Отдохнув, оглядевшись немного, он двинулся дальше. На востоке немного высветлился горизонт, над лесом вспыхнуло дрожащее серое марево - можно уже разглядеть кончики пальцев на руках - не то ведь в слепой мге можно было легко расколоть себе голову о дерево…
Он шёл, не останавливаясь, два с половиной часа, потом тормознул - решил сделать привал, перекусить немного, прикинуть, до какого края земли добрался.
Из мешка Мустафа достал карту. Развернул её на старом, ровно срезанном пне. Конечно, читать карту так же мастерски, как это делает старший лейтенант, он не сможет, но тем не менее кое-что сообразить сумеет и место, куда забрёл, тоже определить сумеет.
Местность тут, конечно, слепая, затесей почти нет, но Мустафа скумекал, где находится, прикинул довольно точно, теперь, после перекуса, надо будет уходить влево - километрах в трёх отсюда пролегает дорога, на неё и надо целить.
Мустафа хорошо понимал, чего стоило старшему лейтенанту отпустить его одного в этот поиск - Горшков отвечал за разведчиков головой, и если что-то будет не так, если Мустафа не вернётся, командир ответит за него партбилетом, и должностью своей командирской, и званием воинским. Единственное, что останется у Горшкова неизменным - фронт: дальше окопов его не пошлют… Поэтому командира нельзя было подводить.
Достав из мешка банку говяжьей тушёнки, Мустафа вспорол её своей самодельной финкой, воткнул лезвие в землю, нарядной наборной ручкой кверху, прислушался - что по лесу кто-то идёт?.. Нет - показалось.
Завтрак он обставил основательно - поел со вкусом, в недалёком роднике зачерпнул воды, послушал птиц и двинулся дальше - сделав поправку, подвернув влево, к шоссейной дороге.
Шёл он размеренно, спокойно, стараясь засекать всё, что попадалось ему на пути, отмечая всякую мелочь - фиксировал даже запахи и фильтровал их, в одном месте, в низине, уловил дух мертвечины, подумал, что лежит человек, свернул в сторону и увидел убитого лосёнка, сплюнул через плечо и спрямил путь, - через час услышал рокот автомобильных моторов - шоссе, забитое машинами, находилось уже недалеко. Спокойствие, поселившееся в душе Мустафы, не покидало его… Неожиданно он подумал о том, что ходить в разведку одному лучше, чем компанией, - рассчитывать тут можно только на себя, любезного, и довольствоваться лишь этим.
Это устраивало Мустафу.
В километре от шоссе, в небольшой липовой рощице, белел чистыми известковыми стенами большой дом с примыкающим к нему пустым коровником - этот хутор, в прошлом плотно заселённый, а сейчас пустой, был точно указан на карте. Немецкие солдаты пустили бурёнок в котёл, в землю врыли высокие деревянные столбы с антеннами: самую громоздкую антенну с чёрными железными усами установили на крыше коровника, навесили на неё провода.
"Что-то важное… Похоже на инженерный пункт, - догадался Мустафа. - Сюда могут наведываться разные шишки, а это тот самый коленкор, который старшему лейтенанту нужен… Надо понаблюдать - вдруг какое-нибудь коленкоровое изделие действительно появится на горизонте?"
Сказано - сделано. Мустафа выбрал себе точку удобную, но неприметную, из тех, что рядом пройдёшь, а взглядом не зацепишься, нагрёб на себя валежника и начал наблюдать. Чутьё у Мустафы имелось - ещё с пограничной поры, позже, уже в лагере, оно отточилось, обострилось, и если у него возникало ощущение, что охота будет удачной, Мустафа знал: так оно и будет.
Чутьё не подвело Мустафу: часа через два на хутор проследовал небольшой легковой автомобиль с громким выхлопом - прогорела труба, - выкрашенный в вязкий серый цвет; в автомобиле, рядом с водителем, сидел офицер в золоченом пенсне, ловко пристёгнутом к седловине носа, в руках осанистый чин этот держал портфель, сшитый из толстой жёлтой кожи.
"То самое, что дядюшке Мустафе и надо, - сказал Мустафа, обращаясь к себе в третьем лице, - главное, чтобы деятель этот раньше времени назад не потрюхал…"
Перебегая от куста к кусту, а в открытых местах двигаясь ползком, Мустафа перебрался на окраину удобного леска, залёг в кустах недалеко от пересечения просёлка, ведущего на хутор, с шоссейкой. Просёлок был пустынен - лишь изредка по нему, отчаянно пыля, проносился мотоциклист, либо проезжала невзрачная машинешка, типа той серой мышки-норушки, на которой прибыл чин с портфелем, и всё - крупные машины на просёлок не сворачивали. И - ни души. Хотя бы какие-нибудь солдаты-ротозеи мимо прошли, либо "штатские шпаки", ан нет…
Но хутор жил, дышал, действовал, в нём колготились люди, это Мустафа ощущал чутким своим нутром. Нюхом обострённым… Иначе бы ему и делать здесь было нечего.
Он ждал, когда хлипкая серая машинешка покатит из хутора на большую дорогу, но "серая мышь" эта так и не сдвинулась с места, она словно бы примёрзла к крыльцу жилого дома. Даже если чин с портфелем останется ночевать на хуторе, Мустафа всё равно должен будет ждать его.
Утром, когда рассвело, Мустафа приподнялся над схоронкой, увидел - серая машина по-прежнему стоит у крыльца. У Мустафы на душе сделалось легче, но потом лёгкость эта прошла: а вдруг этот хрен с портфелем ночью куда-нибудь передислоцировался? Всё ведь могло случиться! Могло, да не случилось.
Мустафа достал из мешка фляжку с водой, плеснул себе немного на ладонь, отёр лицо.
Вода освежила его. Он потряс плечами, прогоняя от себя оцепенение и холод, и занялся привычным делом - достал банку с тушёнкой. Вскрыл её финкой. Сталь финки была закалённой, легко оставляла зазубрины на любой другой стали - выточил её Мустафа в лагере из автомобильного клапана, произведённого в Москве на автозаводе имени Сталина, - ножом Мустафа был доволен.
Единственное, что было плохо - когда лезвие затупится окончательно, заточить его без станка будет почти невозможно. Семь потов прольёшь, прежде чем что-то получится. Но и это устраивало Мустафу, он был человеком упрямым, если чего-то задумывал, то своего добивался обязательно.
Позавтракав, Мустафа зарыл железную банку в землю, нахлобучил сверху ком дерна, придавил сапогом, привычным движением поднёс к глазам бинокль. Наставил его на чистенький, как игрушка, хуторской дом: чего там? Пустынен был двор, примыкающий к избе, одиноко серела около крыльца замёрзшая за ночь машинешка, да на длинных прочных усах антенны сидели две клювастые, взъерошенные и оттого похожие на попугаев вороны - больше ничего и никого на хуторе не было. Ни одного человека. Перемерли фрицы все, что ли?
Мустафа просидел в схоронке весь день - второй уже, - ожидая, когда важный фриц навострится в обратную дорогу, всё терпел, но фриц что-то не торопился. Он даже по нужде не выходил из дома. Пришлось заночевать вновь.
Ночью на хутор проследовали два мотоцикла, один за другим, утром в таком же порядке, тарахтя моторами, покинули хутор - гуськом, один за другим. А серая, сиротливо стоящая машинешка так и не сдвинулась с места. Ни на сантиметр.
Может, действительно чин с портфелем уже смылся. Под прикрытием темноты, а? А полоротый Мустафа просто-напросто прошлёпал его? Мустафа недовольно дёрнул головой, задрал подбородок в заносчивом движении, будто нервный тик пробил его, схватился за автомат, огладил пальцами влажное, с облезшим лаком ложе, холодный дырчатый кожух ствола, бобышку затвора, мокрую защитную скобу, прикрывающую спусковой крючок от случайного нажатия, а значит - от беды… Лучший друг всякого солдата - автомат ППШ. Особенно, когда в загашнике имеется несколько дисков, по самую завязку набитых патронами.
Мустафа привычно прошёлся окулярами бинокля по пустынному двору. Никого и ничего. Хоть вылезай из схоронки и отправляйся на хутор с проверкой… Тьфу!
Он продолжал ждать. Мустафа умел это делать.
Ближе к вечеру, когда желтизна в солнечном свете ослабела, а потом и вовсе угасла, сменилась сонной розовиной, из хуторского дома во двор вышел водитель, поднял на машине капот, поковырялся немного в моторе и с удовлетворённым видом опустил железную округленную крышку, похожую на птичье крыло.
Мустафа понял - важный чин собирается покидать тёплое место. Это взбодрило, прибавило сил - наконец-то! Он проверил автомат. Какое всё-таки родное существо - ППШ… Живое! Отщёлкнул диск, проверил патроны - не проникла ли сырость, нет ли перекоса?
Розовина в воздухе сгустилась, солнечный свет потускнел окончательно, появились комары - оголодавшие, мелкие, очень противные, кусачие; тонкий стон их, повисший в пространстве, сверлил голову насквозь, рвал уши, застревал в висках. Мустафа ожесточённо покрутил головой, вышибая стон из себя.
Из дома тем временем вновь вышел водитель - покосившийся на один бок, чуть ли не переломленный в корпусе пополам - тащил тяжёлый чемодан, такой же дорогой, жёлтый, толстокожий, как и портфель.
Действия свои Мустафа постарался обмозговать тщательно, до деталей: и линию, на которой он застрелит шофёра, наметил, и тропу, что должна будет увести его в дебри, определил, и то, как он будет действовать, если за ними увяжется погоня, обдумал.
Чего только не лезет в голову человеку в томительные часы ожидания, кого только Мустафа ни вспомнил за прошедшие два дня, но пиком всего стали последние минуты - они самые обострённые, сложные, у человека может даже вскипеть кровь, и, наверное, такие люди, у которых она вскипает, есть.
Минут через двадцать в дверях хуторского дома показался немец, которого ждал Мустафа, хорошо отдохнувший - в бинокль чётко были видны его розовые щёки, двойной подбородок, влажные, будто сальные губы.
- Давай, давай, садись быстрее в свой драндулет, - сиплым шёпотом подогнал его Мустафа. - Пташка сортирная! - Потом добавил официальное словечко, услышанное в зоне: - Объект!
"Объект" словно бы внял тихой просьбе Мустафы, обошёл машинешку кругом, спросил что-то у водителя и уселся на переднее сиденье. Портфель поставил себе на колени.
Шофёр поспешно прыгнул за руль и завёл мотор.
Машина дёрнулась с места, будто в прыжке, объехала пару старых канав, образовавшихся на дороге ещё год назад после прохода тяжёлых грузовиков, привозивших на хутор оборудование и, напряжённо гудя мотором, попылила по просёлку к Мустафе.
Тот перевёл автомат на одиночную стрельбу, приподнялся над схоронкой. Того, что его увидят, Мустафа не боялся - лучи заходящего солнца били водителю в лицо, в глаза, слепили, а вот сам водитель с пассажиром были видны стрелку очень хорошо.
За легковушкой высоким столбом кудрявилась пыль, плотной завесой прикрывала машину со стороны хутора - ничего не разобрать. Мустафа удовлетворённо качнул головой, задержал в себе дыхание. Он был опытным стрелком. Обучился этому делу ещё во время службы на заставе, участвовал в соревнованиях и имел две призовых грамоты: одна за второе место, другая - за третье.
Легковушка приближалась к нему. Делалась всё больше. Объёмное лицо водителя обрело чёткость. Вот машина пересекла невидимую черту, намеченную стрелком, и Мустафа, прикусив зубами нижнюю губу, плавно надавил на спусковой курок автомата. Выстрелил. Тут же, почти в унисон, выстрелил вторично.
В тот же миг понял, то второго выстрела можно было не делать - первая пуля попала водителю точно в лоб, в самый центр, под низко зачёсанные волосы, водитель ткнулся лицом в руль; вторая пуля ему вреда уже не причинила - прошла над головой, над теменем.
Машина резко вильнула в сторону и соскользнула на обочину просёлка, прокатила метров десять по запыленной рыжей траве и, уткнувшись радиатором в куст, остановилась. Мотор прохрюкал прощальную мелодию - всего один куплет - и заглох.
Немец с портфелем словно бы окаменел - он продолжал оцепенело сидеть рядом с застреленным водителем. Мустафа поспешно подхватил свой "сидор" и пулей вылетел из схоронки. В несколько длинных стремительных прыжков одолел запыленную обочину и оказался рядом с машиной, резко рванул дверь, выворачивая её чуть ли не с петлями, ухватил оторопевшего немца за воротник мундира и выволок из легковушки. Вместе с портфелем - немец дорогую ношу не выпускал из рук.
- Шнель, шнель! - просипел ему Мустафа в лицо, не зная, правильно говорит или нет, понимает его фриц или же ничего не видит и не слышит - окаменел вояка и очухается нескоро. Мустафа, не выпуская воротника, ткнул пленника костяшками кулака в шею, в затылок - подогнал: - Шнель, кому сказал! Шелудивый!
Тут Мустафа был неправ - немца никак нельзя было назвать "шелудивым", напротив, он был очень даже гладким, откормленным, важным, не немец, а картинка!
- Шнель, шелудливый! - повторил Мустафа с ожесточением и вновь ткнул пленника кулаком в шею. Мустафе надо было как можно быстрее уйти с этого места - и как можно дальше. Не приведи аллах, если немцы организуют погоню. Тогда пленника придётся пристрелить и застрелиться самому. - Шнель!
Заметив, что на поясе у немца висит кобура с пистолетом - аккуратно сшитая, какая-то игрушечная, а из распаха высовывается нарядная рукоятка, украшенная растительным рисунком, травками и цветочками, Мустафа поспешно обезоружил пленника, про себя отметив, что делает это запоздало, - сунул трофей себе в "сидор". Этот нарядный пистолетик можно будет у какого-нибудь штабиста обменять на бутылку коньяка или спирта.
Следом Мустафа вырвал из рук пленника портфель.
- Дай сюда! Теперь это моё… Моё! Шнель! - Мустафа потащил пленника за собой.
Через несколько минут немец засипел дыряво - выдохся, бежать ему было тяжело, вес он имел небеговой, к нагрузкам таким не привык. А Мустафа всё тыкал и тыкал его костяшками кулака в затылок.
Впрочем, и сам Мустафа не выдержал напряжённого бега, лёгкие у него так же, как и у немца, дыряво засипели, перед глазами начали плавать дымные розовые круги. Но тем не менее он в очередной раз выплюнул из себя вместе с тягучей сладкой слюной:
- Шнель!
Он бежал ещё минут двадцать и толкал перед собой автоматом хрипящего пленника, остановился посреди мрачного, захламленного сухостоем леса, пахнувшего кислыми муравьиными кучами, окостеневшей трухой, выжаренным мхом, ещё чем-то, едва уловимым, согнулся калачом, выкашлял из себя тягучую сладкую слюну.
Пленник не выдержал - подкачали ослабшие дрожащие ноги, накренился и повалился на землю. Лицо у него было свекольно-красным, глаза выпучены, будто у рыбы, вытащенной на берег, из уголков открытого рта длинными липкими нитями тянулись слюни.
- Ну, герр фриц, уморил ты меня, - загнанно простонал Мустафа, подёргал головой.
Немец в ответ пусто пошамкал ртом словно у него не было языка, перекусил слюну и ничего не сказал Мустафе - ему досталось больше, чем человеку, взявшему его в плен. Он попробовал подняться с земли, но не смог.
Мустафа пришёл в себя быстро, выровнял дыхание и настороженно закрутил головой - показалось, что слышит собачий лай. Стиснул зубы, задерживая в себе хрип. Немец следил за Мустафой выпученными глазами. Он всё понял, и на лице его нарисовались надежда.
- Накося тебе! - Мустафа ткнул ему под нос фигу. - Думаешь спастись? Не удастся! - Он хлопнул рукой по стволу автомата. - Сплошную дырку из тебя сделаю. Понял?
Пленник это понял, багровые щёки у него разочарованно обвяли. Мустафа вновь послушал пространство. Тихо было. Противно звенели комары, в стороне, в ветках деревьев, слабенько попискивал запутавшийся ветерок, да озабоченно потенькивали синицы. Больше ничего не было слышно.
С хрипом втянув воздух сквозь зубы в себя, Мустафа поболтал им во рту, будто водой, выдохнул и скомандовал пленному:
- Подъём, фриц! Шнель!
Немец отрицательно помотал головой. Мустафа дёрнул ртом: уж что-что, а он заставит фрица встать и идти, напрасно тот кочевряжится, - ухватил пленника за шиворот, резко потянул вверх, потом оттянул ногу и пнул ею немца под зад. Удар был сильным, в ответ пленник жалобно вскрикнул, вновь опустился на землю.
- Подъём, падла! - прохрипел Мустафа. - Кому сказали! - Выразительно повертел перед его лицом носком сапога.
В ответ немец промычал что-то невнятно, начал неуклюже, кособоко подниматься с земли.
- Шнель! - подогнал его Мустафа.
Пленник, всхлипывая, кряхтя напряжённо, встал на колени, брюки у него с треском лопнули по шву, он испуганно ухватился одной рукой за зад.
- Ты это… ты смотри не обосрись тут у меня, понял? Не то мы линию фронта перейти не сможем, ты всё демаскируешь своим запахом. Не думал, фриц, что ты таким вонючкой окажешься! - Мустафа привычно хлопнул рукой по стволу автомата и выкрикнул словно выплюнул:
- Пошли! Шнель!
Немец, продолжая держаться одной ракой за зад, посверкивая белой полоской кальсон, заковылял по лесу к гряде молодого ельника, взявшего верх над сухостоем. Мустафа, послушав напоследок, не прозвучит ли где собачий лай, успокоенно двинулся следом - лай не звучал.
Через два часа они были уже далеко. В лесной низине, окаймлённой плотными чёрными кустами, Мустафа запалил небольшой костерок, вспорол банку тушёнки, выразительно понюхал её - пахла банка вкусно, - придвинул тушёнку пленнику:
- Хавай давай! Ешь!
Тот, оголодав в дороге, залез в банку пальцами и, подцепив кусок мяса, незамедлительно отправил его в рот.
Себе Мустафа также открыл банку тушёнки, воткнул в мякоть финку, хотел было подцепить кусок мяса, но остановил себя, с сожалением заглянул в нутро "сидора" - там оставалась ещё одна банка, последняя. В конце концов махнул рукой:
- Ладно. Живы будем - не помрём. - Перевёл взгляд на немца, подогнал его: - Ешь!
Фронт находился уже недалеко - доносились глухие удары, смятые расстоянием - это били мелкие полевые орудия, удары перемежались сухими строчками, будто швейная машинка проходилась своей острой иглой по воздуху, работали пулемёты, иногда прорезалась строчка погуще, посерьёзнее - это басил тяжёлый пулемёт-станкач, в глубине неба возникали и гасли неяркие отсветы - следы ракет.
Фронт предстояло перейти сегодня. Этой же ночью.
Мустафа остриём финки вывернул из банки кусок мяса, задумчиво отправил его в рот - тушёнка была вкусной, явно из запасов Верховного главнокомандующего. Хотя и не американская, своя, - народ-то обычно хвалит американскую, по поводу своей скромно молчит. Наверное, американцы знают какие-то особые секреты приготовления, тушёночка у них действительно получается душистая, тает во рту, наша же бывает более жёсткая, с жилами, но тоже ничего. А эта оказалась более чем ничего. Мустафа неожиданно вспомнил зону, лагерь, в котором сидел… Есть там хотелось каждый день, жутко хотелось есть, до воя, и если зекам попадались жилы не только варёные, но и сырые, они им радовались очень. Жилы в супе, например, были гораздо вкуснее пустой баланды. Вздохнув, Мустафа подцепил ножом новый кусок мяса и отправил в рот.
Разжевав его, привычно подогнал пленника:
- Хавай!
Немец расправился со своей банкой быстрее Мустафы, глянул на разведчика исподлобья, сощурил глаза, в зрачках у него зажглись вопросительные свечки, - зажглись и тут же погасли, - Мустафа в ответ отрицательно качнул головой:
- Добавки не будет!
Немец заглянул в банку, проверил, не осталось ли там чего, лицо у него жалобно вытянулось, Мустафа достал из "сидора" флягу с водой, отвинтил пробку и плеснул немного немцу в опустевшую банку:
- Запей жратву!
Пленник благодарно закивал:
- Данке шен! Данке шен!
- Хватит данкать! - Мустафа сделал концами пальцев подсекающее движение. - Пей и - пошмурыгали дальше.