Опустошив рожок, он плюнул с закраины в балку, послушал, как вскрикивает дурашливо, воет, хохочет пьяный ночной ветер, ознобно передёрнул плечами и побежал к танку, поджидавшему его. С одного раза запрыгнуть на броню немцу не удалось, со второго раза - тоже, вскарабкался он лишь с третьего броска, гулко затопал сапогами по заиндевелому, покрытому морозной крупкой металлу, подавая команду механику, потом прокричал что-то гортанно, по-птичьи резко. Люк открылся, автоматчик нырнул внутрь, танк дёрнулся нервно, будто примёрз гусеницами к снегу, заскрежетал траками, выбил под себя несколько обледенелых кусков и устремился вперёд…
Танки ушли. В балке Горшкову с Мустафой нечего было делать. Старший лейтенант, скорчившись в три погибели, прохрипел ординарцу:
- Как ты, Мустафа?
- Дохожу. Замёрз совсем. Бежать отсюда надо, товарищ командир. Бегом бежать.
- Погоди. Надо поискать наших, забрать тех, кто остался в живых.
- Околеем, товарищ старший лейтенант!
Горшков пошевелил губами безмолвно, пробуя разлепить их - слиплись совершенно неожиданно, будто смёрзлись, - с трудом разлепил и проговорил каркающе, будто ворона, - нет, не проговорил, а выкашлял из себя:
- Если понадобится, Мустафа, околеем, но своих не бросим.
Сунул руки в снег, к ногам, ожесточённо пощипал икры, растёр пальцы. Покаркал вновь:
- Мустафа, не сиди, разотрись!
Дыхание высоким позванивающим облаком всплыло над старшим лейтенантом, завспыхивало недобро, словно бы освещённое чем-то изнутри и, повисев несколько мгновений над головой Горшкова, погасло - опустилось вниз. Мустафа не ответил Горшкову. Старший лейтенант рывком выдернул себя из снега, подгрёбся к ординарцу и, ухватив его обеими руками, дёрнул наверх, засипел дыряво:
- Вставай, Мустафа!
Мустафа вяло мотнул головой:
- Не могу!
- Вставай!
- Всё, товарищ командир, - пробормотал Мустафа едва внятно, - укатали сивку…
- Вставай, Мустафа!
Мустафа дёрнул ногами один раз, другой, попробовал приподняться, но в следующее мгновение обвис на руках старшего лейтенанта, словно бы потерял сознание.
Горшков отпустил его, Мустафа неловко завалился в снег, накренился.
- Вот Матерь Божья, - старший лейтенант ногою отгрёб от Мустафы снег, ухватил в руку пригоршню льдистого крошева, приложил к лицу ординарца. Мустафа застонал.
Старший лейтенант нагнулся, ухватил ещё снега, растёр на лице, удовлетворённо хакнул, выбив из горла мёрзлую пробку, когда на щеке Мустафы появилась кровь - несколько маленьких чёрных капель.
Раз кровь не обратилась в ледяное варево, не стала ничем, а выступила из царапин - значит, жить будет.
- Мустафа! - Горшков вновь зацепил пальцами крошево, припечатал к лицу ординарца, растёр, затем, задыхаясь, помял ему плечи, руки. - Вставай, Мустафа! Давай, брат, давай! - старший лейтенант дёргался, хрипел, клацал зубами, сипел, стонал, готов был укусить ординарца - ему было важно привести его в чувство, и он это сделал.
Мустафа, шатаясь, поднялся, взмахнул руками, чуть не опрокинувшись на спину, Горшков ухватил его за воротник рубахи, помог удержаться. Потом пошарил рукой в снегу - он совсем перестал чувствовать холод, - и выволок оттуда автомат. Отряхнул его от снега и ледышек.
- Пошли, Мустафа!
Разгребая ногами снег, дырявя примёрзшие к ступням носки, проваливаясь по пояс, Горшков пересёк дно балки, стараясь в темноте угадать собственный след, спрятанный под настом - на поверхности всё равно оставались неровные кучки, след можно было угадать, - затем, оскользаясь, хрипя, сдирая ногти на пальцах, стал подниматься вверх, на закраинку балки. Не оглядывался на ходу - во-первых, оглядываться сил не было, во-вторых, спиной, лопатками он чувствовал, что Мустафа движется следом, в-третьих, слышал сипение ординарца…
- Ещё немного, Мустафа, - выбил он из себя вместе с кашлем и слюнями, когда до закраины оставалось метров семь, не больше, неожиданно накренился, опрокидываясь назад, в балку, и чуть было не опрокинулся, но подоспел оживший Мустафа - вовремя это сделал, помог удержаться на ногах…
Горшков выкашлял из себя смятое "спасибо" и полез дальше, сдирая с пальцев ногти.
Наконец достиг закраины, заполз на неё грудью, животом и затих на несколько мгновений, неподвижный, будто мертвец. Холода не ощущали уже не только ноги Горшкова - не ощущало всё тело, руки, пальцы свело, скрючило внутри, образовалась намерзь, но старший лейтенант был жив.
- Хы-ы-ы, - рядом ткнулся головой в снег Мустафа, распахнул чёрный рот, выплюнул комок слюны, тоже чёрный, тягучий, будто кисель. - Хы-ы-ы.
Горшков приподнял голову, окутался невесомым паром:
- Лежать нельзя. Подымайся, Мустафа!
- Хы-ы-ы… Не могу!
- Надо, Мустафа! - старший лейтенант упёрся кулаками, костяшками пальцев в снег, сделал рывок, приподнялся на несколько сантиметров, но ослабшие руки не удержали его, он снова ткнулся грудью в наст, застонал, покрутил головой упрямо и вновь упёрся кулаками в мёрзлую твердь. Прохрипел, сцепив зубы: - Надо, Мустафа! - в следующее мгновение вновь попытался оттолкнуться от земли.
Несколько секунд держался на вытянутых руках, потом опять опустился грудью на наст и в несколько приёмов, хрипя и плюясь снегом, закинул ногу на закраину. Вторая нога некоторое время оставалась лежать на склоне, - Горшкову казалось, что она висит в пустоте, - он пошевелил ею и не понял, работает она или нет, живы пальцы или отмёрзли? Попробовал подтянуть ногу к себе.
Нога тихо поползла по склону вверх, упёрлась в обледенелый заструг и застряла.
Горшков вновь захрипел, стиснул зубы и, откинув автомат на закраину, чтобы не мешал, впился пальцами в снег. Подтянулся и понял наконец: находится на закраине целиком - и сам тут, и ноги его тут, не сорвались в балку, - раздвинул губы в обрадованной улыбке - удалось!
Несколько мгновений полежал неподвижно, приходя в себя, затем подтянулся опять, и опять это ему удалось.
Теперь можно было подниматься. Старший лейтенант подхватил правой рукой автомат, оперся на него, оторвал тело от снега, встал на колени и повёл головой из стороны в сторону, словно бы хотел осмотреться.
Темно было в степи здешней, нехорошо, враждебно, и сердце, которое билось в груди, отзывалось на эту темноту слабым отзвуком, возникающим в глотке, едва приметными толчками. Горшков услышал этот отзвук и, помогая себе автоматом, развернулся к Мустафе, протянул руку:
- Вставай!
Мустафа по-птичьи часто поклевал головой, просипел одышливо, едва слышно:
- Счас!
- Вставай! - Горшков вновь потыкал рукой в темноту, подавал её Мустафе, а ординарец словно бы и не видел её, дёргал головой беспомощно, ворочался, стонал, сипел и никак не мог ухватиться за протянутую руку - ослаб. - Ну!
- Счас!
Он всё-таки поднялся, разведчик Мустафа, завис над землёй косым обрубком, покачнулся обессиленно, Горшков сделал несколько шагов, уходя от балки, погрузился ногами в перепаханный снег почти по колено, Мустафа сделал несколько шагов следом, также погрузился по колено в скрипучее обледенелое крошево, намешанное танковыми траками.
- Хы-ы…
Первым они нашли Вольку. Волька был раздавлен гусеницами - тело изжулькано, размято, вмазано в снег, голова, откинутая в сторону, была цела - тяжёлая танковая гусеница проползла мимо.
- Эх, Волька, Волька, - выдавил из себя лейтенант слёзно, - ну чего тебя понесло в эту сторону, почему ты не спрыгнул в балку? Надеялся убежать в степь? От танка не убежишь, - Горшков передёрнул плечами, давя в себе взрыд - он просил у Вольки прощения.
На волькиной шее, на шнурке, что-то висело, - что именно, не разобрать, - небольшой тёмный предмет, ни на что не похожий, - Горшков нагнулся, подцепил этот предмет пальцем, приподнял и только сейчас разглядел: медный православный крестик. Старший лейтенант хотел снять его с волькиной шеи, но передумал - сейчас крестик Вольке нужнее, чем Горшкову, он спасёт Волькину душу. Горшков оставил крестик с Волькой, вздохнул едва слышно и, качнувшись из стороны в сторону, выдавил из себя:
- Прости меня, Волька… Не уберёг! - он всхлипнул неожиданно по-ребячьи, обиженно, сдавленно, махнул рукой: - Прости!
Игорь Довгялло был расстрелян из автомата - автоматчик зацепил его взглядом в ночной темноте благодаря своим кошачьим глазам, приподнялся над люком и полоснул ночь очередью. В Игоря попало сразу несколько пуль. Подсечённый свинцом, двигаться он уже не смог, распластался на снегу, сверху ветер накинул на него ещё беремя снега, и Игоря скоро не стало - быстро истёк кровью.
Новички-ефрейторы - последнее пополнение разведгруппы Кузыка и Торлопов, которые всё время старались держаться друг друга, и тут лежали рядом, сбитые с ног танком и впрессованные в землю, - танки в этом месте проели снег до самой земли, до черноты, - и, кажется, перед смертью обнялись… Либо один помогал бежать другому.
Так они и не успели повоевать в составе артиллерийского полка, хотя и очень хотели. Торлопов, отменный стрелок, снайпер, охотник, умеющий одной дробиной сваливать вальдшнепов, вообще мечтал меткой пулей уложить Гитлера.
- А как вы это сделаете? - недоумённо спрашивал у него Горшков. - Как доберётесь до фюрера?
- Но ведь на фронт он выезжает же, а? Выезжает.
- Выезжает, - подтвердил старший лейтенант.
- Вот тут-то ему хана и должна прийти, вот тут-то я его и щ-щелкну. За ми-илую душу - никуда он не денется. Пуля войдёт хюреру точно в глаз… В правый.
- А если в левый?
- Можно и в левый, мне без разницы.
Всё, не дано уже Торлопову уложить "хюрера" - лежал он размятый в снегу, оплывший кровью - обычное мёрзлое красное пятно, а не человек. Горшков отёр пальцами глаза:
- Простите меня, мужики! - Выдрал ногу из снега, незряче посмотрел на носок, мёртво прикипевший к ступне, двинулся дальше.
Следующим Горшков нашёл Амурцева, тот словно бы сам отыскал командира, выплыл из воющей ночной темноты, свернувшись калачиком, в красном, пропитанном кровью исподнем, со странно вытянутыми длинными костлявыми руками. Пальцы на руках были размолоты железными траками, середина туловища, сгиб спины просечены несколькими автоматными очередями, ткань на рубахе также продырявлена пулями, в дырах замёрзла чёрная густая сукровица.
Головой он устремлялся к собственным рукам, к пальцам - тянулся изо всей силы вперёд, будто хотел кого-то поймать, вцепиться в него ногтями, зубами; зелёные глаза, доставшиеся Амурцеву вместо какой-нибудь романтической девчонки, были закрыты.
Из степи дохнуло холодом, над чёрным снегом поднялась невесомая крупка, больно обожгла Горшкову лицо; впрочем, боль очень быстро исчезла - старший лейтенант вообще ничего не ощущал - ни боли, ни озноба, ни холода, ни ошпаривающей ломоты в костях - в нём словно бы всё отмерло… Ничего живого внутри не осталось.
Старший лейтенант развернулся всем корпусом - показалось, что на него кто-то смотрит из темноты… Кто это? Живой человек, мёртвый? Он подумал об Охворостове - где старшина?
Хоть бы старшина догадался прыгнуть с танка не в степь, а в обратную сторону, казавшуюся гибельноопасной, глубокой - в черноту балки. Горшков засипел сочувственно - самому себе сочувствовал, согнулся, приникая к земле, и так, в скрюченном состоянии, поспешно переместился в темноту на вскрик Мустафы:
- Сюда!
Мустафа нашёл Шувалова, вдавленного в плоскую, будто чьими-то зубами выгрызенную канаву, обработанного гусеницами так, что Шувалова можно узнать только по блестящим металлическим коронкам, стоявшим у него спереди, на верхних и нижних зубах.
- Ё-моё, - Горшков выдохнул из себя холод, подставил к губам одну руку, потом другую и прохрипел совершенно неожиданно: - А мороз, похоже, спадает…
- Кто это? - спросил Мустафа, узнавая и не узнавая одновременно раздавленного разведчика. - Шувалов? Он?
- Он, - подтвердил старший лейтенант, сглотнул ледышку, образовавшуюся во рту. И Мустафа, и сам он должны были давно замёрзнуть, лежать в снегу с широко открытыми глазами, как положено мертвецам, но они были живы, толкли, топтали из последних своих силёнок ногами землю и никак не могли улечься рядом со своими погибшими товарищами. - Жаль только, похоронить по-человечески не сумеем, - вытолкнул из себя Горшков и умолк.
- Хороший был человек Шувалов, - невпопад произнёс Мустафа, сделал сложный рисунчатый гребок около губ, Горшков понял - какой-то свой мусульманский религиозный жест начертал, будто Аллаху поклонился, отвернулся от ординарца.
Недалеко от Шувалова нашли ещё одно тело - Новака, которого Горшков не успел познать - ни одного разговора с ним не провёл, не понял, чем тот дышит и на что конкретно дышит неровно, хотя со всеми провел обязательные собеседования, объяснял матёрым мужикам простые истины, делал это специально, но так получилось, что до Новака у старшего лейтенанта руки не дошли, и он чувствовал себя виноватым. Знал только, что Новака звали Колей, что тот умел неплохо стрелять, в детстве занимался боксом, и всё.
- Прости меня, Новак, - проскрипел Горшков едва слышно, выпрямился: похоже, все они лежат здесь, его ребята, все до единого - на этом завьюженном, засыпанном снегом и перемолотом танковыми гусеницами поле…
Горшков почувствовал, что из глаз у него выкатились две скудные слезинки, последние оставшиеся в организме, больше слёз у стершего лейтенанта не было, - проползли немного по щекам и застыли, то ли к щетине примёрзнув, то ли приклеившись к коже.
- Товарищ командир, надо уходить, - Мустафа закашлялся, - мы околеем от холода, - Мустафа едва держался не ногах, повис над землёй косо, его шатало.
- Ещё малость погоди, - попросил Горшков, - самую малость…
Следующим они нашли Охворостова. Старшина лежал, распластавшись на снегу крестом, целёхонький, безжалостные железные траки не коснулись его тела и на белой нижней рубахе, присыпанной крупкой, не было ни единого кровяного пятна - ну, ровно бы лёг человек на снег и уснул, но это было не так. На затылке у Охворостова темнело аккуратное, какое-то игрушечное, словно бы специально нанесённое пятно, - пуля попала старшине в затылок и навсегда уложила его.
- И ты прости меня, Егор Сергеевич! Прости, что не уберёг, - в глотке у старшего лейтенанта возник каменный комок, перекрыл дорогу дыханию, Горшков с трудом всосал в себя воздух - ему показалось, что сейчас задохнётся, но в следующее мгновение его отпустило, дышать стало легче.
Конечно, он замерзает, и Мустафа замерзает… По воинскому закону он, командир, должен умереть и лечь рядом со своими солдатами, тут должна быть его могила - тут! - других вариантов нет, но жизнь есть жизнь, идёт война, каждая, даже самая завалящая, захудалая жизнёнка поставлена на кон и лучше лишиться её, перегрызая глотку врагу, а не выкидывать добровольно, будто на помойку, сложив руки…
Горшков погибнет, это определённо, так оно и будет, - но с собой обязательно прихватит ещё несколько фрицев.
У каждого своя жизнь и каждый волен распоряжаться ею сам, - хотя на фронте всё обстоит иначе: жизнью солдат распоряжается командир, - и Горшкову не хотелось распоряжаться, например, жизнью Мустафы… Мустафа должен распорядиться ею сам.
Старший лейтенант дёрнулся один раз, второй, оторвал от снега ничего не ощущающие ноги, подхватил под ремень "шмайссер", тяжело шагнул в почернелый, густо покрытый пеплом сугроб - то, что он покрыт пеплом, было видно даже в темноте. И космы свежего снега не могли скрыть черноту.
Такими бывают сугробы, когда их обливают бензином и поджигают, чтобы погреться.
Сержант Соломин лежал между двумя снеговыми выбоинами, оставленными танками, когда машины выстроились в цепочку и собрались покидать это место. Головной танк догнал бегущего сержанта и со всего маху ударил его бронированным передом с накрученным на крючья тросом в спину.
Соломин метров десять пролетел по воздуху, всадился в снег, оставил длинный, отчётливо прочерченный след и даже не шевельнулся, не дёрнулся - от удара у него всё оторвалось внутри - почки, печень, сердце… Упал он на землю мёртвый. В следующее мгновение его накрыл тяжёлый, сладковато воняющий химическим бензином танк.
Уродовать сержанта танкисты не стали, механик, сидевший за рычагами, понял, что русский мёртв, от таких ударов даже слоны дохнут на месте, - и, пропустил распластанное тело между гусеницами, покатил дальше. Танки, идущие сзади, прошли по проторенной колее.
Всё. В живых не осталось никого - только Горшков с Мустафой. Старший лейтенант остановился, губы у него шевельнулись криво, сползли вниз и изо рта вырвался короткий, похожий на вой взрыд.
Была разведка и нет её, не стало. Где-то по госпиталям сейчас опять мыкается дядя Слава Дульнев, набирается сил в перевязочных, там же пребывает и раненный случайной пулей гитарист Макаров - вот и всё, что осталось от полноценной группы. Да ещё Пердунок, который сидит в хате на земляном полу, ждёт разведчиков. Мяукает жалобно, - и больше никого.
Кадык на шее старшего лейтенанта задёргался, в горле что-то захлюпало, костяшка кадыка, будто гирька часов, со ржавым стоном уползла высоко вверх, под самый подбородок, потом шлёпнулась вниз, тело Горшкова затряслось, будто в падучей - худо было командиру…
- Теперь, Мустафа, пошли, - кое-как совладав с собою, произнёс он, - теперь можно. - Стиснул автомат обеими руками, захрипел надсаженно и по танковой колее, убыстряя шаг, двинулся на восток.
Мустафа, сипя и стеная, спотыкаясь, поспешил следом. Шаг у него был мелкий, семенящий, какой-то детский - замерзал Мустафа… И Горшков замерзал.
Но оба были живы, и это главное.
Где-то далеко на востоке, почти невидимая, возникла серая полоска - то ли рассвет подавал о себе знать, то ли бомбы немецкие рвались в нашем тылу, у Волги (немцы часто совершали налёты на Сталинград), то ли происходило что-то ещё, - но как бы там ни было, полоска эта, свидетельствующая о том, что жизнь продолжается, придала немного сил и Горшкову и Мустафе. Старший лейтенант убыстрил шаг.
Степь ночная, чёрная, дымно-мутная от хвостов остывающей метели, была огромна и пуста, будто в местах здешних не противостояли друг другу две ощетинившиеся армии - никого в степи не было, только эти двое случайно уцелевших людей, два замерзающих солдата… Но замёрзнуть им нельзя, умирать нельзя, права на это они не имеют - получат это право только когда одолеют врага и, - что тоже было бы неплохо, - загонят в могилу Гитлера осиновый кол.
Им казалось, что и имён у них уже нет - солдаты они, и этим всё сказано, солдаты Красной армии, - да и неважно, есть у них имена или нет, важно совсем другое - то, что они остались живы и отомстят за тех, кто погиб. И их много, очень много, таких солдат, безымянных, но сплочённых, битых-перебитых, умеющих и голодать, и бедовать, и упираться, - если придётся, то поведут себя достойно, умрут как надо, по-солдатски, - как умеющих и радоваться… Доброму слову радоваться, бедному лучику солнца, плотно зажатому облаками и прорвавшемуся к земле, сухарю, случайно обнаруженному в кармане шинели… Собственно, из этого и состоят светлые стороны жизни всякого солдата.
Но главное сейчас другое - дойти до своих, уцелеть, наесться таблеток, которые даст врач, и снова встать в строй. И имя своё сохранить.
Это главное. А всё остальное, все радости и горести, это - потом.