Первым к командиру подошёл Охворостов, глянул старшему лейтенанту под сапоги, а там Пердунок сидит - сосредоточенный, печальный, с обвисшими усами, старшина нагнулся, сочувственно потрепал его по пыльной шкуре. Пердунок был, как человек, - всё понимал, на всё имел свою точку зрения, только говорить не мог.
Охворостов протянул командиру тёмную от времени алюминиевую кружку, на которой острием ножа было выковырнуто "О.Е.С." - первые буквы фамилии, имени и отчества. Горшков налил старшине немного спирта.
- Подходи, ребята, - голос у старшего лейтенанта был ровен и глух, - не стесняйся, народ!
Пердунок постоял немного около командира, отметился, так сказать и понуро поковылял в сторону. Отошёл метров на десять, покосился на разбитую клуню - отдыхать там было нельзя, - и со вздохом лёг на землю, покрытую толстым слоем пыли.
- Пусть земля будет девчонкам пухом, - угрюмо проговорил старшина.
- Воистину пухом - от девчонок ничего не осталось. Взрыв превратил их тела в воздух, - Довгялло вздохнул.
- Не по-русски это, - заметил Арсюха, скользнул глазами в сторону. - Русский человек должен иметь могилу. Иначе куда идти на поклон?
Арсюха был прав. Но война есть война, она сюжетов не выбирает, судьбы режет как хочет, ножом. Вдоль, поперёк - как придётся…
- Я думаю, на краю воронки мы должны соорудить могильный холмик и поставить таблички с фамилиями связисток: "Здесь лежат такие-то и такие-то…" Старшина, подбери дощечку получше, имена вырежем ножом - так надёжнее. Если сегодня сделать не успеем - сделаем завтра, - Горшков оглянулся на хозяйкин дом с полуразвороченной крышей. - А вот тётке Марфе надо будет помочь сегодня. Без крыши она пропадёт.
- А ночевать где будем, товарищ старший лейтенант? - Арсюха обеспокоенно скосил глаза к носу. - Клуня-то - тю-тю.
- Здесь же, во дворе, и переночуем. Лето. Ночи стоят тёплые.
- Может, куда-нибудь под крышу определимся?
- Вряд ли такую крышу мы сейчас найдём. Все дома заняты штабными…
Ночевать остались во дворе клуни - у продырявленной взрывной волной изгороди, на земле, расстелили плащ-палатку, нашли пару старых ватников, также кинули на землю и улеглись.
Ночь выдалась беспокойная - часа в два, в кромешной темени начал накрапывать мелкий нудный дождик, разбудил разведчиков.
Выручил Арсюха - приметил в соседнем дворе казённый брезент, оставленный ездовыми на сохранение, сбегал туда и уволок полотно. Если бы не накидка - вымокли бы все.
Арсюха вслепую свернул цигарку, запалил её и некоторое время стоял над спящими, будто охранял их, с шумом втягивал в себя вкусный дым табака, ловил глазами всплески, поднимающиеся над далёким горизонтом, на западе - то ли безмолвный свет вражеских ракет, то ли зарницы - удивительное явление ночной природы, потом раздавил потухший чинарик каблуком и проворно нырнул под брезент.
Когда нащупал рукой "сидор", поправил его, чтобы голове было удобнее, он уже спал - все движения Арсюхины были машинальными, слепыми и в ту же пору, несмотря на слепость, - очень точными.
Утром старшина вытесал из лозинового ствола могильный кол, прибил к нему пятислойную фанеру, которую он добыл невесть где, старший лейтенант узнал в штабе фамилии погибших связисток, и Охворостов аккуратно, по-школярски высунув язык от напряжения, вырезал эти фамилии на доске, потом подмазал их краской.
Краска была яркая, трофейная, синяя, текст видно издали, за двадцать шагов. И, главное, сохла краска быстро, не в пример родной отечественной, - впиталась в фанерку, малость потускнела, но держалась прочно, не пачкалась.
- Вот так-то, девочки, - грустно произнёс Охворостов, отошёл от фанерки с задавленным вздохом. - Жить бы вам, да жить… Э-эх! - он с силой рубанул ладонью воздух.
Вдвоём со старшим лейтенантом они сходили к страшной, продолжавшей остро пахнуть прелой кислятиной воронке, на закраине её установили кол с дощечкой, постояли немного с обнажёнными головами и вернулись к своим.
Придя к разбитой клуне, старшина несколько минут сидел оцепенело на охапке выброшенного наружу сена, вяло шевелил губами, словно бы ему не хватало воздуха - приходил в себя, потом поднялся со вздохом и начал из обломков дерева, в которую превратилась клуня, вытаскивать доски - надо соорудить хоть бы какой-нибудь навес. Не спать же им под брезентом… Смертью смерть, а жизнь жизнью, мёртвым надлежит лежать в земле, а живым следовать с боями дальше.
Из досок он соорудил четыре стойки, загнал их в землю, подровнял, к стойкам прибил две доски поперёк, потом две вдоль и одну по диагонали… Получился вполне надёжный каркас, на него Охворостов решил натянуть несколько кусков ткани, отрезанных от дырявых плащ-палаток, прихватить их по углам гвоздями, расправить - сделать так, чтобы всё было по-людски.
Через час работа была закончена. А раз работы не было, то оказалось, Охворостову и руки свои некуда деть. Он их то в галифе, в карманы, засовывал, то под ремень определял, то спетливал сзади, за спиной, в узел, то ещё что-то изобретал, но всё было не то, лицо у старшины наливалось тяжестью, делалось недовольным, расстроенным, в голову лезли горькие мысли.
Он прошёл к хозяйкиному дому - как там обстоят дела с крышей? Дела обстояли неплохо. Арсюха, Мустафа и Довгялло с Соломиным работали проворно, слаженно, будто единый механизм подобрался, новую крышу сделали лучше старой.
- Помощь не нужна? - на всякий случай поинтересовался старшина.
- Опоздал, Егор Сергеич, - стёр пот с головы Соломин, - всё уже… Финита, как говорят пленные итальянцы.
- Финита, так финита, - пробурчал себе под нос Охворостов, потом, словно бы вспомнив о командирском долге, решил похвалить разведчиков: - Молодцы, ребята, бабку в беде не оставили. - Оглянулся - увидел Пердунка. Кот сидел под скамейкой, врытой в землю напротив крыльца, и цепкими прорабскими глазами наблюдал за работой разведчиков. Физиономия у него была, как у десятника, которого угостили стопкой водки.
Было тепло, парило - ночью, наверное, опять сыпанет мелкий грибной дождик. Соломин не выдержал, стянул с себя гимнастёрку, сбросил её с крыши вниз.
- Старшина, пристрой куда-нибудь мой парадный кустюм, чтобы куры не затоптали.
Смешно - кур-то в бабкином хозяйстве не было ни одной, и вообще в местах, где побывали фрицы, куры не водились.
Старшина поднял гимнастёрку с земли, повесил её на кол, потом подхватил кота, продолжавшего строго инспектировать работу разведчиков, и ушёл к себе, под навес - надо было прикинуть, не следует ли чего ещё сгородить. По дороге остановился, прокричал Соломину:
- Глянь-ка с верхотуры, командира нигде не видно?
Соломин приложил ладонь козырьком ко лбу, осмотрелся:
- Не видно.
Охворостов погладил Пердунка по голове:
- Придётся нам обедать без командира.
Пердунок мурлыкнул недовольно: обедать без командира не положено. Непорядок это!
Командир вернулся к вечеру, уже в темноте, усталый, с просевшим голосом, малость хмельной, пахнущий свежими огурцами; в старой дерюжке, сцепленной двумя булавками, принёс молодых зелёных "пикулей", украшенных щетинистыми пупырышками, объявил хрипло:
- Налетай - подешевело!
Огурцы смели в одно мгновение - раннего урожая в этом году ещё не было, не пробовали ребята, - оживились, зачмокали, захрустели вкусно:
- Лепота-а-а!
Горшков придирчиво оглядел навес, потряс рукой дощаные стойки, пробуя их на прочность, безошибочно отстрелил взглядом Охворостова:
- Твоя работа, старшина?
- Моя.
Старший лейтенант похвалил:
- Толково сделано! Из ничего буквально.
Похвала старшине понравилась, он даже попунцовел - командир нечасто произносил такие слова. Охворостов оценил их.
- Завтра утром мы уходим, - произнёс старший лейтенант с сожалением в голосе. - Весь полк. Мы - первыми.
Полуторка подкатила к бывшей клуне, когда было ещё темно, хотя звёзды на небе уже потускнели, свет их сделался слабеньким, скудным, на востоке, около горизонта, вспушилась, зашевелилась, будто живая, серо-лиловая полоса, а на недалёкой ветле завозились, оживая после тревожного сна, деревенские воробьи - существа горластые и бесцеремонные.
Водитель подрулил к клуне, сделал громкую перегазовку и заглушил мотор.
- Подъём, славяне! - скомандовал старшина, привыкший реагировать на всякий, даже малый звук, на все пуки и шорохи, - он проснулся первым.
Ах, как сладок бывает сон в эту пору! Как ни хотелось поспать разведчикам - молодым усталым ребятам, в том числе и Горшкову, но через полторы минуты уже все находились на ногах.
Огрызки плащ-палаток, натянутые на стойки, были влажными - недавно, буквально полчаса назад, выпала густая роса, похожая на дождь.
- Чайку бы, товарищ старший лейтенант, - начал было канючить Арсюха Коновалов, но Горшков обрезал его, скомандовал властно:
- В кузов полуторки - бе-егом!
Арсюха подхватил одной рукой "сидор", другой кота, оказавшегося около его ног и, подпрыгнув, перевалился через борт машины. Кота усадил на штурманское место - на крышу кабины. Место было опасное - Пердунка могло срезать ветром. Следом в кузов запрыгнул Мустафа, потом с грохотом, с шумом, с сопением - остальные разведчики.
- Тише, мужики, - хриплым шёпотом попросил Горшков, - не то немцы подумают, что происходит передислокация крупного воинского соединения, и совершат авиационный налёт.
Разведчики не выдержали, захихикали дружно.
- Вы хотя бы деревню не будите, - попросил подопечных Горшков, заглянул в кузов, увидел кота, хотел было сказать, чтобы того ссадили с кабины, но не сказал и нырнул в кабину. - Вперёд! Заре навстречу!
Шофёр удивлённо воззарился на него: чего это командир разведки заговорил стихами и надавил ногой на круглый сосок стартера. Мотор похрюкал немного и через несколько мгновений завёлся. Шофёр - знакомый сельский парень с унылым лицом, не торопясь включил первую скорость, и полуторка, подвывая мотором, побежала по длинной сельской улице, выхватывая фарами из начавшей редеть тьмы бока домов, заборы, плетни.
Путь на фронт всегда бывает коротким, как птичий скок, гораздо дольше и длиннее - путь с фронта, когда солдата переправляют в тыл с раной, когда бойца мучает боль, в коротком забытьи он видит себя, натыкающимся на обжигающую свинцовую струю, и задыхается от жаркого пламени, упавшего на него, - нет в этом пламени жизни, только смерть.
Через два часа разведчики уже рыли себе в развороченном лесном распадке землянку. Силёнок для такой работы было недостаточно, слишком мал был списочный состав, как принято говорить в таких случаях - на одну землянку пришлось бы потратить не менее двух суток, поэтому командир полка подкинул Горшкову отделение сапёров в помощь - целых восемь человек.
С сапёрами работу завершили быстро, старший лейтенант из своего НЗ выдал им премиальные - бутылку водки, опечатанную жирным красным сургучом, и довольные сапёры отбыли.
Землянка получилась славная - на крутом склоне холма, среди поваленных изрубленных в щепки деревьев, с узкой лесенкой в четыре ступеньки и накатом в три бревна, один слой на другой, если на землянку шлёпнется мина, то ничего с такой крышей не сделает, снимет пару брёвен с верхнего наката и всё.
Группе Горшкова требовалось срочное пополнение - не менее двенадцати, а то и пятнадцати человек… Пополнения не было - застряло где-то. Те люди, что приходили из госпиталей, из учебных полков, просеивались и растекались по пехотным частям - грамотным артиллеристам, издавна считавшимся аристократией армии, они не годились: мозгов было маловато. Ну а уж разведчикам они не годились тем более. Разведчики были аристократами аристократии, высшим слоем; какой-нибудь паренёк в обмотках, обучивший в запасном полку обращению с деревянной винтовкой, привыкший ковыряться пальцем в носу и выбивать из себя сопли, затыкая одну ноздрю водочной пробкой, никак не мог стать аристократом… Сколько ни учи его этому тонкому делу.
Старший лейтенант пошёл к майору Семёновскому. Тот во время отдыха в деревне разъелся, как кот, даже у Пердунка не было такого широкого лукавого взгляда. Увидев командира разведчиков, майор недобро сощурился словно кто-то собирался покушаться на его сметану и выкатился из кресла. "Где-то и кресло спёр, сукин сын", - машинально отметил старший лейтенант.
- Нет у меня народу, Горшков, для тебя, - резким, повышенным тоном проговорил Семёновский, по-утиному раздвинул руки и откинул их назад, - нету… Понял? Ищи себе пополнение сам. К миномётчикам сходи, к пехотинцам, посмотри, что у них…
- Да кто же отдаст толковых людей, товарищ майор? А те, кого они захотят отдать, мне не нужны.
- Всё, Горшков, разговор окончен! Когда придёт пополнение, тебя первым на смотрины приглашу. Понял?
- Так точно.
- А теперь… кру-угом!
Вот и весь разговор. Вышел Горшков от Семёновского будто оплёванный, со скорбной складкой, пролегшей между бровями. Собственно, было отчего озадачиться… Где же взять людей, где?
Вопрос, на который не было ответа.
Хоть и поговаривали давно о предстоящем наступлении, а наступлением и не пахло - и днём и ночью затевались вялые перестрелки, которые затихали так же внезапно, как и возникали, иногда из немецкого тыла приносились тяжёлые бултыхающиеся снаряды, выворачивали наизнанку землю, но вреда особого боевым порядкам красноармейцев не приносили - это были шальные снаряды, посланные на авось, на везение и не более того.
Группа Горшкова сходила за линию фронта - слишком уж затяжной оказалась полоса бездействия, майор Семёновский нервничал, лютовал, - приволокла из поиска худосочного, с квадратными фюрерскими усиками унтера, птицу покрупнее взять не удалось, слишком уж осторожны стали фрицы, - майор "языком" остался недоволен, вызвал к себе Горшкова и, брюзгливо выпятив нижнюю губу, объявил ему, как классный руководитель нерадивому ученику:
- Два балла, Горшков! Неуд! Больше таких безмозглых курощупов оттуда не приводи, лучше зарывай их там, на немецкой территории, чего им вонять на нашей стороне!
Горшков ничего не ответил майору, лишь молча козырнул, чётко, будто на занятиях в военном училище, повернулся и покинул землянку начальника штаба.
К себе вернулся молчаливый, с крепко сжатыми губами. Мустафа мигом распознал его состояние, понял, откуда такая сумеречность, и неожиданно произнёс:
- Товарищ старший лейтенант, дозвольте мне сходить в поиск.
Горшков окинул его с головы до ног хмурым взглядом, проговорил, почти не разжимая губ:
- У нас нет на это людей, Мустафа.
- Не надо людей, товарищ командир, я пойду один.
- Один? - Горшков отрицательно покачал головой. - Совершенно исключено, Мустафа. В одиночку в разведку не ходят.
- А если в порядке исключения?
- Исключений у нас не бывает. Разведка - дело коллективное, Мустафа.
- Товарищ старший лейтенант, вы ничем не рискуете… Отпустите, прошу вас!
- Рискую, Мустафа. Твоей головой прежде всего рискую. Я за неё в ответе.
- Да что вам какой-то человек из штрафбата, бывший зек… Таких в артиллерийских полках даже на учёт не ставят.
- Ставят, Мустафа, и за потерю спрашивают так, что мало не кажется, - по всей строгости.
В общем, не удалось Мустафе убедить командира, но отказ Мустафу только раззадорил, после первой атаки он предпринял вторую - утром, когда Горшков, закончив умывание у рукомойника, прибитого к уполовиненной, с перебитым стволом берёзе, по которой ползали жирные рыжие муравьи, докрасна растирался полотенцем…
- Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться.
- Ну? - Горшков прервал растирание и уставился насмешливым взглядом на Мустафу. - Только про вчерашнее - ни слова. Забудь!
- Товарищ командир, - начал канючить Мустафа, но это на Горшкова действия не возымело, он вспомнил толстого майора Семёновского и скомандовал громко, отрывисто, майорским голосом:
- Кру-угом!
Мустафа вздохнул обречённо и повернулся к старшему лейтенанту спиной. Но не знал его характера старший лейтенант, не ведал ещё упрямства Мустафы: через час Мустафа вновь очутился перед ним, козырнул лихо и произнёс, как ни в чём не бывало:
- Дозвольте обратиться, товарищ старший лейтенант!
Горшкову показались, что у него заболели зубы, секущая резь скривила ему лицо, он не выдержал, замотал головой протестующе:
- Я же сказал "нет", Мустафа!
- Вы ничего, совершенно ничего не теряете, товарищ командир… Если хотите, я могу даже бумагу дать, что прошу в моей смерти никого ни винить.
- Ты наивный человек, Мустафа! В таком разе у нас всю разведку загребут в Смерш. Ты знаешь, что такое Смерш?
- Маленько слышал.
- И я слышал, Мустафа. Только не маленько, а в полной мере, с довеском. Лицезрел вблизи, так сказать. Лучше не лицезреть, замечу. Особенно на коротком расстоянии.
- Товарищ командир… - проговорил огорчённо Мустафа и умолк.
Старший лейтенант с досадою покрутил головой словно тугой воротник сдавливал ему шею. Мустафа ждал - стоял навытяжку, ждал.
- Ладно, Мустафа, - наконец произнёс Горшков, - дай мне немного времени подумать. Мозги в этом деле никогда не бывают лишними.
Мустафа прижал руку к груди и церемонно поклонился. Будто муфтий в мечети.
- Спасибо, товарищ старший лейтенант. Я не подведу.
Горшков поморщился вновь - он ещё не сказал "Да", а Мустафа всё повернул так, будто он сказал это. Расстегнув пару пуговиц на воротнике гимнастёрки, старший лейтенант освободил себе горло и, понимая, что Мустафа от него не отстанет, махнул рукой: иди, мол.
Когда Мустафа исчез, старший лейтенант вызвал к себе Охворостова:
- Вот что, старшина… Снабди Мустафу провиантом, выдай три диска к автомату, патронов россыпных и организуй ему проход на ту сторону…
- Один пойдёт?
- Один.
- Рисковый мужик.
- Пусть попробует. Можно, конечно, старшина, и пятерых послать, но где у нас люди? Нет у нас людей… Поэтому Мустафа пойдёт один.
- Задачу понял, проход Мустафе на ту сторону будет обеспечен, - тихо проговорил старшина и беззвучно, будто дух бестелесный, состоявший из воздуха, исчез.
Очутившись по ту сторону фронта, Мустафа заполз в тёмный изломанный лесок - тут все леса были донельзя изувечены снарядами, слишком часто они стремились укрыть под своей сенью войска, - и решил немного переждать, сориентироваться.
В лесу было тихо, сама линия фронта, обычно горячая, сплошь в огне, тоже была на удивление тиха - ни выстрелов, ни сигнальных ракет, мертвенно освещающих небо, ни суматохи, внезапно возникавшей то тут, то там и также внезапно прекращающейся, - тишина стояла неправдоподобная, словно бы воюющие стороны договорились о перемирии.
Если и раздавались где-то звуки, то были они сугубо лесными - в одном месте среди выщипанных еловых лап проснулась птичка, встрепенулась; хлопнула пару раз крыльями и затихла вновь, в другом запищали дерущиеся мыши - нашли прошлогодний орешек, оброненный усталой осенней лещиной, и устроили из-за него драку, в третьем вылез из-под земли крот, отряхнул свою гладкую шкурку, просипел что-то недовольно и вновь втиснулся в свой извивистый лаз - эти звуки были хорошо понятны Мустафе, как была понятна и тишь, упавшая на линию фронта. Нехорошая эта тишь. Такая тишина всегда устанавливается перед бурей.