- Любите животных? - осторожно полюбопытствовал один из новых, лысоватый, со спокойным лицом, очень похожий на сельского бухгалтера рядовой в мешковатой телогрейке, по фамилии Шувалов.
- Да как сказать? По-разному, - Довгялло приподнял одно плечо. - Хотя дома у меня целый зоопарк остался: кот, попугай и большой аквариум с рыбами.
- Скучаете по дому?
- Раньше скучал очень, сейчас отвыкать начал…
- Я тоже мечтал иметь попугая, но в сельской местности, - Шувалов отдёрнул руки от проворного костёрного огня, развёл их в стороны - чуть не обжёгся, - в общем, вы понимаете, попугай - не дворняга, в деревне попугаи не живут и не разводятся.
- Очень занятные создания - попугаи…
- У вас какая порода была?
- Жако. Это большой попугай, очень разговорчивый, а мой ещё и превосходным свистуном был. Любую мелодию мог исполнить.
Тихо потрескивал костёр, люди жались к огню, вечерами делалось очень холодно, с гудом сваливающийся с вершин деревьев на землю ветер пробивал до костей - неуютной становилась природа.
Земля была истерзана воронками, изувечена, загажена, измята гусеницами и колёсами, она невольно рождала в душе тоску и вопрос: и когда же эта треклятая война закончится? Вместе с тоской возникали и воспоминания о доме, о дорогих милых вещах, оставшихся там, о близких людях, чьи лица снятся по ночам, в краткие часы отдыха. Довгялло хорошо понимал Шувалова. Разговор обрывался, если слышался далёкий стук, - это на немецкой стороне просыпалось тяжёлое орудие, под ногами потерянно вздрагивала земля, через некоторое время в небе раздавался ржавый визг - проносился громоздкий снаряд, промахивал высоко над головами и, будто чемодан на колёсах, уезжал в тыл - фрицы были мастаками по части наших тылов, каждый день прощупывали их, хотели накрыть кого-то.
На этот раз снаряд прошёл низко, разведчикам показалось, что от движения воздуха, шедшего валом за "чемоданом", чуть не погас костёр - пламя пригнулось и оторвалось от головешек, потом, повисев в воздухе немного, вернулось на место. Костёр задымил, это было совсем ни к чему, дымить ему не дали…
- Разведчик должен уметь всё, - учил пополнение Горшков, - и костёр разводить без спичек, и мясной суп варить без мяса, и рыбу жарить без рыбы, и лечить без лекарств, и перевязывать без бинтов, и шить без ниток, и машину чинить без инструментов…
- А стрелять из автомата без патронов, товарищ старший лейтенант, - невинно округлив глаза, полюбопытствовал Подоприворота.
- Вот это делать разведчик действительно не умеет, - ответствовал Горшков.
- Ну и что попугай из породы жако? - вспомнил тем временем Шувалов. - Как звали его?
- Так и звали - Жако. Когда отец привёз его домой, то очень здорово обрадовался кот, даже замурлыкал от удовольствия - свежее мясо ему доставали, нежное, тёплое, можно сказать, прямо в миску положили… Выгнул кот спину дугой и - на попугая - хр-р-р! Попугай шарахнулся от него в клетку и что было силы щёлкнул в воздухе клювом. Клюв знаете у него какой - легко перекусывает толстый карандаш. Раньше выпускали цветные, толстые такие.
- Хорошо знаю. У меня на работе таких десяток был. Очень удобно резолюции ставить. С подвохом.
- Поэтому легко можно понять, во что Жако мог превратить бедного кота, - Довгялло, коренной москвич, не мог обращаться к человеку старше себя на "ты" - только на "вы". Даже в условиях войны. Он считал, что интеллигент всегда должен оставаться интеллигентом. В любых условиях. - Но кот, заевшийся на домашних харчах, ничего не понял, - Довгялло тихо засмеялся, - а вот попугай всё, вышел из клетки и двинулся на кота. Шаг вперёд - кот сделал шаг назад, попугай снова шагнул вперёд - кот сделал шаг назад, шаг вперёд - шаг назад. Наконец, кот уперся задницей в стенку комнаты. Тут попугай открыл рот и произнёс фразу, которой его научил прежний хозяин: "Пошёл вон!" Кот ошалело отпрыгнул в сторону и нырнул под диван. Перепугался так, что его потом целых три дня не могли вытащить из-под дивана.
- Бедняга, - сочувственно проговорил Шувалов. - Хоть сообразить, что к чему должен был. Обычно бестолковки у котов шурупят очень хорошо.
По соседству негромкую беседу вели Соломин и ефрейтор Макаров. Макаров сжимал в горсть, в кулак подбородок и утяжелял своё длинное лицо. Складывалось такое впечатление, что он всё время оттягивает собственную физиономию вниз. Голос у ефрейтора был низкий, хрипловатый - Макаров умел играть на гитаре и исполнять в компании песни, знал он их десятка три, не меньше.
- Когда пойдём в наступление, мы тебе гитару обязательно добудем, - пообещал Соломин, - у немцев отымем - будет у тебя музыкальный инструмент… Какую гитару ты больше предпочитаешь, шестиструнную или семи?
- Семиструнка звучит лучше. Но если подвернётся шести - тоже неплохо.
Всех семерых Горшков оставил у себя - в конце концов даже из самых ненадёжных получатся бойцы "невидимого фронта". Хотя "невидимый фронт" - это совсем из другой оперы.
Первым из нового пополнения погиб самый неприметный, неприспособленный, хотя и самый старательный - очень уж ему хотелось стать разведчиком, - кубанский станичник Мануйленко. С ним даже толком познакомиться не успели. Подорвался, как и Арсюха, на мине.
Как его занесло на старое минное поле, поставленное ещё немцами, никто не знает. Когда немцев немного отжали, их мины очутились на нашей территории, в нескольких километрах от линии фронта, в тылу, об этих минах знали не только солдаты - знали даже козы из подсобного хозяйства полка, на краю поля стояли таблички, изготовленные сапёрами, и всё-таки Мануйленко на это поле угодил.
Всё дело в том, что умудрился заболеть Семёновский, хотя, как известно, на войне люди не болеют, в госпитали попадают только с ранами, но майор сумел отличиться и тут, и врач прописал ему койку в полевом госпитале. Сопровождали майора двое - Мануйленко и боец из хозвзвода.
На обратном пути бравый кубанский казак попросил тормознуть - сказал, что доберется на своих двоих. Как потом выяснилось, Мануйленко приглянулась одна девица, ефрейторша Муся из штабной канцелярии, умевшая стучать на пишущей машинке со скоростью пулемёта - длинными очередями, и влюбчивый кубанец решил нарвать ей цветов.
Многомудрый старикан из хозвзвода на всякий случай предупредил казака:
- Будь аккуратен! Тут недалеко минное поле, ещё немцами поставленное расположено. Не напорись!
- Знаю я про это поле, - отмахнулся Мануйленко и напрасно это сделал. Он решил нарвать ромашек покрупнее для своей зазнобы, покрупнее и побелее, какие рождаются только осенью, и точно угодил на мины.
Взрыв оторвал ему одну ногу, вторую здорово помял и начинил живот осколками. Мануйленко так и не понял, что произошло - потерял сознание раньше, чем оглушило его, опрокинулся в горячее красное варево, хлебнул его и забылся, а когда очнулся, то уже умирал - слишком много потерял крови. Белые ромашки, которые он собирал, от засохшей крови сделались чёрными.
Невдалеке, по дороге, прошла машина - сияющий свежей краской ЗИС. Мануйленко попробовал поднять руку, чтобы привлечь внимание шофёра, но рука не слушалась его, - силы, чтобы поднять такую тяжесть, не хватало, попробовал крикнуть, но крика своего так и не услышал - голос у него пропал.
Так и умер Мануйленко на минном ромашковом поле, среди густых, безобидных красивых цветов, невольно превратившихся в цветы смерти.
Там же, неподалёку от поля, на краю говорливой берёзовой рощицы, рядовому Мануйленко вырыли могилу. Поскольку серьёзное наступление пока не состоялось - что-то там не состыковывалось в штабах армий, державших здешний фронт, то образовалось кладбище: кто-то попал под выстрел изворотливого снайпера-эсесовца, кого-то накрыл шальной снаряд, принесшийся с далёких высот, куда немцы затащили несколько гаубиц, кто-то погиб по обычной глупости… Хотя глупых смертей не бывает, и по глупости люди погибают очень редко. А может быть, даже не погибают вовсе.
Всякая смерть сложна, она предсказана судьбой, назначена. Если хотите, высшими силами, всякая смерть - это неостановимый процесс.
Говорят, что на войне к смерти привыкают, становится она такой же привычной, как дождик в июле или грязь в сентябре… Ничего подобного!
Сколько Горшков ни хоронил своих людей, ни одни похороны не были проходными, все оставили след, все словно бы душу его проткнули.
В том числе и похороны Мануйленко.
Единственный человек, которого Горшков ругал за Мануйленко, был майор Семёновский. Нет бы ему обойтись своими штабными обозниками, и всё было б в порядке. Но майору понадобился кто-нибудь из группы разведки. Для чего? Для осознания собственной значимости, что ли? Тьфу!
Горшков постоял несколько минут молча над могилой Мануйленко, творя про себя молитву и прося, чтобы мёртвый боец, так ни разу и не сходивший в разведку, простил его, - потом нагнулся, поднял из-под ног большую глутку земли, размял её и кинул вниз, на дощатый, сколоченный из ровных и оструганных досок гроб.
Хорошо, что домовину настоящую сколотить удалось, и кладбище подобралось, можно сказать, настоящее, если бы хоронили казака в наступлении, ни деревянной домовины у него не было бы, ни весёлой компании…
Наступление, о котором так много говорили - и шёпотом говорили, и вслух, - похоже, становилось реальностью - Горшкову с разведчиками приказали захватить высотку, расположенную в ничейной зоне, чтобы оттуда можно было корректировать огонь полковых пушек.
Собственно, захватывать её нечего было, она же - ничейная, другое дело - её надо было хоть как-то, примитивно, на обезьяньем уровне оборудовать, вырыть окопчик, затащить в него стереотрубу на ножках, накрыть схоронку сверху зелёным пологом, чтобы блеск линз не засекли фрицы - словом, сделать всё, чтобы могли работать и разведчики, и корректировщики огня, и вообще все, и кто захочет понюхать, чем пахнут жареные фрицы.
Горшков крикнул Мустафе:
- Бери автоматы, свой и мой, и - пошли!
- Куда, товарищ командир?
Ах, Мустафа, Мустафа, мог бы и не задавать таких вопросов.
- На Кудыкину гору!
На передовой, в стрелковой роте, куда они пришли, распоряжения отдавал всё тот же командир - старший лейтенант с усталым лицом, рота его уже два месяца не вылезала из окопов. Увидев Горшкова, он поднял приветственно руку.
- Что богов войны привело к нам, простым смертным окопникам? - спросил.
- А вот, - Горшков ткнул стволом автомата в неровную сопочку, крутым прыщом выросшую на теле земли, сплошь в буйном кустарнике. То, что на ней много травы и кустарника - это хорошо, спрятаться будет где.
- Толковая высотка, - похвалил командир стрелков выбор артиллеристов, - только для нас она ни то ни сё… Хотя мы, не скрою, несколько раз нацеливались на неё, посылали людей, но фрицы обязательно начинали возмущаться, подтягивали миномёты, пуляли, подключали артиллерию, тоже пуляли, и мы отступали… Зачем нам этот пуп? - командир роты, сделав пренебрежительный жест, припал к биноклю - что-то не понравилось ему на переднем крае немцев, какое-то шевеление там началось, и старшему лейтенанту сделалось не до гостей.
Передвинувшись по окопу в глубину, к сопочке, Горшков также приложился к биноклю, осмотрел местность. Несколько старых воронок, уже забитых бурьяном, два свежих взрыва, вывернувших кусты вместе с длинными, похожими на верёвки корнями, неровный стежок, проложенный в высокой пожухлой траве - на взгорбок этот ползали ротные умельцы, искали там чего-то, но, видать, не находили и каждый раз возвращались ни с чем, последний раз ходили совсем недавно, это было заметно невооружённым глазом. Горшков отнял бинокль от глаз и сказал Мустафе:
- В сумерках туда и поползём, обследуем на предмет дальнейшей жизни.
- Всё ясно, - многозначительно произнёс Мустафа.
Ему действительно всё было ясно - с сопочки этой можно как нельзя лучше корректировать огонь пушек. И делать это придётся корректировщикам да разведчикам. Мустафа полностью овладел обстановкой в полку, даже артиллерийской терминологией, и той овладел.
Когда небо побурело, белые пушистые облака, плававшие в нём, потемнели и сделались твёрдыми, будто были выструганы из дерева, а земля стала мрачной, старший лейтенант и Мустафа перевалились через бруствер окопа и поползли к сопочке.
Ползли не торопясь, аккуратно, так, чтобы не издавать ни одного звука и тень за собой не волочь, и трава, слившаяся в единый монолит, где бывает заметно шевеление каждой пушинки, чтоб не смещалась в сторону, - и Горшков и Мустафа это делать умели.
Сопочка тем временем погрузилась в предночную тень, заползающее за горизонт солнце находилось в противоположной стороне, за сопочкой, в недалёких кустах бодро затенькали невесть откуда прилетевшие птицы - обычно они стараются держаться подальше от передовой, - но вскоре принесшийся порыв холодного ветра отогнал их в сторону. Сделалось тихо. Даже выстрелов не было словно люди с винтовками сморились, - ни с нашей стороны не звучали, ни с немецкой. Перерыв.
В тиши ползти сложно. Опасно. Горшков остановился и, вывернув голову назад, немо шевельнул губами. Мустафа всё понял - научился разбирать бессловесные фразы командира:
- Слишком тихо… Переждём немного.
С этим Мустафа был согласен.
Минут через пять на немецкой стороне ударил пулемёт. Горшков по голосу узнал: МГ… С нашей стороны дружно протявкали два трофейных автомата - патроны в дисках родных ППШ тратить было жалко, поэтому тратили немецкие, затем увесисто, громко хлестнула трехлинейка - хорошая всё-таки винтовочка была изобретена царским генералом Мосиным. Впрочем, говорят, когда он её изобрёл, был простым капитаном. Капитаном русской армии.
Приподняв голову и послушав пространство, Горшков сделал знак Мустафе: поехали, мол, дальше…
На этой, не видимой из немецких окопов стороне, можно было сейчас подняться в рост, либо в полурост и, не мучаясь совершенно, взбежать на высотку эту, но что-то Горшкова останавливало, удерживало что-то… Что именно, понять старший лейтенант не мог.
Шутники в таких случаях говорят "внутренний голос", но это был не внутренний голос, а что-то более серьёзное.
Неожиданно Горшкова за ногу потянул Мустафа - команда "Стоп!". Значит, ординарец что-то увидел… Через несколько мгновений Мустафа очутился рядом со старшим лейтенантом, потыкал перед собою рукой. Горшков пригляделся и невольно похолодел - впереди находилось хорошо замаскированное, совершенно незаметное ложе, в котором дремал немец - горбоносый унтер в кепке с длинным козырьком. Рот у унтера был открыт, на языке пузырилась слюна. Правильно про таких говорят - полоротый, очень точное слово найдено народными умельцами. Чуть не проворонил унтера Горшков, это везение, что горбоносого немца свалила усталость, а может, и не усталость, а однообразный вид наших окопов.
Фрицы были не дураки, они раньше наших установили на сопочке свой наблюдательный пункт - тоже к чему-то готовились…
Прижав палец к губам, - тихо, мол, - Мустафа вытянул из-за голенища финку и беззвучно пополз вперёд. Полоротый, словно бы почувствовав что-то, шевельнулся, открыл рот пошире, зевнул с подвывом, щёлкнул зубами и захрапел вновь - кожа у него была толстой, колючее ощущение опасности её не проняло, не проникло сквозь поры. Замерший на несколько мгновений Мустафа сделал бесшумное движение локтями, подпёр себя коленками и коротко и резко взмахнул рукой.
Голова у унтера надломилась, подрезанная под корешок, из-под подбородка потекла струя крови: унтер умер, даже не проснувшись.
Поодиночке немцы не ходят - не принято, - где-то недалеко должен быть напарник убитого, его следовало отыскать. Горшков коротко, тихо, будто лесная птица, свистнул. Мустафа оглянулся с вопросительным видом: чего?
Старший лейтенант показал ему два пальца: осторожнее, где-то здесь должен быть второй фриц. Мустафа понимающе наклонил голову.
Вторая схоронка была оборудована на левом склоне сопочки, с которого просматривалась длинная тёмная лощина, и в самом конце её была видна просёлочная дорога, небольшая часть - по дороге этой подвозили боеприпасы.
На клок дороги и была нацелена труба с хорошо сокращающим расстояние тубусом; в схоронке также сидел унтер с эсесовскими знаками-молниями в петлицах, рассматривал в тубус быстро темнеющее пространство, щурил судачьи глаза и что-то заносил себе в блокнот. На второго наблюдателя навалился Горшков - была его очередь.
Эсесовец оказался жилистым, вырвался и заорал так, что крик его услышали и в немецких, и в наших окопах, Горшков приподнялся и что было силы ударил немца кулаком, будто молотом, по темени. У эсесовца разом перехватило дыхание, язык осклизлым лягушонком нырнул в глотку, подбородком фриц громко стукнулся о земляной накат схоронки.
- Я его счас, товарищ старший лейтенант, одну секундочку, - деловито произнёс Мустафа, извлёк из кармана моток верёвки, быстро и ловко перепеленал эсесовцу руки. - Ежели понадобится, то и хавальник ему кляпом заткнём, кричать больше не будет.
Горшков подумал, что неплохо бы позвать подкрепление - вдруг на выручку эсесовца припрутся какие-нибудь дурные фрицы? А с другой стороны, пока это подкрепление дозовёшься, немцы могут уже несколько раз прийти сюда.
Старший лейтенант огляделся. От схоронки эсесовца в сторону уходил хорошо утоптанный, углублённый лаз, Горшков молча глянул на Мустафу и показал подбородком на этот боковой ход, ординарец без всяких слов понял, что надо делать, беззвучно ввинтился в лаз и его с головой накрыл кустарник.
Через минуту возвратился и объявил мрачно, с косой улыбкой:
- Сортир!
- Тьфу! - не выдержав, сплюнул старший лейтенант. - Небось и катушка жопной бумаги висит на каком-нибудь сучке.
Мустафа юмор не принял, ответил с прежней мрачной улыбкой:
- Не видел!
Старший лейтенант потряс эсесовца за плечо:
- Эй, приятель! Хватит слюни пускать. Подъём!
Эсесовец даже не шелохнулся, лежал, всадив голову в земляной бруствер и выгнув её в сторону. Из открытого рта вытекала длинная тягучая струйка розовой слюны.
- А вы случайно не убили его, товарищ старший лейтенант? - шёпотом спросил Мустафа.
- Не убил. Фриц находится в отключке, - тон Горшкова был спокоен - старший лейтенант знал силу своего удара, знал и то, какие могут быть последствия после тарана хлипкой немецкой черепушки тяжёлым кулаком.
- Будто барынька из помещичьей семьи, - Мустафа не выдержал, засмеялся, - в отключку впал… В туалет небось ходит с пипифаксом, специально присланным из Берлина. Не то, что мы. Мы привыкли подтираться лопухами.
Старший лейтенант вместо ответа прохмыкал себе что-то под нос.
- Только из-за одного этого, товарищ командир, они проиграют нам войну.
- Ладно, стратег, - Горшков вновь тряхнул эсесовца, тот тряпично мотнул головой. А чего, собственно, с этим фрицем чикаться? Ведь подвигов у него, наверное, больше, чем достаточно - небось вволю поиграл автоматом на беду нашим мужикам, отправить бы его прямиком на небо. Но нельзя - вдруг от него польза какая-нибудь может быть? Тьфу! - Вставай, гитлерёныш.