"Гитлерёныш" продолжал пребывать в отключке, нижняя челюсть у него отвалилась, повисла и, когда Горшков тряхнул его снова, она железно клацнула - будто сработал капкан.
Сопочка эта, облюбованная и обустроенная фрицами, вполне подходила для наблюдательного пункта: немецкая сторона была видна отсюда нисколько не хуже нашей.
Неожиданно в выси, над людьми, в воздухе послышался тихий шорох, будто неспешно посыпался песок, вытекающий из невидимой дыры, и Горшков с удивлением обнаружил: пошёл дождь. Мелкий, рождающий на зубах оскомину, в котором и промокнуть вроде бы трудно, но именно в такой дождь люди промокают до нитки - хоть выжимай. Горшков выругался, хотел было опять тряхнуть немца, но тот, почувствовав холодный, просаживающий до костей - хуже пронзительного северного ветра, - дождь, очнулся сам, зашевелился, приподнял голову, вяло потряс ею.
- Так-то лучше, - удовлетворённо пробормотал Мустафа, схватил эсесовца за воротник куцего кителька, проверил на крепость, и поволок немца вниз.
Старший лейтенант, пригибаясь, стукая себя коленками в грудь, двинулся следом.
У Горшкова радость - из госпиталя вернулся старый опытный разведчик Дульнев. За седые виски, морщинистое лицо и умение находить ответ на любой вопрос его в разведке звали "дядей". Уважительно. Дядя Слава и только так. Даже старшина Охворостов признавал верховенство дяди Славы в разведгруппе и, ежели что случалось, уступал ему - поднимал руки и, улыбаясь, отходил в сторону.
- Господи, Дульнев! - неверяще прошептал старший лейтенант. - Вернулся! А я уж и верить перестал, что ты вновь окажешься у нас - после госпиталя народ в родные части обычно не возвращается.
- А меня уважили, товарищ командир, вернули, - Дульнев поправил пальцами жёлтые от табака усы, - ордена помогли.
Дульнев был награждён двумя орденами Красной Звезды - редко кто из простых солдат их фронта был удостоен двух орденов, в артиллерийском полку таких было всего два человека.
- Молодец, дядя Слава, - Горшков шагнул к Дульневу, неловко обнял, похлопал ладонью по сгорбленной костистой спине, - спасибо тебе, что вернулся! Ты не представляешь, как не хватает в полку разведчиков. Как любил выражаться майор Семёновский - недокомплект.
- Где он сейчас, Семёновский?
- В госпитале с простудой валяется.
- Недокомплект, да-а… - Дульнев покачал головой. - Словно речь о недостаче сапог на вещевом складе. И фуражек…
- А для него мы и есть сапоги и фуражки.
- Из оставшихся все целы, товарищ старший лейтенант?
- Нет. Недавно похоронили Арсюху Коновалова.
Дульнев невольно крякнул, усы у него обиженно завздрагивали.
- Жаль Арсюху… Шебутной был человек. Но такие в разведке нужны. Хотя бы один на взвод.
- Ещё один погиб, из новеньких. Ты его не знал, дядя Слава…
- Всё равно жаль. А смерть, она зар-раза, не разбирает, кто к ней на зуб попадает, новенький или старенький.
Если бы группа разведки пополнилась ещё двумя такими людьми, как Дульнев, то можно было бы больше не беспокоиться, не учить новичков уму-разуму - тем более, никому не ведомо, что из них получится, - а воевать спокойно, таскать "языков" с той стороны фронта и больше никого не искать. Но такие удачи, как возвращение Дульнева в родную часть, были редки.
Хотя война и жестокая штука, Горшков постарался создать в разведке обстановку не то, чтобы домашнюю - к фронтовым условиям это никак не подходит, - а, скажем так - доверительную. Другого слова старший лейтенант подобрать не сумел. Это такая обстановка, когда один человек может в полной мере положиться на другого, опереться на него в твёрдой уверенности, что тот находится рядом, не дрогнет, не прогнётся - не подведёт, в общем.
Ну а всё остальное, как в алгебре, произрастает из одного корня. Из этого самого, что надёжностью называется.
Вечером, когда собрались в кружок около закопченного чайника со сгоревшей ручкой, - чтобы не обжигаться, дужку обвязали берёзовой корой, получилось довольно удобно, но не надёжно, костёрное пламя кору эту при первой же возможности слижет с большим удовольствием, - Соломин потянулся, сыто хрустнул костями и поинтересовался:
- Ну, как там в госпитале было, расскажи, дядя Слава.
- В госпитале - не на фронте, там белые простыни на кровати постелены…
- А как насчёт этого самого? - Соломин сделал руками длинное игривое движение, слепил в воздухе изящную женскую фигурку. - А?
- Глаза в первый же день сделались кривыми, разбежались в разные стороны, - с усмешкой произнёс Дульнев.
Горшков подумал, что хоть Дульнева и зовут "дядей", а лет-то ему совсем немного, чуть-чуть перебежало за тридцать: тридцать два или тридцать три. Седина на висках, да морщины - это всё раннее, приобретённое на фронте - впрочем, с сединой приобретено и кое-что ещё, очень важное, - например, опыт. Дульнев научился всякого фрица, каким бы здоровым он ни был, укладывать воронкой кверху, делал это в полтора присеста, - знал порядочно приёмов и успешно ими пользовался.
От Дульнева не отходил кот, сидел рядом и зачарованно смотрел ему в рот. Слушал. Дульнев гладил кота по голове, будто сына родного:
- Пердунок! Пердуно-ок…
- В общем, я так понял, оскоромился ты, - сказал Дульневу Соломин, - пока мы тут, на передовой, постились.
- А как ты думал, Соломин? - Дульнев остановил на сержанте задумчивый взгляд, сержант не выдержал, отвёл глаза в сторону. Дульнев погладил кота по грязной голове и произнёс ласково: - Пердуно-ок.
Хорошо было в тот вечер, а главное - на передовой было тихо…
Тишина та удивительная скоро закончилась - заворочалось, заворчало что-то в небе, в земле, внутри и на самой земле, на поверхности, завозилось грозно и тяжело, заездило, заработало челюстями, и не приведи аллах угодить в эти челюсти живому человеку.
По оперативным данным, первыми должны были выступить немцы и раздавить нашу передовую линию, но наши начали наступление на два часа раньше фрицев - открыли в предрассветном тёмном сумраке такой огонь, что, минуя все переходные стадии, тут же наступил день.
Старший лейтенант вместе с корректировщиком огня Артюховым, Мустафой и Соломиным занял наблюдательный пункт на нейтральной сопочке. Немцы после потери двух своих человек сюда больше не совались - поняли, в чём дело, и посчитали этот промысел опасным. Артюхов поднял на уровень кустов стереотрубу, замаскировал её, нахлобучив на кусты несколько густых метёлок и привязав их проволокой.
Когда громыхнули наши пушки и над высоткой, уходя на немецкую сторону, пронеслись первые снаряды, корректировщик уже был готов к работе. Разведчики - тоже.
Цели, которые должны быть накрыты 685-м артиллерийским полком, Горшков знал хорошо - дважды ходил на ту сторону. Проверил их, нанёс на карту, координаты передал в штаб. Так что осечек быть не должно.
Снаряды прошли низко, так низко, что захотелось с головой вжаться в землю, стать с ней единым целым, обратиться в мышку-норушку, в таракана, в крота, но наблюдатели не имели права обращаться в кротов.
Первый же залп лёг на артиллерийские позиции немцев - редкое везение, поднял в воздух одну из пушек, у которой то ли колёса оторвались, то ли их вообще не было - без колёс пушка походила на какой-то странный станок. Артюхов этим залпом остался доволен - хорошо положили мужики снаряды, тёмное небо стало рыжим от огня, а вот со вторым залпом дело обстояло хуже, снаряды вспахали пустое пространство… Артюхов оторвался от стереотрубы, с досадою выругался.
- Вот мать твою! - Повернулся к связисту, который вслед за разведчиками протянул на высотку телефонный провод, выкрикнул: - Связь!
С высотки даже невооруженными глазами можно было рассмотреть, как далеко, почти у самого горизонта, висят столбы дыма, грязи, порохового взвара, висят и не падают, словно бы поддерживаемые чем-то снизу, висят также ошмётки кустов, обломки досок, тряпки… Зрелище это, для фронта, в общем-то, обычное, заставляет каждый раз замирать душу - душа сжимается в комок, превращается в цыплёнка, кровь в груди делается холодной, Артюхов немигающим взором полководца вглядывался в эту картину до тех пор, пока щуплый большеголовый связист не сообщил сдавленным голосом:
- Есть связь!
Артюхов схватил трубку, протянутую связистом, выругался в неё и только потом перешёл на язык цифр, внёс поправку в огонь своих орудий. Следующий залп ушёл за горизонт. Горшкову сдавило уши, боль была сильной, ему показалось, что у него лопнула одна из барабанных перепонок в левом ухе, ладонью старший лейтенант отёр щеку, посмотрел - показалось, что ладонь в крови… Крови не было.
Снаряды, когда идут над головой, прессуют, плющат воздух, делают его раскалённым, он вскипает - того гляди, под каской загорятся волосы…
Артюхов сделал новую поправку.
Через несколько минут он перенёс огонь на переднюю линию фрицев, на окопы, сделал это умело - в воздух полетели доски, которыми они обшивали ходы сообщения (воевать немцы любили с комфортом), какое-то тряпьё, пустые ящики из-под патронов, котелки и изломанные, погнутые винтовки; за первым залпом окопы фрицев накрыл второй.
Немцы попробовали огрызнуться, в глубине их обороны зажато гавкнули два орудия, отплюнулись снарядами, потом снова ударили - ни Артюхов, ни Горшков место нахождения пушек не определили, тем не менее Артюхов вновь перенёс огонь в немецкую глубину.
Хоть и освещало пламя предутренний сумрак, делало его днём ясным, но дым, пыль, грязь, повисшие в воздухе, вернули всё на свои места - темень вновь окутала землю.
Вдруг связист, находившийся при Артюхове, протянул Горшкову потрескавшуюся телефонную трубку, перевязанную матерчатой изоляционной лентой.
- Товарищ старший лейтенант - вас…
Слышимость была хорошая - молодец связист, несмотря на несобранный вид и цыплячью шею, он своё дело знал, - Горшкова срочно вызывали на командный пункт - прибыли разведчики из штаба дивизии.
Раз дивизионные разведчики приходят к полковым - значит, дело затевается серьёзное, обычно полковых выдергивают наверх, в дивизию…
Пробыл Горшков на командном пункте недолго - полчаса, ну непростая дорога туда-сюда, когда пару раз пришлось сунуться мордой в землю, заняла ещё полчаса, а вернулся он и не узнал облюбованную сопочку - половина её была срезана снарядами. Хорошо, что хоть срезана была не поверху, а сбоку, косо, - это давало надежду, что снаряды наблюдателя с разведчиками не зацепили.
У Горшкова защемило сердце, он пригнулся, выпрыгнул из окопа, устремляясь к высотке, услышал сипящий грозный звук - со стороны немцев летел снаряд, пригнулся, вжимаясь коленями в живот, в следующее мгновение плюхнулся в землю, плотно притиснулся к ней - показалось, что снаряд точно ляжет на место, где он находится, подтянул к себе ноги и замер.
Снаряд с грохотом воткнулся в землю неподалёку от Горшкова, приподнял здоровенный, ровно обрубленный словно бы для памятника камень, поворочался немного и затих. Выждав несколько секунд, старший лейтенант изумлённо приподнял голову - снаряд не взорвался… Такое бывает, хотя и редко - есть халтурщики и на германском производстве.
Горшков засмеялся облегчённо словно мальчишка, вскочил проворно и сделал небольшую перебежку, устремляясь к сопочке. Не удалось полку подавить немецкие пушки, как и фрицам не удастся накрыть наши пушки и зарыть их в землю…
Старший лейтенант снова распластался на опаленной тропке, заполз в какую-то канаву - опять шёл немецкий снаряд.
Стволов у немцев было больше, чем у нас, и снарядов было больше… Во рту Горшкова сделалось горько, словно он съел стручок перца, в уголках глаз проступили мелкие неприятные слёзы. Едкий дух рвал ноздри. После взрыва немецкого снаряда Горшков потряс головой и вновь вскочил на ноги.
Сопочка дымилась - сизые плотные клубни пробивались наружу сквозь тесные поры высотки, им тесно было внутри, макушки уцелевших кустов подрагивали обречённо. На середине сопочки снова пришлось лечь на землю, в гулко звеневшей, какой-то опустошённой голове опять возникла боль, виски сдавило - со стороны немцев опять неслись чушки - несколько… Ну хотя бы поберегли фрицы снаряды! Счёта снарядам у них нету.
И голос у немецких снарядов противный, наши не воют так тошнотно.
Минут через пять Горшков был уже у своих. Уютный, хорошо замаскированный окопчик был раскурочен и задымлен, сизая завеса стояла над окопчиком, будто фанера, и не двигалась ни туда ни сюда, большеголовый связист был убит - осколок срезал ему половину лица вместе с левым ухом, в сторонке, прислонившись спинами к земляной горбушке и по-рыбьи раскрывая рты, сидели Мустафа с Соломиным, таращили вывернутые из орбит глаза - таращили их, да хлопали губами.
Неподалёку от них сидел Артюхов в изорванной телогрейке и окровавленными руками плотно прижимал к себе ногу. Горшков вначале не понял, что произошло, чего Артюхов так бережно держится за свою ногу, потом у него в висках заколотились медные молоточки.
- Долго ходишь, Иван, - тихо, словно бы приплыв из далёкого далека, нёсся до него слабый голос Артюхова, - помоги мне…
Артюхову отозвало ногу, она висела на сухожилии, старший лейтенант, чтобы не было большой потери крови, держал её на весу и крепко прижимал оторванную голень к себе. Бледное лицо его было спокойным, ослабший голос тоже был спокойным.
- Вот мать твою!.. - не удержался Горшков от восклицания, рот у него горько дёрнулся.
- Доставай нож! - Артюхов повысил слабый голос. - Переруби мне сухожилие!
Горшков неуклюже перехватил руками тяжёлую неувертливую ногу в располосованном до самой пятки сапоге, выдернул из-за голенища нож.
- Отрезай! - скомандовал Артюхов.
- Юра, погоди, может, к врачу? Давай я поволоку тебя… Доволоку ведь. Надо узнать, что он скажет?
- Нет. Отрезай ногу! - побелевшее лицо Артюхова сморщилось от боли, на грязном лбу появился пот, струйками пополз вниз. - Действуй, земеля! - пробормотал он решительно и обречённо.
Горшков понял, что через несколько мгновений Артюхов потеряет сознание, закрутил головой протестующе, но Артюхов, накрыв своими руками руки Горшкова, притиснул оторванную ногу к себе и так глянул на командира группы разведки, что тому холодно сделалось.
Ощущая, как у него нехорошо подрагивает лицо, Горшков освободил свою правую руку и, просунув лезвие ножа между торцом оторванной ноги и сочащимся кровью и мозгом обрубком, сделал несколько резких пилящих движений.
Нога вместе с сапогом беззвучно хлопнулась на землю - в грохоте ничего не было слышно.
- Мустафа! - закричал, пытаясь своим голосом одолеть войну и её звуки Горшков, но Мустафа не услышал его, продолжал сидеть оглушённый, только глазами начал хлопать чаще обычного. - Мустафа!
Старший лейтенант выругался и, изогнувшись неловко, вытащил из полевой сумки бинт, разорвал облатку зубами. Артюхов глянул на него дикими белыми глазами, затем, заскрипев зубами, тихо пополз по стенке окопчика вниз - потерял сознание. Стремительно окунулся в горячую красную реку и плыл сейчас по ней, плыл…
Горшков приподнял обрубок ноги и, перехватил его чуть выше колена бинтом, перетянул крепко - надо было перекрыть ход крови, потом, порывшись в кармане телогрейки, выдернул прочную недлинную бечёвку - всегда держал при себе обрывок, на случай, если попадётся какой-нибудь вражина, чтобы было чем скрутить ему лапы, - перетянул ногу дополнительно бечёвкой. Прямо по бинту.
Пока бинтовал ногу, Артюхов стонал от боли - хоть и без сознания он находился, хоть и грёб вёслами по кровяной реке, а боль проникала и туда, в его одурь.
- Тихо, тихо, тихо, - пробовал успокоить земляка Горшков, но тот продолжал стонать. Старший лейтенант метнулся к Мустафе, с силой тряхнул его за плечи. - Очнись!
Мустафа помотал головой - оглушение не проходило. Старший лейтенант кинулся к Соломину, по дороге носком сапога зацепил телефонную трубку, выпавшую из руки мёртвого связиста, та отлетела на несколько метров, шлёпнулась в выдранные корни какого-то куста, - тряхнул Соломина:
- Сержант!
Соломин, сидевший с открытыми глазами, закрыл их, потом открыл снова, глянул на командира безразлично, устало, - старший лейтенант понял, что тот, контуженный, не узнает его, тряхнул сержанта сильнее:
- Соломин!
Принесшийся на высоту ветер приволок едкую гниль, забил резким кудрявым дымом воронку - туда лёг снаряд. Погиб связист, прикрывший своей спиной наблюдательный пункт - в него всадились все осколки, а могли погибнуть все, весь окоп.
Старший лейтенант подсунулся под Артюхова, взвалил его на себя и, хрипя, корячась, потащил с высотки вниз. Когда слышал сипение очередного снаряда, останавливался, приседал и замирал в этой неудобной позе, морщился болезненно - боялся, не дай бог, осколки посекут Артюхова. Но ему везло, и Артюхову везло…
Горшков уже почти одолел спуск, когда из нашего окопа вылезли два пехотинца и поползли ему навстречу.
То, что стрелки так и не покинули свои окопы, было плохо - свидетельствовало, что никакого наступления не будет - провалилось наступление. Либо, понимая, что силёнок скоплено, в общем-то, мало, мудрое командование перенесло его на другой срок.
Старший лейтенант остановился и, поджидая пехотинцев, выбил изо рта твёрдый комок (это была слюна, смешанная с землёй), рукавом ватника стёр со лба пот. Горько, жалостливо пробормотал:
- Эх, Юра, Юра!
Было жаль Артюхова. Куда тот теперь без ноги, кому он нужен? Родине? В этом Горшков сильно сомневался: наша Родина научилась за последние пятьдесят лет отказываться от своих сыновей, верой и правдой служивших… Так было при царе, так было и после царя.
Двое шустрых потных солдат подползли к нему, молча перехватили Артюхова - тот даже не шевельнулся: в сознание он не пришёл. Горшков закинул за спину автомат, туда же сдвинул объёмистую кирзовую сумку и пополз следом за пехотинцами.
По дороге выкашлял из себя горько - в который уж раз:
- Эх, Юра, Юра!.. - И в глотку набилась горечь, и в грудь, и в сердце - всюду была сплошная горечь. Даже воздух подле этой высотки был горьким.
В окопе Артюхова ждала санинструктор-фельдшерица - угрюмая женщина с тёмными глазами и морщинистым старым ртом: по женскому полу война проходится более жестоко, чем по мужскому, уродует баб, и фельдшерица была наглядным тому примером. Артюхова уложили на плащ-палатку и бегом потащили вдоль хода сообщения в дальний угол - оттуда можно было без особой опаски перескочить в низкую, опаленную чёрным огнём лощину и по ней уйти в тыл.
Горшков проводил земляка, вздохнул зажато - больше ничем помочь Артюхову он не мог, махнул рукой обречённо - в этот красноречивый жест он вложил всю досаду, всю боль, что переполняла его, и двинулся назад, на сопочку: ни Мустафу, ни Соломина оставлять там было нельзя.
Контуженных вообще нельзя оставлять без присмотра.