В ответ на автоматную очередь старшего лейтенанта ударил пулемёт, снег около ног Горшкова взрыхлился невысокими сияющими султанами, рассыпался искрящимся сеевом.
- Русские, вы окружены! - послышался тот же самый железный голос, всколыхнул крутящееся визгливое пространство, смешал вьющиеся снеговые хвосты. - Сдавайтесь!
Снег около ног старшего лейтенанта снова вспорола пулемётная очередь. Сзади также ударил танковый пулемёт, прорявкал гулко - этот ствол был крупнее калибром, от пуль под ногами разведчиков задрожала земля, Волька даже взвизгнул и свалился на снег. В следующее мгновение вскочил. Оборванный клок простыни свисал у него с плеча, будто кусок греческой туники.
- Сдавайтесь! - снова врезался в грохочущее пространство железный голос. - Сопротивление бесполезно. Бросайте оружие!
Горшков покосился на Мустафу, стоявшего рядом, пошевелил губами немо, облизал их языком, не боясь, что влажную плоть ошпарит мороз, и прохрипел громко:
- Давай, Мустафа!
Мустафа покосился на командира, понял, что происходит у того в душе и швырнул автомат себе под ноги. Близко швырнул, так, чтобы в одно мгновение можно было дотянуться до него.
- Правильно. Бросайте оружие! - человек с железным голосом неплохо знал русский язык, говорил чисто, без немецкого "заикания".
Строчка крупных тяжёлых пуль снова взбила снег у ног разведчиков, Горшков поморщился. Ни страха, ни ожогового состояния, возникающего в пиковых ситуациях, у него не было - возникла нехорошая далёкая боль, которая тут же сменилась странным спокойствием - ну, будто бы и не с Горшковым, не с его людьми всё происходило, а с кем-то другим, и старший лейтенант оказался обычным посторонним наблюдателем, взирающим на происходящее со стороны.
Но душевное спокойствие это было недолгим - всё-таки с ним происходила эта неприятная история, с ним, а не с кем-то ещё, и не в кино это было совсем, - у старшего лейтенанта остро и больно сжалось сердце, заломило уши, глаза начал жевать резкий свет прожекторов. Он бросил свой автомат. Следом бросил Охворостов, за ним - Соломин.
Отвоевались!
Не верилось, что всё может произойти так быстро и так для них бездарно. Охота превратиться в дерево, в земляную кочку, в обледеневший кусок снега, охота умереть до того, как их загонят в лагерь.
В слепящем прожекторном свете появилось несколько гибких синих теней. Это были немецкие танкисты. А может, и не танкисты, может, обычные солдаты, специально взятые в экипажи на время вольного поиска - пять человек. Трое из них размахивали автоматами. Тени неровно раскачивались в электрическом свете, иногда, перекрытые снеговыми хвостами, исчезали, но тут же, спустя несколько мгновений, возникали вновь, всё ближе и ближе - настороженные, злые, будто вылезшие из преисподней, готовые в любое мгновение открыть пальбу.
Горшков, сузившимися глазами глядя на приближающихся немцев, сплюнул себе под ноги.
В ушах гудело, прожекторная резь слепила глаза, не хватало дыхания - плохо было Горшкову. И его людям было плохо.
- А ну всем поднять руки! - прокричал один из фрицев. Это был тот самый "говорильщик", неплохо знающий русский язык.
- Боятся, суки, - тоскливо прохрипел Мустафа.
- Ничего, ещё не вечер, - упрямо набычив голову, пробормотал под нос старшина Охворостов, сжал кулаки, потом разжал. - Не вечер… Факт! Этих пятерых мы скрутим в один присест, они даже глазом моргнуть не успеют, только автоматы, как ржавые железки, полетят в разные стороны… Тьфу! - старшина сплюнул себе под ноги, набычился ещё больше.
- Как сказать! Они нынче хитрыми стали - чего-нибудь обязательно придумают, - Соломин так же, как и старшина, сжал кулаки.
Немцы подошли к ним на расстояние в десять метров - примерно так, и остановились, направив стволы автоматов не разведчиков.
- Раздевайтесь! - неожиданно скомандовал "говорильщик", знающий русский язык. - Снимайте с себя всё!
- Как так? - Охворостов выпрямился с протестующим хрипом.
- А так! До кальсон. Понятно?
- Непонятно. Ничего не понятно, - Охворостов подёргал головой и снова сплюнул себе под ноги.
Немец нажал на спусковой крючок автомата, в землю в двух шагах от сбившихся в кучу разведчиков всадились пули, снег зашипел, брызнул резвыми струйками в стороны.
- Так, надеюсь, понятно? - немец рассмеялся: собственные действия понравились.
Охворостов со злостью рванул узел простыни, завязанный под подбором, скомкал ткань и швырнул в снег. Порыв ветра тут же подхватил её, проворно скрутил в жгут и поволок на один из прожекторов. Расстегнул телогрейку, медленно стащил её с себя и бросил под ноги.
Под телогрейкой у него красовалась душегрейка - меховой жилет, сшитый из заячьих шкурок - вещь в условиях фронта очень ценная, с такой одеждой в морозы не пропадёшь.
- Дай-ка сюда это, - немец, говоривший по-русски, продолжая оставаться на расстоянии, ткнул стволом "шмайссера" в старшину. - Снимай, снимай! - засмеялся плотоядно: душегрейка была неплохим трофеем.
Старшина со стоном стащил с себя заячью меховушку - он сам настрелял косых, штук восемь настрелял, что в условиях фронта было очень непросто, здесь вся живность бежит от грохота пальбы, и сам выделал шкурки, - отдавать душегрейку было особенно жалко…
- Кидай, кидай, - немец сделал гребковое движение рукой, показывая, куда надо бросить трофей - разведчиков фрицы держали на расстоянии, близко не подпускали. - Ну, русский!
Охворостов на мгновение поднёс душегрейку к лицу, втянул в себя лёгкий запах, исходивший от меха, - это был запах прошлой жизни, удачной охоты, вечерних сидений около котелка с чаем, - по лицу его пробежала судорога, и старшина швырнул безрукавку к ногам немца.
Тот поспешно поднял её и тут же натянул на себя, прямо на шинель. Засмеялся довольно.
- Хорошо! - через мгновение вновь ткнул автоматом в сторону разведчиков. - Раздевайтесь все! Не ждите команды. Или вы хотите, чтобы начальник ваш, - он похлопал рукой по "шмайссеру", - отдал вам отдельный приказ? А?
Не дожидаясь ответа, немец нажал на спусковой крючок автомата. Прозвучала длинная звонкая очередь. Пули плясали у самых ног разведчиков, взбивали снег. Низко над головами людей носился хохочущий ветер. Как сумел опуститься в лощину - неведомо…
- Быстрее! Шнеллер!
Немец дал вторую очередь. Горшков снял с себя полевую сумку, швырнул её в обледеневшую, забитою снегом ложбину, потом стянул с головы шапку, бросил туда же.
- Шнеллер! Снимай валенки! - прокричал немец, пристукнул одним сапогом о другой. Обуты немцы были в сапоги с укороченными широкими голенищами. Конечно, в таких сапожках только звону давать, да ещё зубами лязгать - вот это делать удобно, а для другого они не годятся. Валенки - самая лучшая обувь для нынешней зимы.
Старший лейтенант носком правого валенка подцепил пятку левого, сдёрнул с себя нагретую обувку. Оставшись в портянках, поморщился - холодно было.
- Это тоже снимай, - потребовал немец и показал рукой на портянку.
"Интересно, как же он будет наматывать портянку, - невольно, с каким-то сонным спокойствием подумал Горшков, - немцы совершенно не знают, что такое портянки, никогда ими не пользовались… Вместо шарфа накрутит на шею? - старший лейтенант медленными движениями размотал портянку, бросил её поближе к немцу.
На ноге остался только носок, обычный нитяной носок из комплекта командирского обмундирования. Горшков ступил ногой в носке на снег, тот опалил подошву огнём - мгновенно достал сквозь тонкий трикотаж, старший лейтенант невольно охнул.
- Другой валенок снимай! - потребовал немец. - Шнеллер! Все раздевайтесь, все! И разувайтесь… Быстрее! Сейчас стрелять буду!
- Он действительно сейчас стрельнёт, гад этот, товарищ командир, - прогудел Мустафа на ухо старшему лейтенанту. - Очень нехороший немец. Собака!
- Непонятно, что они хотят сделать с нами, - едва слышно шевельнул и губами Горшков.
Мустафа услышал его, пробормотал:
- Если бы захотели расстрелять - расстреляли бы давно, даже бегемоту понятно!
- Да. Саданули бы из пулемётов - от нас только бы брызги во все стороны полетели… Не-ет, они затеяли что-то другое.
Через несколько минут уже все разведчики стояли на снегу, в исподнем приплясывали. Соломин вообще был босой, стоял косо, с трудом шевелил большими, с крупными белыми ногтями пальцами ног, лицо его также было белым - щёки прихватил мороз.
- Соломин, лицо снегом потри, - крикнул ему Горшков.
В ответ Соломин вяло махнул рукой.
- Это уже не имеет никакого значения…
- Имеет. Ещё как имеет! - Горшков стиснул зубы. - Надо только узнать, чего они хотят с нами сделать, а там уж - наш ход.
- По одному - проходи, - скомандовал немец, повёл стволом автомата, показывая, куда надо идти.
А идти надо было прямо на танковые прожектора. Горшков ощупал ногой твёрдый ледяной заусенец, вспухший в глубине снежного слоя и теперь острым неудобным обломком вылезший на поверхность, поморщился от боли, проколовшей его до самого позвоночника, сделал крохотный неловкий шажок.
- Шнеллер! - привычно выкрикнул немец, вяло похлопал однопалыми варежками, задавая ритм движению - разведчиков он уже считал своими пленными, в тёмных полупустых глазницах его иногда посверкивали огоньки - в зрачках отражался прожекторный свет. - Быстро! Быстро!
Горшков шёл на лезвистый яркий луч, способный расплавить снег, щурился недобро и задавал себе один и тот же вопрос: как же они так лопухнулись и проворонили фрицев? Как теперь выбираться из плена? Старший лейтенант втянул сквозь зубы воздух в себя, засипел дыряво. Конечно, и на старуху бывает проруха, но не такая же! Он почувствовал, как к глотке уползли слёзы, влажно захлюпали, перекрывая путь воздуху, дыхание стало прерывистым, в следующее мгновение слёзы, кажется, и вовсе замёрзли - не стало их. И дыхания не стало.
Мустафа, верный ординарец, шёл рядом с Горшковым, не оставлял своего командира. Согнутый, с опущенной низко головой, упрямый, он напоминал сейчас клеща, умеющего и сопротивляться и нападать - такого клеща можно сбить с ног только молотком - раздавить пальцем, ногтем или каблуком нельзя. Клещи, как известно, существа костяные…
- Мустафа! - прохрипел едва слышно старший лейтенант.
- Ну!
- Надо бежать. Надо во что бы то ни стало бежать, Мустафа.
- Согласен, товарищ командир…
Босых, раздетых, наполовину уже омертвевших от холода разведчиков загнали на танки, наверх, на броню. Ноги мигом примерзли к железу, пальцы скрючили в рогульки от студёного огня, хотелось выть волками, кричать, плакать, но ни старший лейтенант, ни Мустафа, ни Охворостов этого не делали - бесполезно было.
Разместили пленников на двух танках, броня остальных машин, принимавших участие в этой операции, осталась свободна, немцы похватали одежду и обувь разведчиков, сунули в нутро танков, туда же попрыгали и автоматчики. На броне, с пленными, остались лишь двое фрицев - один горластый, знающий русский язык, - как оказалось вблизи, похожий на индюка с низко отвисшими малиновыми брылами, - взобрался на машину, где находились старший лейтенант с Мустафой и ещё несколькими разведчиками, второй запрыгнул на другой танк…
Горшков стиснул зубы.
Немец хлопнул рукой по люку танка - команду подал: поехали! Танк косо, оседая одной гусеницей в снегу по середину катков, прополз полсотни метров, заревел трубно, выпуская из патрубков вонючий дым, и остановился. Его обогнали танки, на которые немцы не удосужились посадить "десант", - несколько машин, одна за другой, следом, вновь прочистив патрубки рёвом, двинулся танк, на котором находился Горшков, замыкающим пошёл второй танк, на котором находилась другая группа плененных разведчиков. На этот танк также поставили автоматчика, для охраны - осоловелого от мороза, с лицом, украшенным несколькими струпьями - следами обморожений и толстыми бабьими губами.
Когда танки чуть прибавили газу, стоять на броне стало невозможно - лучше уж пулю в лоб, - студь пробивала до костей, мозг вымерзал прямо в черепе, ноги мёртво прикипели к металлу, будто прикрученные гайками - не оторвать. И боль. Боль дикая. Никакого другого ощущения, кроме боли не было. Горшков покрепче ухватился за скобу, приваренную к броне, перегнулся к Мустафе: как он там?
Мустафа держался. Набычился, согнулся в три погибели, побелел лицом и руки у него были белые - мороз брал своё. Надо было действовать - Мустафа готов к этому. И Охворостов готов.
В лицо ударил ветер, перемешанный с мёрзлым снегом, выбил из глаз слёзы, Горшков скорчился, увидел внизу, рядом со своими ногами, пляшущие ноги Мустафы и тоже заплясал. Так заплясал, что из-под пяток, кажется, полетели ледышки-брызги. С губ сорвался стон. Лицо Мустафы перекосилось, глянул снизу на старшего лейтенанта, рот у него зашевелился, сполз сторону и застыл на морозе.
Танки сейчас шли по краю заснеженной балки, по самому слому. Вверху, на закраине, снега было меньше, чем в длинной извилистой балке, в самой балке - больше, много больше. Наверняка в балке имелось много мест, где в снег можно было уйти с головой.
- Бежим! - выкрикнул Горшков с яростной злостью и вцепился пальцами в глотку немцу, сторожившему их.
Немец запищал (звук был тонкий, острый, будто кто-то проткнул резиновый шар), задёргал руками, с головы его слетела шапка с нахлобученной сверху каской, обнажилось лысеющее темя с редкими тёмными волосами. Горшков, продолжая сдавливать немцу горло, что было силы ударил его головой в лицо, в переносицу. Немец обмяк - потерял сознание.
С танка спрыгнул Охворостов, покатился в сторону, сделался на сером ночном снегу невидимым, потом спрыгнул Волька, следом ещё двое. Медлил, не покидал броню только Мустафа, скорчившись, выгнув голову, он смотрел снизу вверх на командира и перебирал ногами по заиндевелому металлу, не зная, чем помочь старшему лейтенанту.
- Мустафа, беги! - прохрипел Горшков, додавливая немца. Горло у того уже сделалось мягким, бескостным, Горшков расплющил, сломал пальцами несколько хрящей говорливому фрицу - теперь не будет талдычить по-русски. Хватит, отталдычился!
- Без тебя не могу, командир, - прохрипел Мустафа в ответ, он впервые назвал Горшкова на "ты", раньше этого не было.
- Беги, я приказываю! - старший лейтенант выплюнул из себя вместе с остатками сил какую-то ледышку.
- Нет!
На броне остались они вдвоём, командир и подчинённый, на замыкающем танке также возились люди - там разведчики прижали второго автоматчика. Танки шли на прежней скорости, не меняя направления - водители ещё ничего не заметили.
Додавив немца, Горшков сдёрнул с его шеи автомат и прыгнул с брони в балку, прямо в снег, нырнул в него целиком, с головой и ногами, и поспешно, судорожно заработал ногами, локтями, коленками, руками, стараясь уплыть в сторону.
Одновременно с ним в снег прыгнул Мустафа, зарылся в него целиком, проворно пополз вниз. Хорошо, что снег был сыпучим, как сахар. Мустафа чувствовал, головой своей, сердцем, душой ощущал, что командир находится рядом, старался держаться его, не удаляться, в забитые снегом уши просачивались далёкие глухие звуки, шорохи, шум, скрип… "Хрен вам с редькой, а не плен, - возникло у него в голове возмущенное, злое, - дулю вам в рыло, а не плен, задницу с двумя дырками…" Он выскочил на поверхность снежного покрова, увидел над собой мечущиеся светлые полосы - это шедшие впереди танки развернулись и включили прожектора, - выбил изо рта снег, покрутил головой, надеясь увидеть командира.
Не увидел - старший лейтенант находился под снегом, всаживался пальцами, ногтями в мёрзлую сыпучую плоть, задыхался и упрямо полз дальше. Странное дело - холода он сейчас не чувствовал совсем.
Мустафа остриг ногами воздух, будто собирался уйти в воду и снова ушёл под снег. Дальше, дальше, как можно дальше от проклятого места…
Он полз долго, очень долго, грыз снег зубами, ломал об него пальцы, остановился, когда в груди возникла боль, виски сдавили невидимые щипцы - в лёгких кончился воздух, Мустафа захрипел задавленно и выбрался на поверхность. Перевернулся на спину и, раскинув руки крестом, отплюнулся тягучей, от усталости сделавшейся сладкой слюной. Поёрзав затылком по снегу и, сделав углубление, повернул голову влево и чуть не вздрогнул: рядом, утопив лицо в снег, лежал командир.
Мустафе показалось, что Горшков мёртв - и лицо мёртвое, белое, мёрзлое, и тело мёртвое, неподвижное - ни одной живой приметы, и снег, попадавший на старшего лейтенанта, не таял, поскольку человек этот был уже мёртвый.
- Ну как, Мустафа, жив? - не поворачивая головы и не открывая глаз, тихим сиплым голосом спросил старший лейтенант.
- Жив, товарищ командир. И вы, я вижу, живы…
- Жив, Мустафа, - Горшков шевельнулся устало. - Как там ребята наши? Видно кого-нибудь?
- Никого не видно. Танки только шмурыгают туда-сюда.
- Надо ползти дальше, Мустафа, - с трудом выкашлял из себя Горшков, - на ту сторону…
- А вдруг танки обойдут лощину и появятся на той стороне? А, товарищ командир?
- Не обойдут, - уверенно прохрипел Горшков, - это не лощина, а балка. А балка может тянуться километров на пятнадцать. Её хрен обойдёшь, Мустафа.
- Тогда поползли. Надо двигаться. Иначе мы замёрзнем.
Горшков ничего не сказал на это, приподнял и окунул голову в снег, в следующий миг проворно заработал руками. Зацепленный ремнем за локоть, за ним тащился немецкий автомат.
А наверху, на закраине балки, продолжали беситься, ездить взад-вперёд танки. Ревели моторы, чёрный дым, тугими струями вырываясь из выхлопных патрубков, уносился в косматое тёмное небо, мела позёмка, закручивала снег в тонкие высокие верёвки, ветер со злым хохотом перекусывал их, и свитые стеклистые жгуты с грохотом шлепались вниз…
Они проползли ещё немного, уткнулись в крутой бок балки и, ошалело крутя головами, выбрались на поверхность почти одновременно. В то же мгновение услышали автоматную очередь. На противоположном стороне балки, на гребне закраины, стоял автоматчик и методично поливал из "шмайссера" темноту.
Очередь прошла совсем недалеко от разведчиков, встряхнула землю, снег, протыкаемый пулями, зашипел сыро, в следующее мгновение очередь отползла в сторону, разбила толстый кусок льда, невесть откуда тут взявшегося, и угасла.
Автоматчик посветил в глубину балки фонариком, - ну как будто ему не хватало режущего пламени танковых прожекторов, - ничего не увидел и снова взялся за "шмайссер". Стрелял недолго - кончились патроны. Фриц ловко, в несколько коротких движений сменил рожок и вновь открыл стрельбу.