Татьяна Глазачева, вот лярва, к Федякину подалась, живёт с ним на разъезде (садануло Шурика по душе воспоминание о Татьяне, даже краской лицо пошло). А товарка Глазачевой, Кланька Овчинникова, замуж за раненого вышла, весёлого одноногого сержанта, всё на аккордеоне играл… Кланька и влюбилась. Председательствовал в колхозе Вениамин, на фронт его не взяли - броню дали. Когда избирали его вместо Шурика, думали: раз одного корня люди, значит, одинаковые - ан не тут-то было, нет в нём, говорят, шуриковой справедливости, а потому и погнать его из председателей собираются. На Юрку Чердакова похоронка пришла. Погиб на Украине, в Карпатах. Хотел он перед уходом на фронт на Таньке Галазачевой жениться, но та ему от ворот повороту дала: дескать мальчишка ещё, мол, шкет. Ну, вот вроде и все новости! Да ещё, почтарь Козырев помер. Чахнуть начал на своей работе, отставку просил - куда-нибудь подальше от похоронок - не отпустили. Так и усох старик, на погост снесли…
Каждая новость действительно свою полку нашла, а вот смерть Юрки Чердакова не укладывалась в сознании. Вдруг сделалось неловко перед белобрысым угрюмым второгодником-здоровяком, всё старое, драки и распри оказались такими никчемными…
Вениамин встретил Шурика угрюмо, на вопросы насчёт колхоза отвечал неохотно, бурчал что-то под нос - видать, прав был дед Петро. Мать, встрече с которой Шурик поначалу обрадовался донельзя, много плакала, глядя на него - ведь сыну надо было возвращаться на фронт, и неизвестно, выберется он оттуда живым, или же останутся его кости лежать в недоброй чужой земле. Слёзы эти выводили Шурика из себя, он по-своему, но страдал вместе с матерью.
В общем, промаялся Шурик несколько дней, не зная, куда себя деть, за что взяться - провалялся с книжкой, изредка выходя на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, и чувствуя смутную тревогу, какую-то странную неловкость словно был в чём-то виноват перед своими ребятами-зенитчиками, оставшимися на корабле, продолжавшими воевать.
Недельная побывка коротка - одну цигарку выкурил, только вроде бы домой прибыл - и уже надо возвращаться. Однако отъезд свой на фронт Шурик воспринял с облегчением.
На станцию его повёз дед Петро, по уши укутанный шарфом-самовязом, в треухе, нахлобученном на самый нос и таком лохматом, что даже не было видно его по-воробьиному поблескивающих глаз, в длиннополом тулупе, хотя и ветхом, продырявленном в нескольких местах, но ещё способном защитить от мороза.
День был холодным, чёрным каким-то. То ли оттого чёрным, что сквозь ноздристые сугробы, присыпанные земляной копотью, принесённой ветром из степей, кое-где проглядывала жирная, спёкшаяся от холода пашня, покрытая тонким ледком, то ли старая вихлястая дорога была в этом виновата - колея на ней от езды обуглилась, сани с визгом швыряло из стороны в сторону, с одного наката на другое, так что приходилось, как на корабле во время шторма, смотреть в оба, чтобы не вылететь за борт, то ли причиной тому были низкие животастые облака, сплошь в пороховой окалине, будто они только что попали в мощный заградительный огонь, переползая линию фронта.
На проступавших сквозь снег отвалах пашни сидели угрюмые вороны, недобро поглядывали на проезжающих мимо людей. Дед Петро поднял кнут, на который тут же испуганно покосилась, сыпя искры из глаз, молодая пятнистая кобыла, запряжённая в сани.
- Не бойся, пока не про тебя кнут, про тебя в следующий раз, - успокоил её дед, ткнул черенком в сторону ворон. - Вон там Елистрат Иваныча волки порешили. Вона то место… Помнишь, как мы его искали?
- Да, - коротко отозвался Шурик, лежа в санях и подняв воротник своей подбитой рыбьим мехом морской шинельки. Дед Петро пощёлкивал кнутом, подбадривая кобылу, Шурик, втянув голову в воротник, думал о своём, о ребятах, оставшихся на корабле, о том, как всё привыкает к смерти - не к жизни, а к смерти, вот ведь. Думал Шурик о близком друге своем, старшем лейтенанте Сане Прокудине, командире одной из корабельных БЧ, выросшем в Сибири и никогда не видевшем моря и всё же сделавшимся первостатейным моряком. Когда Шурик уезжал в отпуск, старлей Прокудин сунул ему в карман шинели немецкий "вальтер" с запасной обоймой. "Мало ли что, - философски произнёс Прокудин. - Тыл-то ныне, сказывает, вон какой. Шпана может встретиться, уркаганы. И ножи у них есть, и пистолеты. Так что "вальтер" сгодиться может. Бери, бери!"
- Гляжу, шрам у тебя на лице, - обернувшись к Шурику, оборвал его воспоминания дед Петро. - Щека поклёванная. Ранен был? Расскажи…
- Что рассказывать? Нечего. Обычное дело.
- Вот про обычное дело и расскажи. Чтоб не скушно ехать.
- Война, она и есть война, - начал Шурик неохотно, подышал на ладони тёплым паром. - Много всякого было. В первом же бою чуть не погиб. На Каспии это было. Вышли на старом, допотопном пароходике на учебные стрельбы, а тут "юнкерсы" откуда ни возьмись. Ясно дело, расправиться с нашей галошей им ничего не стоило. Тем более озлились, что мы одного лаптежника - "юнкерса" ихнего - умудрились сбить. В общем, потопили они нашу коробку. Время было уже к зиме, вода в море холодная, паром исходит, руки-ноги враз парализует. Пароход наш уже корму задирает, чтобы вглубь идти, а я все телепаюсь - никак не могу в воду спрыгнуть. Глянул вокруг и обмер: ма-ать моя! Все мы одеты были в белую холщовую форму, в ней каждый на тёмном фоне, как просяное зерно на ладони - здорово все видны, особенно сверху. Секут и секут нас, как блох, очередями, бьют по белым пятнам. Глянул я, значит, на ноги и ахнул - моя правая штанина из белой превратилась в красную, кровяную - оказывается, по ноге секанул осколок, но в горячке в стрельбе, да в грохоте я этого и не заметил, а тут оцепенел, с места сдвинуться не могу.
Дед Петро соболезнующе посмотрел на Шурика, бородёнка у него запрыгала, в горле что-то задавленно булькнуло, но в следующую секунду он справился с собой и, взметнув над головою черенок кнута, с размаху огрел им кобылицу:
- Н-но, л-ленивая! Хватит спать на ходу! - Снова обернулся к Шурику: - Ну и как же ты выбрался с парохода?
- Привязал боцман-старик ко мне пробковый матрац и столкнул за борт. Следом спрыгнул сам. Вода холодная, кости проволокой скручивает, мозги подчистую вышибает. Да и куда плыть - непонятно: до берега далеко, он не виден, и где находится - одному Богу да этим гадам в самолетах известно. Немцы над головой носятся, шлюпки добивают. Кричу из последних сил боцману, что не доберёмся мы до суши, не стоит стараться, а он мне кулак показывает. Сам плывёт и меня перед собою, будто бревно толкает. Пока плыли, я два раза из сознания вырубался - слишком много крови потерял, слаб был. Большинство из нас так и ушли на Каспийское дно. И я собою рыб кормил бы, не окажись рядом боцмана. Сам он потом погиб, а вот с сыном его - тёзкой моим, Александром Прокудиным, - мы сейчас на одном корабле воюем. Вот так.
Тянулась, скрипела под полозьями ноздреватая, в некоторых местах проезженная до самой земли санная дорога, посвистывал ветер в ушах, творя недобрую мелодию, храпела голодная кобылица, устало поводя худыми боками, тихо уплывали назад зимние облака, густо-серые, словно дым из пароходной трубы.
Шурик задремал. Дорога пошла под уклон, и лошадь побежала веселее.
Очнулся Шурик Ермаков от того, что где-то недалеко хлопнул выстрел. Вытянул голову, освобождая ухо - неужто действительно стреляют? Нет, тихо. Спросил у деда:
- Стреляли, похоже… Иль почудилось?
Тут Шурик увидел, что сзади, по дороге, нагоняя их, широким намётом идут штук шесть собак. Нет, не шесть - справа, по целине, несутся ещё две, и слева - одна. Девять. Всё ближе и ближе, поджарые, ясноглазые, широколобые, одинаковой седовато-палевой масти, с крупными когтистыми лапами.
- Дед Петро, погляди, что это за свора мчится за нами? Собак кто-то выпустил… Тоже на станцию, поди?
Обернувшись, дед Петро недолго всматривался в догонявшую их стаю, глаза у него округлились и потемнели, стали похожими на эбонитовые пуговицы от пиджака.
- От-ты, Матерь Божья! - неверяще прошептал он и, круто выгнувшись всем телом, огрел кобылицу кнутом. Та, испуганно косившая назад задымленным фиолетовым зрачком, вскинулась, захрипела, но скорости не прибавила - совсем, оказывается, слабой была лошадёнка. - Не собаки это, Шурёнок, а волки. Во-олки! - выдохнул дед Петро свистящим шёпотом, снова огрел кнутом кобылицу. - Лютует зверьё. Такое время - повсюду лютует! Но-о, задастая! Не знаешь, что такое волки, так узнаешь, если быстрей не побежишь. Но-о! Выручай, родимая, ну! Быстрее, быстрей! Не выручишь, всех нас волки смолотят! - Снова оглянулся назад. - Вот наважденье! Неужто Елистратов дух озлился, ходит за нами, бородой щекочет. И-их! - затряс плечами дед Петро, не в силах совладать с дрожью.
А у Шурика ничего, - ни испуга, ни озноба, спокоен Шурик, как на корабле, когда идёт бой, и важно одно - сломить горло врагу. Волки же всё ближе и ближе. Их морды с жёлтыми, загноенными по уголкам глазами пригнуты к земле, тела вытянуты в беге, чёрные стволы ноздрей втягивает в себя щекотный дурманящий запах живого. И чем сильнее этот запах, чем ближе повозка, тем злее и шальнее становятся волки, им уже ничего не страшно, им бы только дотянуться, вгрызаться зубами в тёплую плоть.
- Но-о! Но-о! Но-о! - нахлёстывал дед Петро лошадёнку, постоянно оглядываясь назад. И когда передний волк, седогрудый самец с широкой чёрной меткой, рассекающей лоб, был совсем близко, и Шурик, плотно натянув перчатку на кулак, раздумывал, как его получше огреть, дед Петро, держась руками за скобу, прибитую к передку саней, перегнулся, прокричал Шурику: - Там верёвка есть… Найди верёвку. Быстро!
Верёвка была зарыта в солому рядом с рюкзаком. Шурик Ермаков вытащил её и, прежде чем сообразил, что надо делать с верёвкой, собранной в скрутку и туго перетянутой узлом, дед Петро прокричал:
- Разматывай! Живее!
Едва тяжелый конец верёвки шлепнулся в снег, седой вожак резко затормозил, отпрыгнул в сторону, и волки разом прекратили погоню, сгрудились, обнюхивая этот конец, но вот он рванулся, подпрыгнул вверх, словно живой, заскользил по снегу, и волки снова устремились вперёд, держась рядом с верёвкой.
- До станции ещё далеко? - прокричал Шурик деду.
- Сожрать успеют. Версты четыре. Но-о, родимая, выручай… Подгребай, командир, верёвку, чего медлишь? Быстрее!
Шурик проворно выбрал верёвку, закинул её в сани.
- Выбрасывай снова!
И опять выброшенная верёвка остановила волков, она испугала их, будто живое существо, несущее опасность этим лобастым и совсем домашним на вид зверям, седогрудый вожак первым сообразил, в чём дело, отпрыгнул с дороги в сторону, зарылся в снег, но тут же вымахнул из сухого рыхлого заноса и пошёл в обгон саней по целине. Стая разделилась надвое. Когда дед Петро увидел, что волки обкладывают теперь повозку и слева и справа, у него дрогнуло лицо, и просел, сделался сырым голос:
- Всё, командир, не видать тебе фронта, а мне деревни Никитовки. Последний парад наступает, держись!
Шурик машинально сунулся руками в солому, туда, где был зарыт рюкзак. В рюкзаке у него ещё оставалась банка "второго фронта", надо попытаться ею, как камнем, отбиться. Н-нет, так просто они с дедом не сдадутся, хоть одного из зверей, да отправят тот свет. Он всё это время находился в состоянии какой-то странной заторможенности, окостенелого спокойствия, будто происходящее не имело к нему никакого отношения, он словно бы наблюдал за нападением волков со стороны, как зритель. И вдруг, будто кто-то пелену с его глаз сбросил, - он неожиданно со всей остротой ощутил, насколько опасен момент, ситуация, в которую они попали, насколько жесток стремительно летящий бег волков, берущих сани в клещи, ощутил запаренное тяжкое дыхание кобылицы, словно человек, всё понимающей, страшащейся расправы волков, почувствовал дрожь деда, размахивающего кнутом, - и что-то студеное, будто скатанный крепкими руками снежок, возникло у него в горле, проясняя ум и взгляд, наполняя тело расчётливой холодной злостью; Шурик ощутил, как в бок ему упёрлось нечто твёрдое, вспомнил, озаряясь жаркой радостью: пистолет! Вон как выходит - второй раз Прокудины ему жизнь спасают. Видать, на роду такое написано.
А волки всё ближе и ближе, они уже начали прижиматься к саням, несколько зверей махом пошли вперёд, в обгон, чтобы замкнуть повозку в кольце, встретить, если, понадобится, в лоб.
Шурик выдернул из кармана "вальтер" и, почти не целясь, выстрелил в ближнего волка, лобастого, с поджатым по-собачьи хвостом и впалым животом. Промазал. Было видно, как пуля взвихрила фонтанчиком снег перед самой мордой зверя. Нажал ещё раз на спуск - снова сухо, как-то задавленно щёлкнул выстрел. На этот раз попал, зверь оскалился, обнажая тёмные дёсны, задрал голову вверх, затем ткнулся грудью в снег, стал подгребать под себя лапами сухое стеклистое крошево. Шурик перевернулся с пистолетом набок, собираясь отсечь волков, несущихся впереди, пока они не накинулись на лошадь. Прицелился тщательно, беря на мушку одного из зверей, что был наиболее, как ему показалось, злобен, но сани тряслись, рука постоянно подпрыгивала, и Шурик, сделав три выстрела подряд, трижды промазал.
Всё же выстрелы сработали - волки вдруг круто отвернули в сторону, отдаляясь от саней на безопасное расстояние, и вскоре отстали совсем. А может, и не отстали, может, продолжали идти, скрываясь в снеговых ложбинах, и Шурик их не видел.
Вдали уже виднелись низенькие, крашенные в кирпичный и зелёный цвет домики разъезда. Собственно, и не домики это были, а железнодорожные вагоны, снятые с колёс и поставленные на землю.
На подъезде к станции они вдруг опять услышали выстрелы, целых три подряд, с мерными интервалами. Значит, не чудилось Шурику сквозь сонное забытье, что стреляют, значит, было это на самом деле. "Из винтовки бьют", - определил он.
- Что это? Опять волки? - дед Петро испуганно напрягся. Прислушался.
Снова ударил выстрел. Потом ещё один. "Охрана поезда стреляет, - подумал Шурик, - она же винтовками вооружена". Вытащил из "вальтера" расстрелянную обойму, вставил новую, загнал патрон в ствол пистолета.
- Давай-ка, дед, быстрее. Поднажмём! Там, похоже, состав грабят.
На путях разъезда стояло всего три вагона: состав не состав, - скорее ощепок железнодорожного состава. В одном из вагонов - самом дальнем, была приотворена дверь, оттуда, как понял младший лейтенант Ермаков, и была совершена кража, а рядом с вагонами, расположившись в боевой позиции между рельсами и пристроив винтовку поудобнее, лежал человек, одетый в чёрный полушубок, перетянутый кожаным ремнём - стрелок железнодорожной охраны, сопровождающий ощепок поезда. Шурик выпрыгнул из саней и бегом, на ходу вытягивая из кармана шинели "вальтер", понесся к лежащему стрелку, одновременно бросая быстрые взгляды по сторонам: определял, откуда же могут нападать? Но никто не выволакивал из вагонов мешки с ценным грузом, никто не угрожал охраннику, никто не вёл ответной пальбы.
Увидел Шурик лишь три хлипкие маленькие точки, растворяющиеся в серых снегах - фигурки пацанов, во весь дух улепётывающих с разъезда. А парень-охранник был здоровенным, плечи литые, полушубок натянут на них туго, вот-вот лопнет, затылок напряжённый, красный: такому хилое пацаньё всё равно, что пыль, дунь - улетит. Опять хлопнул выстрел - в который уж раз. Охранник неторопливо перевёл затвор, выбросил гильзу на снег, снова приложился к винтовке.
- А ну, прекратить стрельбу! - звонким от бега голосом прокричал Шурик.
Парень недоумённо оглянулся, и Шурик сразу узнал стрелка: Федякин это, вот кто! Бронзовый, с крутым завитком на конце чуб, выбивающийся из-под новенькой офицерском шапки, спокойные глаза уверенного в себе и в своей правоте человека, в которых при виде бывшего никитовского председателя не возникло ничего, - ни тревоги, ни удивления, ни досады, ни злости - ничего, словом. На толстых, с сытыми канавками около ушей щеках - здоровый румянец.
- Чего раскричался, лейтенант? - неожиданно спокойным равнодушным тоном спросил, продолжая лежать на заснеженных шпалах, Федякин. - Не у себя в части, чтобы командовать.
- По ком стрельбу ведешь, с-сука? - свистящим шёпотом выговорил Шурик. - Это же пацанва.
- А мне всё едино. Воры они.
Покосившись на ствол "вальтера", на чёрный глазок дула, направленный прямо на него, Федякин, опасно сжав глаза, поднялся.
- Что у тебя за продукты в вагонах? Говори!
Снова покосившись на пистолет, Федякин выдавил сквозь сведённые в твёрдую линию губы:
- Жмых. На восток груз идёт. А эти!.. - он неожиданно резво повёл головою в сторону, где скрылись ребятишки. - Растащить его хотят. Под трибунал за воровство отдавать надо. - На Федякинской шее нервно заходил, заплясал маленький, не больше сливовой косточки кадык. - А за допрос, лейтенант, я тебя ответить заставлю. Доложу по дистанции начальству.
- Докладывай!
Сзади, давя снег, спотыкаясь о ребровины шпал, выступающих из скользких наледей, приблизился дед Петро, сощурился, глядя на Федякина.
- Смотри, лейтенант, жизнь короткая, дорожки на ней узкие, начальства не боишься - бойся меня, - предупредил Федякин, продолжая сжимать знакомо глаза. - Встретимся ведь.
- Встретимся, - согласно произнёс Шурик.
- Пристрелить бы тебя, - вдруг тоскливо произнёс дед Петро. - Как собаку. Жаль, когда ты сдезертирничал, упустили мы момент.
Шурик кивнул согласно. Потом вдруг подумал, что где-то здесь рядом Татьяна Глазачева находится, и Федякин перестал для Шурика существовать, неожиданно остро захотелось увидеть её, и он, на миг возвращаясь в своё прошлое, посмотрел по сторонам, стараясь различить - не виднеется ли где в серых угрюмых снегах женская фигурка? Но кругом было пусто, лишь привычно вбирали в себя скудный свет угасающего дня поставленные на землю станционные вагоны-домишки, жалобно темнели окнами-глазницами, подставляя свои бока лихим степным ветрам.
Оставив Федякина у вагонов, они с дедом Овчинниковым двинулись к тёмному, крытому шифером дощанику, где была размещена железнодорожная контора.
В дощанике было пусто и холодно, железная печушка едва теплилась. К стенке было прикноплено написанное старательной детской рукой расписание дрезины, которая приходила на разъезд дважды в день - утром и вечером. До вечерней ещё было время. Время, чтобы обдумать день вчерашний и день завтрашний. Вспомнить тех, что живы, и тех, кого уже нет, вспомнить детство с его радостными июльскими зорями, ловлей рыбы, пеньем птиц, движением облаков в небе, молчаливой жизнью рослых степных трав, бесшумным бегом зверей, печальными криками сов в ночи, жаркими завораживающими кострами, на которые любят смотреть из темноты пригнанные в ночное лошади, с густым медовым запахом распускающихся цветов, с весёлыми покосами, во время коих пустели, лишались жизни деревни, потому что в них не оставался никто, даже псы-собаки, те тоже уходили вместе с людьми на покос, с тяжёлым звоном поспевающих хлебов и трубным рёвом коровьих стад, идущих на звук жалейки, с горьким духом дыма, в котором коптили жирных осенних уток. Вспомнить всё то, что младшему лейтенанту Александру Ермакову предстояло защищать на фронте, ибо война ещё не кончилась - война шла.
И неизвестно было, останется Шурик в живых или нет…