Дед Елистрат, когда ему сообщили о беде, собрал мешочек трав, которые должны были Ленке помочь, раскопал спрятанную далеко поллитровую банку меда, которую, даже умирая от голода, всё равно для себя не использовал бы, накормил лошадь соломой, снятой с крыши, добавил туда несколько мёрзлых картофелин, сел в сани и уехал в Крапивный. Там он пробыл три дня, просидев всё время у Ленкиной постели, привел её в чувство, вернул с того света и, когда внучке стало малость полегче, засобирался назад. За окном уже было довольно спокойно, лишь ветер изредка поднимал у крыльца снеговые хвосты и медленно опускал их на землю.
И все же Елена Елистратовна забеспокоилась:
- Куда, папаня?
- Как куда? - проскрипел тот, посмотрел в горницу, где лежала Ленка. - Счас дело у ей на поправку пойдёт, так что ты не тревожься. Бельё почаще меняй, потому что болезнь вместе с потом выходит, чаем с медом пои. И эту вот траву вари, - он ткнул пальцами в мешочек, - пить давай по полстакана. Утром полстакана, днём полстакана и вечером столько же. Дня через три Ленка ходить уже будет.
- Всё понятно, понятно, - Елена Елистратовна слабо улыбнулась отцу, - сделаю как надо, не беспокойся. Вот только куда ты собрался?
- Домой, Лен, надо. Обязательно нужно мне в деревне быть. Я там локомобилю починил, а за нею мукомолку, вроде б работают они, но лях их знает, как дальше себя поведут. Нужно отладить до конца. Чтоб всё чин чинарём. Но денька через четыре, когда внучка на ноги встанет, я снова приеду, ещё трав привезу. Чтоб окончательно болезнь подрезать.
- Вечер же на дворе, - не отступала от своего Елена Елистратовна.
- Ну и что? Пятнадцать километров для хорошего коня, да для такого седока, как я, - дед Елистрат глянул в угол, где под рушником мерцали латунным окладом иконы, потом похлопал себя рукою по груди, - это ж раз плюнуть! Нуль без палочки. Вмиг мы этот нуль одолеем.
Дед Елистрат запряг лошадь, поправил солому, кучкой сбившуюся в санях, завалился на спину, лихо гикнул, вспомнив старое время, когда был молодым и на лошадях гонял со скоростью ветра, щёлкнул кнутом, будто из пистолета, и укатил.
В Никитовке в тот вечер он не объявился. Не объявился и утром следующего дня. Связь между деревней и хутором слабая, а если быть точнее - связи никакой, один лишь беспроволочный телеграф, так что бравого деда Елистрата не сразу и хватились.
А когда хватились, Шурик снарядил сани, взял с собою деда Петра, Юрку Чердакова, почтаря Козырева, прихватил дома одностволку, оставшуюся от отца и с той поры тщательно хранимую словно это была святая реликвия, так что ружьё находилось в порядке, хоть сейчас с ним на охоту, - и выехал из деревни.
Ветер то стихал, увядая совсем, сходя на нет, то вдруг вспыхивал с обычной силой, быстро набирая крепость, и тогда с земли поднимался мутный колючий снег, устремлялся к облакам, стегал по лицу - даже лошадь воротила от него морду в сторону и сбивалась с едва приметной твердины дороги, но Шурик решительно дергал вожжи, поправлял, лошадь делала усталый рывок, норовя вырваться из оглобель, снег накрывал её чуть ли не целиком - виднелась в такие минуты лишь неясная шевелящаяся глыба, заиндевевшая, совсем на лошадь не похожая, - но оглобли были крепкими, Шурикова рука тоже, и сани продолжали двигаться к хутору Крапивному.
Никаких разговоров о цели поездки Шурик со своими спутниками не вёл - и так всё было понятно. Молчание было тревожным и напряжённым: каждому почему-то мнилось самое худшее. Дед Петро крутил головой, по самые глаза укутанный мягким шарфом-самовязом. Петро втихую, тайком от извечного друга-недруга деда Елистрата, занимался делом совсем немужицким: вязал шарфы, варежки, носки и, надо признаться, неплохо подрабатывал на этом. Самовязы его были известны в деревне. Почтарь Козырев, обычно шумный, разговорчивый, тоже молчал, щуря красноватые, в кровяных прожилках глазки, тщетно стараясь разглядеть, нет ли чего подозрительного в намётах снега, в ветряной мути, не увидит ли он где-нибудь задок засыпанных саней или хотя бы знакомую Елистратову рукавицу, либо выпроставшуюся наружу полу одежды.
- Снегу-тоть, снегу, - шмыгнув носом, проговорил дед Петро. Отёр варежками-самовязами глаза и, увидев, что Шурик напрягся спиной, понял, о чём тот подумал, произнёс успокоительно: - Но уже ненадолго это, - затем, увлечённый собственной мыслью, желанием утешить председателя, продолжил с неожиданным воодушевлением: - Скоро ветер должон отпустить, уйдут все ветра в Казахстан, в тамошние степи, и тогда можно будет корм в скирдах забрать. И мороз должон отпустить, не может он долго держаться.
- Ты лучше по сторонам смотри, разговоры на потом оставь, - не выдержав, предупредил Козырев. - Дело сделаем, вот тогда и поговорим.
Дед Петро хотел возразить, но не нашёл что, и лишь слабо махнул рукой, вобрал поглубже голову в шарф, в воротник.
Нет, ничего они не увидели по дороге в хутор, где жила Елистратова дочь, - ни задка саней, ни рукавицы, выковырнутой из сугроба ветром, ни кнута, ни обрывка вожжей, ни лошадиного костяка. Из Крапивного выехали на двух санях, прочесали всю дорогу до Никитовки - ничего и никого. Пусто. Дед Елистрат Иваныч как сквозь землю провалился.
Зимние дни коротки, словно вздох. Едва рассветет, как снова темнеть начинает, прошло ещё немного времени, и снеговая муть неожиданно обрела синюю вязкость, глубину, дорога исчезла, растворясь в предночной теми, и продолжать поиски деда Елистрата было рискованно, пришлось отложить.
- Видать, смолотили моего кореша волки, - грустным голосом заключил дед Петро.
- Ох и язык у тебя, оторвать мало, - замахал почтарь Козырев. - Свят-свят-свят! Какие тут волки? Откель?
Козырев каждый день ездил в райцентр за почтой и тоже, если волки тут объявились, мог видеть их… А раз не видел - значит, никаких волков тут нет.
- Как откель? - не принял козыревских возражений дед Петро. - Из степей, с юга. Оттель пришли, гады. Там-то их, всё равно, что фрицев под Москвой. Только фрицам голову свернули, а эти еще непобитые. А потом, волки - это ж у нас же впервой. Когда Гражданская шла, их тут видимо-невидимо было. Как клопов.
Шурик лишь краем уха слушал разговор стариков, он ещё надеялся хоть что-то найти, но, увы, - кругом пусто, снег да снег. И всё. Никаких следов, ничего от деда Елистрата не осталось. Насчёт волков дед Петро, может быть, прав - у Шурика даже холод по груди пробегал, нехорошо сдавило горло, - Ермаков о том и сам догадывался, потому-то и взял с собою отцовскую одностволку и держал на всякий случай её наготове, забив в казенник патрон с крупным жаканом, каким не только волка, а, кажется, и танк сшибить можно.
Единственный, кто не проронил за всю дорогу и слова, был Юрка Чердаков. После той стычки у правления он больше не задирался, вел себя смирно, хотя в глаза Шурику не смотрел, отводил взгляд в сторону. Присмирел и Вениамин. Но надолго ли хватит этой смирности, Шурик не знал. Хотя недавний ремонт локомобиля и мукомолки вроде бы их примирил. А с другой стороны, вполне возможно, что всё повторится.
- И знаете, - не унимался дед Петро, талдычил и талдычил, борясь с холодом, ветром, ознобом, - случалось в наших краях - в ту пору ещё, в Гражданскую, давно, - что волки людей задирали.
- Как это задирали?
- А так. Одни скелеты обглоданные потом находили.
Почтарь оглянулся на сани, ехавшие сзади, шикнул на деда Петра:
- Вот что! Сзади Елистратова дочка едет, вон! И ты это самое. Кончай при ей про это…
- А рази она слышит?
- Всё равно, слышит или нет - завяжи рот, - пробормотал с угрозой Козырев и, увидев, что дед Петро умолк, погрузился в невесёлую думу: мало того, что из своих поездок в райцентр он людям горькие вести доставляет - похоронки идут одна за другой, всё время в Никитовке какая-нибудь баба воет, так теперь ещё, выходит, и ездить опасно стало, раз волки объявились.
Он передёрнулся, неожиданно представив, как на его почтарский возок нападают худые желтоглазые звери со слюнявыми алчными мордами, впиваются клыками в плечи, в руки, в горло, рвут тело, с разбегу прыгают на спину обезумевшей лошади, сбивают её с ног, и она ржёт тоскливо, предсмертно, окропляя кровью снег. Козырев покрутил головой, сбрасывая с себя наваждение - тьфу, чёрт, блазнятся страхи всякие! Ружьё с собою теперь брать надо, - на вооружённого человека волки обычно не нападают, запах горелого ствола они издали чуют, боятся.
- Слышь, председатель, а у тебя другого ружья нет? - осторожно, стараясь, чтобы никто больше не услышал, спросил почтарь.
- Зачем второе-то? У меня и это надёжное.
- Да я на иную тему гутарю. Запасное я имею в виду. Запасное ружьё у тебя есть?
- Во-о! - встрепенулся дед Петро. - Значит, поверил в мой сказ? А? Ладно, я тебе дам ружьё, - милостиво закончил дед Петро. - Есть пиш-шаль у меня. Продуктов мне за это из райцентра привезёшь.
- Какие там продукты? В райцентре так же голодно, как и здесь.
- А вот какие будут, такие и привезёшь.
- Никаких там нет. Если только варёная бумага, - вздохнул почтарь Козырев, - да пряники из фанеры. Продукт такой, что заворот кишок запросто может стрястись.
"Ничего, ничего-о-о, - думал Шурик, оглядывая засиненную пустую обочину, - скоро мукомолку пустим в дело и ту малость хлеба, что ещё не вывезена на фронт, провернём через машину, вот так. Воспрянем тогда, деды, духом, поедим малость. Ничего-о-о, деды".
Лошадь вдруг захрапела, задирая голову, Шурик вгляделся в синие хлесткие космы снега впереди, различил в них жёлтые тусклые огоньки, и у него сразу остановилось, заныло сердце: волки! Но это были не волки, это мерцала подслеповатыми огоньками керосиновых ламп Никитовка.
Дед Петро молодое воодушевление чувствовал недаром - через полторы недели морозы сдали, и наступила оттепель, с капелью, густо посыпавшей с крыш, с торжествуемым криком ворон, в морозы прибившихся к человеческому жилью и затихших было, а сейчас воспрянувших духом, возобновивших свои разбойные полёты в поисках пищи. Потянулись стаи этих страшноватых птиц прочь из деревни.
На огромную стаю ворон, собравшуюся в поле, люди и обратили внимание.
Когда Шурик поехал туда, то обнаружил целёхонькие сани, порванную одежду деда Елистрата, мятую старую шапку с оторванные козырьком и вперемежку конские и человеческие кости.
Снизу, из-под грудной клетки, поднялся застойный тяжёлый комок, обварил жаром горло, заставил жёстко и сильно забиться сердце. Эх, дед Елистрат Иваныч, дед Елистрат! Как же это так? Шурик, окорачивая слёзы, покрутил головой. Значит, точно, - волки, они, гады… Их работа. Шурик не удержался, сглотнул слёзы. Всё, факт налицо - в никитовской округе появились волчьи стаи, мотай это на ус, председатель.
Как бороться с волками, Шурик не знал, но после похорон деда Елистрата наказал всем строго-настрого, в правлении даже бумаги вывесил: людям в одиночку из Никитовки не выезжать, за скотом следить пуще глаза и, не дай, бог, если какая корова погибнет, - виновному потом будет тяжко жить на белом свете. Предупреждение было серьёзным - Шурик, этот пацан, мальчишка, показывал свой далеко не мальчишеский характер, вот ведь как.
Затихла спрятанная в степных снегах деревенька Никитовка, притаилась в ожидании весны.
В конце марта, с юга, из степных далей в Никитовку принеслись тёплые ветры, стремительные, бесшабашные, радостные, рождающие в душе какую-то странную лёгкость. Плотный зимний снег начал проседать, покрываться норами, усыхать, будто старый сыр, буквально на глазах, воробьи из забитых сирых комочков, отчаянных борцов со стужей, превратились в громкоголосых нахалов, пристающих к людям, требующих чего-нибудь поесть - хлеба малость иль картошки, а ещё лучше - зерна, деревенские дома прямо-таки помолодели, начали поблескивать чистыми стеклами окон, облупленными, но ещё яркими наличниками, с крыш густо посыпалась на землю капель, прожигая снег до самой травы, - во многих местах зелёной, молодой, сохранившейся с осени.
Вслед за тёплыми ветрами пришла в Никитовку из степей и сама весна. Люди, встречаясь друг с другом, невольно растягивали губы в улыбке, радовались - вот и ещё одну зиму одолели, а вместе с нею - всё недоброе, чуждое человеческой душе, что уготовили им холода, напасти военной поры.
И если ещё неделю назад лето с его тёплыми зорями, рыбной ловлей в озерах, ночными кострами и топотом уносящихся в степную глубь табунов было лишь видением из сна, то сейчас оно становилось явью.
Забот у Шурика прибавилось. Не за горами была пахота. Как справляться с ней, Шурик ещё не знал: ведь трактора позабирал фронт, и если МТС выделит хоть один колёсник ХТЗ, то это будет большой удачей, везеньем, счастьем, если же не выделит, то придётся пахать на лошадях ("Хорошо, что не на коровах", - думал Шурик), за пахотой наступит черёд сева, когда зерно надо будет бросать в землю и молиться на него, чтобы взошло, проросло тугим и крепким, способным выстоять под напором ветра, дождя и шпарящего солнца ростком.
Однажды утром, когда Шурик сидел в правлении, бледный, с синевой под глазами, щёлкал на счётах, соображая, обойдётся он своим зерном или его надо будет просить в районе, в правление, громко топая катанками, с наваренной на подошвы автомобильной резиной, ввалился дед Петро, воинственно-мрачный, громко дышащий, с напряжёнными глазами, из которых, казалось, вот-вот посыпятся искры. В руке он держал дробовик, целил глазком ствола в председателя.
- Ты чего, дед? - немного опешив от чёрной холодности ружейного зрачка, спросил Шурик.
- Это мне вопрос надо прочегокать, чтоб ты ответил мне, а не я тебе, - неожиданно вскипел дед Петро, потряс дробовиком. - Ворон тут ловишь! Не посмотрю, что председатель, выдеру. Раскритикую!
- А ты случаем не… того? - Шурик поднёс было палец к виску, чтобы наглядно показать, в каком состоянии находится сейчас дед Петро, но сдержал себя - уж больно необычным было поведение деда. - Может, выпил? Иль белены какой-нибудь откушал, а?
Дед Петро навис над шуриковым столом, поманил его к себе пальцем.
- Ну-ка, ближе, ближе. Послухай, председатель, что я те скажу.
Шурик поморщился - не любил он такой таинственности, но к деду всё же придвинулся. Тот зашептал ему на ухо громко и визгливо, Шурик невольно улыбнулся: тоже, конспиратор, лях тебя задери - такой шёпот почище крика слышен.
- Нелады у нас в деревне, председатель.
- Что за нелады?
- Дезертир в Никитовке объявился.
- Ты чего мелешь, деда? - голос у Шурика неожиданно сделался тонким, и он даже привстал. - Быть того не может!
- А вот и может! - дед Петро яростно потряс бородой. - У Таньки Глазачевой он обретается.
Шурик решительно встал, лицо его отвердело, под бледной кожей напряглись желваки. Пощурил глаза:
- В арбалете твоём, дед Петро, патрон имеется? Ежели стрелять придётся - выстрелит?
- Будь спокоен - ещё как. С небес вода от грохота посыпется. Дождь будет.
- Дождь - это лишнее, дед. А если у дезертира автомат? Нас тогда твоя пукалка не спасёт.
На это дед Петро не нашёл, что ответить, он только вздёрнул вверх свободную руку, помахал кулаком, шипя яростно:
- Ну, Та-анька, ну, профура!
- Кто же эт-то может быть, а? Дезертир, спрашиваю, кто? - Шурик ударил ладонью по столу, поморщился, растёр пальцами ушибленную мякоть. - И из района нам ничего не сообщили. Может, он не наш? Если б наш - из НКВД обязательно знать бы дали.
- Ещё чего не хватало - на-аш, - проворчал дед Петро недовольно, - в Никитовке дезертиры не водятся. А этот, он из пришлых. Танька его юбкой в степу, видать, накрыла, к себе привела.
- Ладно, чего гадать на воде… Пошли! - скомандовал Шурик, первым нырнул в тёмные сенцы правления, оттуда - на улицу. Дед, держа дробовик перед собою наготове, - следом.
В доме Татьяны Глазачевой было тихо, но эта тишина показалась деду Петру такой знакомой, что он невольно сравнил её с зубной болью, - боевой пыл его заметно увял, и дед Петро с неожиданной тоской подумал: "Дезертира могли бы взять и другие, что помоложе меня. Не то ведь супостат шарахнет сейчас из автомата, о котором Шурёнок предупреждал, и тогда одна дорога останется - на небеса. Прямиком. С-святая Дева Богородица", - запрыгали у него губы, и дед Петро, не в силах сдерживаться, повозил кулаком по глазам, стирая выкатившиеся из-под век слёзы.
Шурик, прислонившись к углу дома, огляделся - ему надо было понять, есть ли другие подходы к Татьяниному дому, не обнаружится ли где протоптанная стёжка, по которой сподручно будет уйти дезертиру - но нет, ничего такого, что могло бы заинтересовать Шурика, не было. Дед Петро, уткнувшись бородою в Шуриково плечо, стоял сзади, сникший, как муха в дождь.
- Давай свой арбалет, - прошептал Шурик.
Дед Петро послушно отдал Шурику дробовик. Тот почти беззвучно переломил ствол, осмотрел пятку патрона, определяя годность, не покрыт ли капсюль зелёными разводами старости, не пробило ли где его, успокоенно захлопнул ствол, прошептал тихо, почти не разжимая губ:
- Ну, с Богом, дед! Будем брать твоего дезертира.
- Почему это моего? - недовольно шевельнул губами дед Петро.
Вошли в сенцы, просторные, чистые, в которых всё стояло на своём месте - умела Татьяна Глазачева блюсти чистоту, ничего не скажешь, умела - пахло сухими травами, землёй, степью и хвоей. Шурик повёл стволом ружья по углам: не сидит ли где-нибудь там этот тарантул, гриб поганый, нелюдь, сбежавший с фронта? В сенцах было пусто.
Приблизившись к двери, Шурик прислушался, стараясь уловить шорохи, возню в доме, бросил мимолетный косой взгляд на притихшего деда: не слышит ли тот какие-нибудь подозрительные звуки - дед Петро в ответ отрицательно покачал головой, - тогда на Шуриковом лице проступило жёсткое выражение, он коротким цепким движением ухватился за скобу, дернул на себя дверь, просунул в проём ружьё.
Слева в Татьянином доме располагалась затенённая каморка с крохотным слюдяным оконцем, совсем не дающим света, справа стоял стол, обнесённый с трёх сторон скамейками, прочно врытыми в земляной пол, - это была кухня, обеденное помещение, чистая же комната, или, говоря языком блюстителей местного этикета, - "зала", находилась за фанерной перегородкой, оклеенной цветными картинками, выдернутыми из журналов ("Журнальчики-то довоенные, в тридцать девятом году ещё были выпущены", - отметил Шурик, увидев две или три знакомых иллюстрации, - а потом, он знал: в тридцать девятом Татьяна в своей хате ремонт делала, тогда стены и обклеила), здесь было несколько изображений Сталина в кителе с отложным воротником, внимательно и устало глядящего перед собой. Бросив взор на Сталина, Шурик неожиданно ощутил в себе робость, потом покрутил головою, одолевая сомнения: "Ну совсем дохляком стал, ровно дед Петро. Ай-ай-ай! С такой смелостью только носки вязать. Что храбрый дед втихаря и делает".
- Эт-то что за шум? - послышался голос Татьяны Глазачевой.