Увязая в снегу, чуть ли не по горло проваливаясь в жгучую серую крупу, Шурик попытался определить, понять по торчащим кронштейнам, шплинтам, уголкам, сильно ли раскурочен локомобиль, но разобраться было трудно - тут и сам изобретатель, верно, ничего бы не определил, - груда железа под снегом и есть груда железа.
Шура потряс пустой и звонкой, как старая прогоревшая кастрюля, головой: звон и пустота - это от голода, не ел сегодня с самого утра. От холода он совсем окостенел, оледенел на морозном ветру, - и всё же с трудом раздвинул синие упрямые губы:
- Ни ф-фига, завтра всё равно разберёмся!
Он твёрдо знал одно: этот мёртвый, не прижившийся в своё время в деревне локомобиль - ну что за машина, пыхтит, паром пуляет, отпугивает от себя воробьёв, кур и собак, короче, шума много, а проку почти никакого - этот агрегат надо во что бы то ни стало оживить. Если это удастся, с поддымниками, с ржаными караваями, - с хлебом, словом, будут колхознички, не удастся - придётся голодать. И ладно бы этот год - с нынешним годом всё ясно как божий день: из земли, из снега, из сена, застрявшего на полях, хлеба не испечёшь, а уж и следующая зима будет голодной - зубы на гвоздь за ненадобностью как пить дать вешать придётся.
Вот Шурик и прикинул… Ведь хлеб в район можно сдавать в первичном, так сказать, виде, необработанным - зерном, а можно и молотым - мукой. Причём муку даже охотнее принимают, чем зерно, - возиться не надо, молоть, тратить время, когда есть мучица - засыпай её в бадью и меси солдатам на обед душистые крутобокие караваи. И вот какая вещь - от помола ведь отруби остаются, они фронту, солдатам не нужны - не мука же! А эти отруби можно в дело пустить, смолоть их ещё раз и выпечь хлеб. Здесь, в голодном тылу! Настоящий, духмяный хлеб - не какой-нибудь "фанерный", что с опилками и с сеном пополам, а настоящий, вот ведь как!
Но для этого необходимо иметь мельницу - не кулаком же дробить твёрдые, как картечь, зёрна.
Вот у Шурика и зародился план; он словно лучик света в вечерней мгле, когда солнышко уже за землю ухнуло, а звёзды ещё не раскочегарили свои огни, прорезался. Даже теплее в морозный черствый вечер от этого лучика сделалось.
Утром, спозаранку, когда тьма ещё и не пожижела, Шурик привёл к сараю Вениамина, Юрку Чердакова, двух стариков - Петра Овчинникова и Елистрата Глазачева.
- Ну и для чего мы тут норы в снегу рыть будем? - сиплым, хмурым от недосыпа голосом спросил Елистрат Иваныч, дело его дедовское, спать бы ему и спать в это глухое буранное время, ан нет - ночи сплошь бессонные, гудят старые кости, ноют, прокалывает их холодом и болью, нет ни минуты покоя - случается, целыми ночами дед Елистрат Иваныч глаз сомкнуть не может, вот и хмур он, сиплоголос, под глазами - сизые морщинистые мешки, слезами до краев налитые, ткни в припухлость пальцем и солёная жижка прольётся. Проскрипел: - Баловство это - рытье твоё. Сусличья работа.
- Не баловство, дед Елистрат, - живо возразил Шурик, - под снегом локомобиль схоронен, откопать его надо, - тут он не выдержал взятого поначалу спокойного ровного тона, сорвался, зачастил, окутываясь густым паром, даваясь словами, плюща их, словно шоколадные конфеты, которые пробовал всего лишь один раз в жизни, до войны, мать из района, со слёта передовых колхозниц привозила - и, боясь, что деды, Юрка Чердаков и Вениамин пошлют его к этакой матери (так оно, кстати, и будет, если узнают, зачем ему локомобиль), пустился на военную хитрость: - Из района, военкоматовские товарищи запрос прислали. Говорят, за нашим колхозом локомобиль, и его надо немедленно сдать. Доставить в район. Фронту он понадобился, вот.
- Для каких же это целей, если не секрет? - недовольно пробурчал дед Елистрат.
- Видать, план кое-какой у военного командования на этот счёт имеется, - не замедлил встрять в разговор дед Петро. Похмыкал. Кажется, наступал момент, когда он деда Елистрата сможет подсечь: - Только вона, Елистрат, нас с тобой в известность не поставил. Вот генералы, вошь едреная, совсем от рук отбились, - тут в голосе старика Овчинникова прорезалось такое неприкрытое ехидство, что Елистрат Иваныч, собиравшийся было прикрикнуть на приятеля, застыл в изумлении, будто петух, которого куры погнали со двора, потом, поняв, в чём дело, растянул бледные старческие губы в слабой улыбке, перевёл взгляд на Шурика. Проскрипел:
- Она же ни на что не годится, машина эта. Куча ржавья, а не локомобиль. Навоз. Одни дыры и гниль.
- В военкомате сказали: если неисправен - починить надо. Кровь из носу! И сдать фронту.
- Кровь из носу, кровь из носу… - недовольно, не сходя с места, затопал ногами дед Елистрат. - А если этой кровянки уже нет, вся кончилась, тогда что? - Сипло втянул в себя воздух, в горле у него что-то заклокотало: хоть и крепкую стать имел дед Елистрат, прочно был срублен, а годы брали своё. - И специалистов среди нас нету, никто эту локомобилю не знает. Он, что ли, будет чинить? - дед Елистрат ткнул в своего наперсника жёстким указательным пальнем, выставленным на манер пистолета. - Да он даже ложку, которой суп едят, починить не сумеет. Детскую игрушку от плуга ещё сможет отличить, а шуруп от лошади - нет.
- Насчёт шурупа - это ты зря, - укоризненно произнёс дед Петро, вздохнул печально: опять этот партизан на него нападает! Всё никак угомониться не может, тьфу! Хотел дед Петро разозлиться, да злости не было - растерял, растряс, израсходовал всю за долгие годы.
- Ладно, - смиряясь, махнул рукою дед Елистрат, стряхнул слёзы, собравшиеся в углах глаз, - раз для фронта, то будем раскапывать локомобилю.
Позвали еще ребят из школы на подмогу, но откопали локомобиль лишь к вечеру. Агрегат этот хоть и ржав был, сплошь в коросте, а свищей и дыр, однако, не имел - корпус целый. И погорелостей нет. У Шурика - вот ведь! - надежда затеплилась. Ломами, слегами, подкладывая под бокастую чугунную тяжесть деревянные катки, дружно ухая и роняя на снег пот, передвинули "локомобилю" в сарай, в затишье стен, где от толкотни народа, от тесноты враз потеплело, сделалось веселей, всхлипы, свист ветра стали не так страшны.
"Коллектив есть коллектив. Вместе, верно, даже умирать не страшно", - думал растроганный Шурик, открывая для себя эту старую истину. Заморгал благодарно.
- Спасибо вам, мужики, - неторопливо покашляв в кулак, взрослым тоном произнёс он. В полумраке сарая, едва освещённого лампой-семилинейкой, никто не заметил, как дрожат губы у председателя, а глаза поблескивают мокро.
- Какое там спасибо, - отмахнулся от него дед Елистрат, - раз нужно для фронта. Теперь вот надо эту дуру к жизни возвернуть, а как возвертывать её - одному ляху и известно, - вздохнул тоскливо, протяжно. - Мастака бы сюда, спецьялиста, он живо б раскумекал, что к чему, и нам бы подсказал.
- Делать нечего, надо попробовать самим. А вдруг справимся, а? - Шурик почему-то уверен был, что деды с этим делом обязательно совладают.
- Попробовать несложно. А если пупок развяжется? - дед Елистрат хмыкнул.
- Завяжем, - отозвался Шурик.
Перво-наперво очистили корпус локомобиля: вначале жиденько смочили керосином, чтоб он отъел коросту - керосина было мало, поэтому экономили, тряпкой по чуть-чуть втирали в металл, затем конскими скребками прошлись, потом начисто вымыли, дотошно проверили каждый сантиметр корпуса, с огнём облазили: не проржавел ли где металл, не то ведь малая порина - свищ неприметный - потом насмарку всю работу пустят. Когда убедились, что корпус цел, начали прилаживать недостающие детали. Из тех, что были свалены грудой в сарае. На первый взгляд, конечно, смешно звучит: "прилаживать детали" - это что же, крепить их, куда какая железяка подойдёт? А? Что ж тогда в итоге получится? Опять та же груда железа, только очищенная от ржави, с "примкнутыми" колёсами и завёрнутыми гайками? Так? Дед Елистрат Глазачев, когда Вениамин поддел его на этот счёт, ухмыльнулся, сузил хитро глаза: Венька ещё под стол пешком ходил, макушкой за нижнюю планку даже не задевал, когда он, Елистрат Иваныч, уже был приставлен после коллективизации к этой машине. Как бывший красный партизан. Хоть и не механиком был приставлен, а простым работягой, и не петрил вроде бы в многомудрой технике - механиком работал другой, - а все же вприглядку, где прямым взором, где искоса поднаторел в ремонте организма огнедышащей машины, "локомобили" этой. На случай, если механик врагом трудового крестьянства окажется, Елистрат был бдителен; выведав что к чему, научился управлять агрегатом сам, без посторонней подсказки.
Впоследствии механик действительно врагом оказался, был он из бывших беляков, у самого Колчака служил, глаз плутоватый, бегающий имел, всё норовил вред какой-нибудь принести: поджог учинить или зерно керосином облить, и, когда его накрыли, будто курицу плётушкой, увезли куда надо, Елистрат Глазачев остался один при локомобиле.
- Ничо, Веня, прорвёмся. Так, кажись, пацанва выражается, - проскрипел дед Елистрат. - От нашего вмешательства локомобиля хуже того, чем она была, не станет.
- А что, - Вениамин растянул рот в улыбке, - главное сейчас к голове задницу приладить, чтоб болты с гайками совпали. Остальное обойдётся.
- Не боись, родимый, если потребуется - совпадут, - продолжал скрипеть миролюбивым тоном дед Елистрат, цепко отстреливая взглядом нужную деталь, лежащую на полу, безошибочно хватая её. Он часто нагибался, ощупывал руками то одну железяку, то другую, кряхтел и стонал; подзабыл всё-таки многое - жизнь локомобиля оказалась тогда недолгой: вскоре из МТС поступил трактор с приводом, заменил локомобиль, и Елистрат Глазачев перешёл работать на другую должность. Бормотал про себя: - Не первый год авось замужем - привинтим, приладим голову к заднице, всё совпадает. Тем более, фронт этого требует.
Напрягался лицом дед Елистрат Иваныч, бледнел, окроплялся искристым потом, подолгу стоя у лампы-семилинейки, глядя на мёртвую тушу "локомобили", соображая, что к чему, и все, кто находился рядом, уважительно затихал: дед Петро, Вениамин, Юрка Чердаков. Потом, комкая тряпку в руках, подходил Елистрат Иваныч к груде железяк, выдёргивал из неё маховик, приставлял к туловищу локомобиля, морщась, пытался вспомнить, тут этот маховик обретался ранее или же в другом месте, кивал коротко головой: эту деталь можно прикручивать, ребята. Это было похоже на поиск оброненной булавки во тьме. И смешно, и грустно, конечно, это, - но другого не дано было. Раз фронту потребовалась "локомобиля", значит, механизм надо было восстановить.
Расступалась, делалась жидкой и прозрачной в слабом свете семилинейки тьма, радужным паром обволакивались люди, одолевая студь. Костёр бы на полу сарая разложить, чтоб согреться, да нельзя: и себя, и сарай, и "локомобилю" сжечь можно, - нельзя, да и нечего палить в костре, дрова в деревне - вещь такая же дорогая и нужная, как и хлеб. Каждое полено на счету. Сопели натужно, толкались, изредка переругивались - возрождали локомобиль, будь он неладен, старались, не зная ещё о Шуркиной хитрости.
- Ну как, не требует ещё военкомат локомобилю? - спрашивал дед Елистрат Иваныч, перепачканный ржавью и мазутом, где-то на третий или четвёртый день работы.
- А чего требовать, если машина не готова? - отвечал Шурик. - Когда будет собрана, когда опробуем - тогда и отвезём. Я с военкоматом так договорился.
- Верно. Дырявое железо незачем на фронт отправлять.
Наконец наступил момент, когда локомобиль поставили на колёса - они тут же, в сарае, были - выкатили наружу и заправили поддон "топкой". "Топкой" в Никитовке называли всё, что способно было гореть - и древесные корчаги, и коренья, и бурый уголь, свой же, сибирский, до войны приходивший из-под Кемерова, и драгоценно блестящий, жаркий антрацит, что привозили из краёв далёких, в которых немец ныне хозяйничает, и торф, и горючий камень-сланец, и сосновые, осиновые, ольховые поленья, и сухие коровьи лепёшки - всё это давало тепло и называлось коротко: "топка".
- Ну, Господи, благослови… - зашевелил бледными, мокрыми губами дед Елистрат, поджигая "топку", суетно, спеша, пробормотал какую-то непонятную молитву, в которой несколько раз повторились слова "не выдай", этими же словами и закончил, уже громко: - Не выдай! Меня не выдай! - Добавил ласково, нежно, вкладывая всю свою душу, весь запал в то, что произносил: - Родимая! - словно бы "локомобиля" его была живым существом.
Все затихли. Только Шурик не выдержал, вздохнул по-сиротски загнанно. Дед Елистрат Иваныч уловил сырой плаксивый вздох, посмотрел на Шурика вскользь. Подбодрил, по-своему поняв его:
- Ты военкомата не боись. Если агрегат сейчас откажет, всем миром в район пойдём выручать тебя! В обиду не дадим, понял?
Шурик благодарно кивнул в ответ. Ему самому начало казаться, что разговоры насчёт военкомата и "мобилизации" локомобиля на фронт - правда, а не выдумка - велено, мол, свыше, команда есть такая, а раз есть команда - значит, надо выполнять.
В тяжёлом, дочиста выскобленном нутре "локомобили", как в животе некоего доисторического чудища, что-то шевельнулось недовольно, всхрипнуло коротко, ожила машина, ожила, родимая!
По лицу деда Елистрата тёк едкий горячий пот, больно щипал кожу, вышибал слёзную жижку из сизых морщинистых мешочков, дед кривился, моргал глазами, но от "локомобили" не отрывался, держал руки на рычагах управления и, выпростав из-под старой меховой шапчонки хрящеватое красное ухо, сторожко прислушивался к тому, что творится в чугунном чреве подопечного механизма.
- Тс-с-с, - притиснул пальцы к бороде дед Петро, завороженно глядя на своего бранчливого приятеля, - ему показалось, что кто-то шумит, мешает Елистрату Иванычу вникать в гуд пламени, запаленного в чреве "локомобили".
Был вечер, по тёмным вымороженным сугробам, наметенным у боков сарая, задвигались, запрыгали гибкие призрачные тени, накрывая сгрудившихся невдалеке баб.
Все молчали. Бормотание и хрипы в локомобильном чреве сделались громче, отрывистей. Но никто не сдвинулся с места, все так же молча продолжали стоять на своих местах, зачарованно глядя, будто людей околдовала нечистая сила, принудила это сделать, - на жилистые, испятнанные машинной грязью руки деда Елистрата, на его обмокренное словно дед только что вывалился из бани лицо. Несмотря на холод, деду Елистрату было жарко. Губы на Елистратовом лице зашевелились, запрыгали произвольно, сами по себе, глаза сжались в крохотные слезящиеся прорези, и дед неожиданно резво, будто молодой козёл, боднув головою воздух, решительным коротким движением нажал на рычаги.
В локомобильном нутре что-то взвыло возмущённо, из трубы повалил чёрный слепящий дым - он и раньше валил из железного сапога, приклёпанного к туловищу "локомобили", но не так густо и не был таким едким. Снесённый ветром, который, похоже, сторожил именно этот момент, дым погрузил людей в свою вязкую черноту, обволок их, вытемнил лица.
"Гха, гха, гха!" - закашлялся дед Петро и, мотая головой, кинулся прочь, но тут же угодил в сугроб. Не в силах выбраться, завяз в нём. Дым не отступился - деда Петра, как и остальных, снова накрыло сажевое одеяло, окутало с головой. Дедовы валенки, вылезающие из-под кромки дымного одеяла, задёргались, застучали друг о друга. Вой в локомобильном нутре тем временем перешёл в визг - словно бы борова охолащивали тупым ножом, - тяжёлая чугунная шестерня, глубоко насаженная на ось, - а ось вдета в боковину локомобиля, - вдруг, кряхтя, провернулась на миллиметр всего, потом одолела другой миллиметр, третий, затем начала медленно, словно бы заспанно, нехотя вращаться. Убыстрила свой ход и, скрипя, вихляя, вдруг закрутилась быстро, лихо, во всю свою железную прыть.
- Всё, председатель, - дед Елистрат повернулся к Шурику Ермакову, - можешь принимать работу и отправлять локомобилю на фронт. Докладай военкомату!
- Спасибо, Елистрат Иванович, - спотыкаясь не то чтобы на каждом слове, а на звуке каждом, проговорил Шурик, - огромнейшее спасибо! И вам, - он повернулся к глазачевскому наперснику старику Овчинникову, к Вениамину и Юрке Чердакову, растроганно прижал руку к груди, - и вам большое спасибо.
- Чего там! - махнул рукою бывалый дед Петро. Юрка Чердаков и Вениамин промолчали.
В колхозе имелась крупорушка. Правда, её надо было немного переделать, и тогда она бы за милую душу мельчила, растирала твёрдые зерна пшеницы и ржи. Была и собственно мельница, передвижной сарай на колёсах - неисправная, как уже знал Шурик, мукомолка. Но исправить её было делом, в общем-то, несложным, её устройство куда проще парового агрегата. Агрегат, вон как визжит! Чёртова машина. Пыхает паром, старается. Как вот только сознаться насчёт военкомата?
Небо почернело, пригнулось к земле, обвисло, вспученным пузом за дома начало цепляться. Непогода, видать, надолго поселилась в здешних местах.
Назавтра Шурик встретил деда Елистрата, по обыкновению хмурого, невыспавшегося - опять ломота всю ночь покоя старику не давала, - со слезящимися глазами, непрочно стоящего на ногах: кости отказывались держать сухое ослабшее тело Елистрата Иваныча. На приветствие Шурика он молча наклонил голову, стёр слёзы с глаз.
- Елистрат Иванович, хочу повиниться перед вами, - начал Шурик неловко, глядя себе под ноги.
- Не винись - сам всё знаю, - скрипнул по-коростелиному дед Елистрат Иваныч, - ещё вчера вечером догадался. Только скажи мне, честно скажи - зачем ты это сделал, а? Обман весь зачем, а?
Шурка торопливо рассказал о своём плане с помолом зерна для фронта и остатками отрубей для себя, для Никитовки.
- Понятно, - по-прежнему без особого восторга проскрипел Елистрат Иваныч. - Но к локомобилю ж ещё и мукомолка нужна.
- Мукомолка у нас есть, вы сами знаете. Неисправная только. Исправить её - опять Христом Богом просить буду вас. Возьмитесь за это, а? Деда Елистрат?
Старик Глазачев пожевал задумчиво губами, словно бы сомневаясь в чём-то, - а в чём сомневаться-то? Ясно ведь всё как Божий день - некому больше браться, тут сомнения прочь - вытянет он это дело, обязан вытянуть.
- Ладно-ть, - пробормотал дед Елистрат наконец, - для начала надо хоть посмотреть, что от мельничишки той осталось. Дыры небось?
- Нет, вроде бы цела мукомолка, я смотрел.
- Специялист! - в груди деда Елистрата что-то рыкнуло. - Покумекать, мозгой пошевелить надо, чтоб осечки не было, - скрипел дед Елистрат Иваныч недовольно, морща печёный, в коричневых старческих крапинах лоб, стирая солёные мутные капли с глаз - и, словно бы стесняясь их, отворачивался в сторону, стряхивал на снег, крякал досадливо.
Похрумкивая катанками по снегу, дед Елистрат Иваныч побрёл дальше по своим делам, пошатываясь из стороны в сторону, бормоча что-то про себя, окутываясь слабым парком.
Всё вроде бы хорошо складывалось, всё образовывалось - если не в этот год, так в следующий деревня с хлебом будет. И запахнет тогда печёным китом в домах, ей-ей запахнет.
И хуторе Крапивном, это в пятнадцати километрах от Никитовки, у деда Елистрата дочка Елена жила. С внучкой, тоже Еленой. Елена-младшая в лютые морозы лёгкие застудила, свалилась в страшном бредовом жару, никак не могла в себя, в сознание прийти - маялась, разметавшись в потной постели, уже несколько дней находясь между небом и землей, меж светом тем и светом этим.