрел на карточку, - госпожа Ольман… но я с ней никогда не встречался.
- Неужели? - удивилась баронесса. - А она хотела, чтобы вы были ее кавалером. Она говорит, что вы друзья детства… или по школе, кажется. Да вот она, госпожа Ольман, - продолжала баронесса, подводя его к молодой женщине, которая в это время разговаривала с Морисом де Тианжем.
Бертран Шмит отличался плохой памятью на имена и лица. Но как только он увидел эту женщину, он убедился, что знаком с нею. Он уже не раз любовался этими прекрасными, горящими глазами, всем этим обликом восторженной студентки, этими черными, коротко остриженными волосами. Он растерянно держал руку госпожи Ольман в своей и долго вглядывался в ее лицо. Она улыбнулась, и эта улыбка вдруг вызвала в его памяти желтое купе, звуки кондукторского рожка и гудки паровоза, ряды тополей, берега Сены.
- Дениза Эрпен? - воскликнул он в восторге.
- Как это мило! - сказала она. - Четырнадцать лет спустя. Ведь мы не виделись с тысяча девятьсот семнадцатого года, - добавила она для госпожи Шуэн.
- Полноте, полноте! - ответила баронесса. - Вы еще дитя. Будь я в вашем возрасте…
Ей нетрудно было прервать фразу.
- Дорогой аббат…
Аббат Сениваль входил, поправляя воротничок.
- Итак, вы супруга Эдмона Ольмана? - говорил Бертран. - Но как же я этого не знал раньше?
- Просто потому, что вы никогда обо мне не справлялись, - ответила она, смеясь. - Зато я отлично знала, что писатель Бертран Шмит - это наш Бертран, мой руанский попутчик. Я читала все ваши книги и узнала в них многое из того, что мы с вами оба храним в памяти. В "Интерференциях" маленький, аккуратный студентик - это Жак Пельто, не правда ли? Несколько раз я чуть было не написала вам… А потом думала: "Не стоит докучать ему".
- А вы? Вы меня узнали бы? - спросил он. - Я очень постарел.
- Нет, Бертран, вы немного поседели, но у вас все тот же пытливый взгляд. Скажите, эта дама, госпожа де Тианж, тоже из наших мест?
- Конечно, это Элен Паскаль-Буше. Ее муж министр чего-то или товарищ министра… У нее бывают приемы. Вы знакомы?
- Я с нею училась в монастыре Святого Иоанна… Это далекое прошлое.
Бертран Шмит подвел ее к Тианжам. Они были весьма любезны. Тианж заговорил с Бертраном о предстоящих выборах президента.
- Так что же, - спросил Бертран, - Бриан выставит свою кандидатуру?
Сразу столкнулись противоположные мнения, завязался горячий спор; присутствующие раскололись на брианистов и антибрианистов. Бертран с любопытством наблюдал, с какой простодушной резкостью Дениза, брианистка, возражала адмиралу, противнику министра. Морис де Тианж поддержал ее.
- Светские люди ничего не понимают в Бриане, - сказал он. - Бриан не чудовище и не святой… Он поэт.
Бертран коснулся руки госпожи Ольман, которая слушала, слегка склонившись вперед.
- А как ваша прекрасная матушка? - спросил он.
- Мама? Она все еще хороша собой. Вы знаете, что она вышла замуж за доктора Герена? Папа умер в тысяча девятьсот восемнадцатом… Вы об этом слыхали?
- Да, как же. Я даже писал вам тогда. Я забыл. Моя жизнь так сильно изменилась. Теперь те нормандские дни представляются мне каким-то сном. Учение о перевоплощениях вполне убедительно, только перевоплощаемся мы не в нескольких жизнях; мы в одной и той же жизни становимся разными существами.
- Кто такая госпожа Ольман? - спросила Изабелла у стоявшей с нею рядом Элен де Тианж.
- Вы ее не знаете? Это очень любопытно. Она была в том же монастыре, что и мы, но мама запрещала нам с нею играть потому, что ее мать - легкомысленная женщина… Это кажется невероятным, но в те времена в провинции строго соблюдали приличия… Впрочем, говорят, что и дочь не так уж добродетельна… Но она умница. А вот, посмотрите, ее муж - тот худой, лысый господин, который беседует с Бродским, у камина… Морис говорит, что он выдающийся финансист.
Они подошли к центральной группе; там все еще спорили о Бриане.
- А если он выставит свою кандидатуру - будет он избран, как вы думаете?
- Результаты тайного голосования всегда очень интересны, потому что они - правдивый показатель неосознанного мнения парламента, - сказал Бертран Шмит. - Тайное голосование нередко дает результаты совершенно отличные от голосования открытого, где каждый связан своим положением. При тайном же голосовании кандидат подает голос за самого себя. При тайном голосовании личные обиды играют большую роль, чем убеждения. При тайном голосовании частные интересы берут верх над спасением Европы.
- Это горькая истина, - подтвердил Тианж.
Изабелла наблюдала за мужем, который говорил с необычным для него воодушевлением. Госпожа Шуэн в десятый раз мысленно пересчитывала гостей. Четырнадцать! Недостает двоих. Нет Сент-Астье. Они несносны. Пирожки пережарятся и засохнут. Мужчины заговорили о разоружении.
- Каждый имеет право защищаться так, как считает нужным, - заявил адмирал.
Дверь отворилась, вошли Сент-Астье; она - худенькая, вся в жемчугах, он - высокомерный и приветливый.
- Кушать подано, - доложил метрдотель.
III
Госпожа Шуэн придавала беседе лишь чисто эстетическое значение. Для нее беседа представляла собою не обмен мнениями, цель которого - привести спорящих и слушающих к какому-либо полезному или правильному выводу, а симфонию, где звучат различные, порою нестройные, темы, симфонию, заканчивающуюся то эффектным разрешением, то несколькими приятными, нежными звуками. Она мало вмешивалась в разговор и лишь следила, подобно дирижеру, за исполнителями, в то время как те, не спуская с нее глаз, поджидали минуты, когда она кивком или движением пальца или вполголоса произнесенным именем подаст знак к скромному вступлению литавр, к соло гобоя или флейты. Она считала вульгарным и неуклюжим с первого же блюда обнаруживать главного гостя и разве что намекала о нем одной какой-нибудь фразой, подобно тому как Бетховен порою излагает тему симфонии в первых же тактах, а потом несколько минут отвлекает внимание побочными мелодиями. Поэтому госпожа Шуэн, дав несколько внушительных аккордов, снова допускала частные беседы до того момента, когда, по ее мнению, все обязаны будут благоговейно выслушивать анекдоты или парадоксы, которые должны служить "гвоздем" званого вечера, а на другой день - вызвать отклик во всех концах Парижа: "Говорят, вчера у баронессы Шуэн было весьма интересно".
На этот раз она предоставила Лотри беседовать с Элен де Тианж, а Бертрану Шмиту - с Денизой Ольман до тех пор, пока не подали бефстроганов, в то время как два менее значительных инструмента (а именно адмирал Гарнье и молодой депутат Монте) разыгрывали довольно мощный дуэт.
- Как же так? - говорил адмирал. - Англия и Америка хотят навязать нам определенный тип судов, потому что он для них удобен. Это абсурд. А я говорю: "Если мне вздумается строить подводные лодки, то я буду их строить". Заметьте, однако, что я отнюдь не верю в будущность подводных лодок. С развитием морской авиации они, по-видимому, потеряют всякое значение. Но тут вопрос принципиальный. Каждый у себя хозяин.
- Достоинство этих пирожков в том, что они жарятся каких-нибудь минут пять, - разъясняла госпожа Шуэн Бродскому.
- А как вы встретились с Ольманом? - спрашивал Бертран у Денизы.
- Он учился в Париже в одно время со мной… Но наша история не совсем обычна. Если приедете ко мне, я вам все расскажу.
- Конечно, приеду… И вы счастливы?
- А что значит "счастлива"? - ответила Дениза. - Муж относится ко мне превосходно… У меня дети…
Метрдотель - весь внимание - направил в разные места стола четырех лакеев с осетриной, которой сопутствовал соус с хреном.
- Кузина задумала сегодня чисто русский обед… Забавно! - обратился к Соланж Вилье Теора, сидевший в конце стола.
Соланж слушала его и скучала. Он был безобразен, зол и склонен изрекать сентенции. Ей хотелось бы сидеть около Монте; тот был похож на Робеспьера, но на Робеспьера-спортсмена, и нравился ей. Прожевывая осетрину, Теора о чем-то задумался.
- Такой обед обошелся тысячи в две, - сказал он.
- С винами и цветами? Да что вы! - возразила Соланж, опытная в этих вопросах. - По крайней мере в три.
В середине стола Лотри начинал для ближайших соседей разговор о России:
- Я отнюдь не утверждаю, что коммунистическая система лучше капиталистической… - говорил он. - Не о том речь. Я говорю только, что экономическая диктатура, ставшая возможной благодаря некоей мистике, позволила Советам организовать производство и избежать безработицы… Это факт.
- Вот как? Вот как? - воскликнула госпожа Шуэн, обращаясь к Теора и Соланж. - Вот как! Послушайте, это интересно.
- Дорогой мой, - проговорил Сент-Астье грустно и строго, - дорогой мой, такими рассуждениями вы наносите большой вред… У Советов нет безработицы по очень простой причине, которая не имеет ничего общего с коммунистической системой… Перед Советами стояла задача, да и сейчас еще стоит, создать индустрию в стране, которая до последнего времени была почти исключительно земледельческой. Им легко это делать, потому что, прибегая к американским и немецким инженерам, они используют многовековой капиталистический опыт, а низкая себестоимость у них объясняется тем, что они очень мало платят рабочим… Вот и весь их секрет… Думаете ли вы, что, скажем, в Англии коммунизм хоть в малой степени облегчил бы положение? Англия от него погибнет, дорогой мой; она держится только благодаря доходам, которые капиталисты извлекают из-за границы. Для Англии единственное средство против безработицы, позвольте вам заметить, это уменьшение заработной платы… прямое или путем инфляции.
Дениза Ольман в волнении склонилась вперед, стараясь привлечь внимание мужа.
- Мне хочется, чтобы он высказался… - сказала она Бертрану. - У него очень разумные идеи насчет оплаты труда… В одном из административных советов у него на днях вышла размолвка на этот счет с Сент-Астье… Мне Сент-Астье очень несимпатичен. А вам?
- Он человек несимпатичный, но весьма разумный, - ответил Бертран.
Госпожа Шуэн с упреком посмотрела на недисциплинированных оркестрантов.
- Вы послушайте! Интересно! - крикнула она им. - Господин де Лотри говорит, что мы все станем большевиками.
Она казалась взволнованной и довольной. Метрдотель распорядился подать четыре вазы с мороженым и сливки в серебряных соусниках.
- Я этого отнюдь не говорю, - возразил Лотри, покраснев. - Я говорю, что если буржуазия будет принимать желаемое за действительно существующее, то она погибнет… И по собственной вине. Я считаю, что сейчас, в апреле тысяча девятьсот тридцать первого года, она гораздо могущественнее, чем Третий Интернационал, но если она будет упорно придерживаться экономики, основанной на частной инициативе, имея перед собою экономику плановую, - соотношение сил может измениться.
Сент-Астье резко отказался от сливок.
- Дорогой мой, - сказал он, - если вы хотите познакомиться с плодами плановой экономики - взгляните на Германию… Ведь люди так же не в состоянии управлять мировой экономикой, как лоцман не в состоянии управлять морскими волнами… Это силы, превышающие наши возможности. Вы согласны, адмирал?
Адмирал, желая изобразить свое бессилие перед волнами, выпустил из рук ложечку для мороженого. Ольман уже несколько минут тщетно пытался вмешаться в спор. Госпожа Шуэн заметила это и, не без опаски, предоставила ему слово.
- Проще всего, - сказал он, повернувшись к Сент-Астье как к противнику, - осуждать всякую попытку управлять экономикой только на том основании, что Германия переживает в этом деле трудности. Германская промышленность занялась производством, не считаясь с потреблением. Я назвал бы это скорее недостаточным планированием, а никак не чрезмерным. Единственная надежда на спасение - это упорядочение европейской экономики.
- Пытаться упорядочить европейскую экономику? - прервал его дипломат Бродский, придав своим словам выражение комического отчаяния. - Дорогой мой господин Ольман… Это самая фантастическая и опаснейшая идея. Надо, наоборот, отказаться от всякого упорядочения и предоставить Европе полную свободу. Через несколько столетий все утрясется само собою подобно тому, как вода в конце концов нивелирует горы.
- Это фатализм, - возразил Ольман. - Старая песня… Но ведь можно же строить плотины и молы… Неужели вы в самом деле не верите, что общий план, выработанный подлинно государственными умами?..
- Величайшее заблуждение? - воскликнул Бродский. - Я уже десять лет по долгу службы бываю на всех конференциях государственных деятелей Европы и ни разу не видел, чтобы принятое решение выполнялось и чтобы была предложена хоть одна поистине созидательная идея.
- А я могу то же сказать о советах министров, - вставил Морис де Тианж.
Ольман, немного смутившись, взглянул на жену.
- Быть может, вы и правы, если имеете в виду общие идеи, - начал он, - однако конференции специалистов, как, например, совещание по зерну…