Среди бумаг оказалась копия завещания Филиппа, а также довольно длинное письмо, адресованное мне; судя по дате, он написал его два месяца назад. В начале письма Филипп сетовал на краткость человеческого бытия, по законам которого даже люди, живущие "тихо, размеренно и осторожно", смертны. И нужно все заранее предусматривать. Он просил меня стать опекуном Уилмэй, но при этом не оставил никаких подробных указаний, кроме нескольких самого общего характера. Одно из них касалось места ее жительства (я уже и сам пришел к этой мысли): девочка должна поселиться у миссис Энтерланд. Он также оговаривал, что, даже если придется ограничить свободу девочки, все же следует позволить ей развиваться так, как она сама сочтет нужным. В заключение он кое-что сообщил мне о матери Уилмэй. В девичестве ее звали Уилмэй Форланд, она умерла вскоре после рождения дочери. Он писал:
"…Это была самая лучшая женщина на свете, и, я думаю, одна из самых красивых. Я не заказал ее портрета, а фотографироваться мы оба не любили. Да и какое это имеет значение! Ведь я навсегда сохранил в сердце ее образ. Когда Уилмэй повзрослеет, ты узнаешь, как выглядела ее мать…"
Он сообщал, что после его смерти у девочки не окажется близких родственников. Впрочем, есть один - брат ее матери. Его зовут Чарльз Форланд. Вот что о нем писал Филипп:
"Прежде чем я появился в ее жизни, семья жила бедно. Чарльз пристрастился к алкоголю и уже растранжирил свой собственный скромный капитал, и даже большую часть денег своей сестры, и продолжал время от времени выпрашивать у нее деньги. Но этих денег ему надолго не хватало. В конце концов сестра перестала ему помогать. Когда появился я, все изменилось, потому что я стал выписывать ему чеки. И чем больше я богател, тем большие суммы он получал. Выписывая чеки, я позволял ему жить, как ему хочется, чтобы он не беспокоил сестру. Это было условием сделки: воздержаться от встреч с моей женой и дочерью и приходить только ко мне по тем дням, когда я приглашу его за очередным чеком. Я платил ему за то, чтобы он не нарушал спокойствия нашей семьи, и мне казалось, что его это устраивало тоже. В последний раз я видел его три года назад. Он приехал в Синден, чтобы получить от меня очередную сумму, почему-то потребовав на этот раз увеличить ее. Его объяснение меня потрясло: он предчувствовал, что скоро умрет от пьянства. Я дал ему все, что он просил. С тех пор я не видел его, и, возможно, его нет в живых. Если бы он был жив, он явился бы ко мне за деньгами. Я всегда недоумевал, как два таких разных человека могут оказаться братом и сестрой, но такое случается. Он так и не видел моей дочери, и она не знает о его существовании. Думаю, лучше ей и не знать о нем. Если он появится… но этого не может быть, потому что за три года он не обращался ко мне ни разу, что равносильно свидетельству о смерти. Он, в сущности, шантажировал меня за обещание не приставать к моей жене и дочери; он никогда в жизни не работал, а под конец стал вообще непереносим. Но и в нем были привлекательные черты: он красивый парень, прекрасный рассказчик, а по-своему даже неглупый. В общем, он не лишен обаяния".
Я перечитал это письмо дважды. Просмотрел и другие бумаги. В пять часов утра я услышал шаги сверху, и доктор Ингволд спустился в библиотеку. Это значило, что я могу пойти поспать.
Глава VI
Я крайне измучился и не ожидал, что смогу уснуть, - но заснул мгновенно. Два часа я проспал как убитый и внезапно проснулся. Я услышал голос Уилмэй: она громко звала меня. Оказалось, мне это только почудилось или приснилось. Во всяком случае, я больше не мог сомкнуть глаз и встал.
Уилмэй все еще не вернулась. Доктор завтракал, и я присоединился к нему. Впервые он казался озадаченным. Мы послали за миссис Блэйд. Она указала нам несколько мест, куда Уилмэй любила ходить и где скорее всего могла находиться сейчас. Я решил, что мы поищем сначала там. Миссис Блэйд согласилась. Как и доктор, она начала беспокоиться. Бедная женщина не спала всю ночь и выглядела совершенно измученной.
Между тем утро выдалось великолепное: светило яркое солнце, дул легкий прохладный ветерок, и природа казалось такой прекрасной, как будто никто в мире не умирал и не страдал. Мы с доктором решили идти сначала к лесопитомнику, расположенному на гребне невысокого холма неподалеку от Синдена. Он направился к одной стороне гребня, а я к другой. Вскоре мы уже не видели друг друга, но могли перекликаться.
Я шел по извилистой песчаной тропинке. За первым же поворотом поиски закончились: навстречу по этой же тропе спускалась Уилмэй. Она несла большой букет диких роз, перевязанный лентой, которой она обычно украшала волосы. Толстый слой пыли лежал на ее маленьких кожаных туфельках, а руки были исцарапаны колючками ежевики. Ее лицо было бледно, но она улыбнулась, увидев меня, и назвала по имени.
- Уилмэй, - радостно воскликнул я, - бедная девочка! Наконец-то ты нашлась.
- Я шла домой, - сказала она.
- Мы очень беспокоились.
- Да, я об этом знала. Я бы не зашла так далеко, но мне нужно было прийти в себя. Потому и пришла сюда, где тихо и никого нет. Я больше так не буду.
- Все в порядке, детка. А теперь пойдем домой. Ты устала?
- Не очень. Я немного поспала, но взошло солнце и разбудило меня. Тогда я нарвала цветов. - Она протянула мне букет.
- Они прекрасны, - сказал я.
Она вложила букет в мою руку.
- Я хочу, чтобы вы отнесли их папе вместе с моей любовью. Я не увижу его больше никогда. Никогда… - Она говорила задумчиво и печально, но голос у нее не дрожал. Думаю что она просто заставила себя держаться из опасения расстроить нас.
Мы прошли несколько шагов, и я уже собрался сообщить ей, что доктор идет к нам навстречу с другой стороны склона, как вдруг она сказала:
- Эдвард, помогите мне!
Я подхватил ее в тот момент, когда она потеряла сознание, и уложил на траву. Я громко позвал доктора, и через минуту он уже присоединился к нам. Он склонился над Уилмэй и вскоре привел ее в чувство. Когда Уилмэй открыла глаза, она удивилась, увидев его.
- Я думала, это Эдвард, - сказала она.
- Я здесь.
- Вы меня извините, теперь я могу идти.
Но мы не позволили ей идти, и остальную часть пути я нес ее на руках.
* * *
Ближе к полудню приехала Берта, и я несказанно обрадовался ей. Она оставила свои светские обязанности, что само по себе было большой жертвой с ее стороны, но она оказалась готовой и к другим жертвам ради Уилмэй. Известие о смерти Филиппа она выдержала с большим самообладанием. Гораздо эмоциональнее она отнеслась к известию о том, что Уилмэй блуждала по лесопосадкам, "где не было никого". Оставшуюся часть дня она не разлучалась с Уилмэй, а после похорон Филиппа решила вообще завершить светский сезон в Лондоне и увезла Уилмэй за границу, к морю. Уилмэй полюбила Берту и не решилась противиться ее воле. Они пробыли всю зиму за границей, я на некоторое время составил им компанию, но вскоре вернулся в Лондон.
Молодость со временем забывает утраты и заново обретает силу, бодрость духа и ощущение радости бытия. Уилмэй вернулась в прежнее состояние, смотрела на жизнь яркими синими глазами, каталась на пони, училась плавать и даже фехтовать. Раньше она не интересовалась французским языком, однако теперь болтала на нем, причем весьма бегло.
- Сейчас она в переходном возрасте, - говорила мне иногда Берта. - Но со временем я начну подумывать о… - Берта делала многозначительную паузу. - Красота, четыре тысячи фунтов годового дохода и самая ласковая душа на свете. Она должна сделать хорошую партию.
- Тебе бы на аукционе работать, - заметил я. - Но имей в виду: в характере Уилмэй нет ничего светского.
- У меня тоже нет, - парировала Берта. - Зато у нее много здравого смысла.
- Подожди, по крайней мере, пока она подрастет.
- Разумеется, я ни словечка ей не скажу до той поры, господин опекун.
- Во всяком случае, я не хотел бы - когда придет время, - чтобы, пускай самая блестящая, какая-то партия была ей навязана.
- Ты ничего не понимаешь, - вздыхала моя сестра, - да и ребенку нет еще шестнадцати. Так что пока не забивай свою опекунскую голову подобными проблемами.
Шестнадцатый день рождения Уилмэй мы отмечали вместе в доме Берты. Нас было трое, и больше не было никого. Много раз нам доводилось обедать втроем, но этим вечером впервые все было иначе - совсем иначе.
Глава VII
- Миссис Энтерланд сейчас спустится, - сказал Картер, распахивая передо мной дверь гостиной.
Картер и миссис Блэйд служили теперь в доме моей сестры. Картер - дворецким, а миссис Блэйд - горничной Уилмэй и одновременно домоправительницей и экономкой. К тому же она времени от времени исполняла доверительные поручения моей сестры. Берта считала ее настоящим сокровищем.
Я провел несколько минут в гостиной, заставленной уймой модных вещей, как старинных, так и современных, и как две капли воды похожей на все остальные гостиные предместья Мейфэр.
Появилась Берта. У нее был таинственный вид, словно она была чем-то очень довольна, что было истинной правдой. Выглядела она гораздо моложе тридцати пяти, что, увы, было неправдой. Она ласково потрепала меня по щеке, поцеловала и воскликнула:
- Эдвард, у нас для тебя есть сюрприз!
- Неужели? - отозвался я. - Тогда, конечно, тебе не нужно приносить извинения.
- Ну уж и не подождать минуточку. Все стало известно только в последний момент. Ну вот, чуть не выдала секрет.
- Выдавай уж. Ты не успокоишься, пока не выложишь все. Между прочим, ненавижу всякие сюрпризы. Какой-нибудь чертик выскакивает из коробки - хлоп! - и все смеются. На мой вкус, все это пошло.
- Но этот сюрприз совсем другой. Он красивый!
- Ладно уж, посмотрим. Ну а как Уилмэй? Где она?
- С Уилмэй все в порядке, она очарована твоим подарком.
- Ты спрятала ее за шторой или еще где? Она выскочит и будет смеяться. Самое ужасное - что вы обе решите, будто это забавно. Когда же ждать вашего сюрприза?
Картер объявил, что обед подан.
- Уилмэй, да будет тебе известно, слишком скромна для глупых забав. Пойдем в гостиную, и ты сам все узнаешь.
В гостиной возле стола стояла Уилмэй, но это была совершенно другая Уилмэй. Раньше она носила волосы распущенными, теперь они были уложены по последней моде. Раньше к таким обедам она одевалась в полудетские платья. Теперь на ней был вечерний туалет, сшитый на заказ: белое длинное платье с глубоким декольте. Нитка жемчуга, которую я подарил Уилмэй, обвивала ее шею. Она казалась одновременно смущенной и довольной. Увидев меня, она улыбнулась и покраснела. Я почтительно склонился перед ней, поцеловал ей руку, как взрослой даме, и почтительнейше попросил позволения поздравить мисс Эмори с днем рождения.
Уилмэй церемонно поблагодарила меня за жемчуг. А когда мы сели обедать, она взяла на себя обязанности хозяйки. Берта и я уселись по обе стороны от нее.
- Ну и как? - спросила Берта. - Что мистер опекун думает о нас?
- Я восхищен, Уилмэй. Скажи правду, сколько тебе лет?
- Мне шестнадцать, Эдвард. Ой, неправда, мне уже семнадцатый год.
- А мне тридцать девятый год, и я чувствую себя столетним старцем. Я вижу перед собой малышку, которой когда-то я подарил лиловую коробку конфет с нарисованным на ней позолоченным сердцем.
- Но, Эдвард, - перебила Уилмэй, - я не была малышкой, мне было тогда целых десять лет.
И я все помню…
- Конечно, конечно, хотя десяти еще не было, к тому же одета ты была, когда я впервые тебя увидел, несколько легкомысленно.
Уилмэй рассмеялась, но слегка покраснела. Похоже, получила способность краснеть в качестве подарка на день рождения. Прежде она не отличалась застенчивостью.
- А нынче-то, - сказал я, - какие перемены!
- Ничего особенного, - заявила Уилмэй. - Просто у меня другая прическа и новое платье, но сама я не изменилась.
Но она стала другой. Миновали сумерки детства, и уже занималась заря, предвещая рассвет, зенит и закат.
Обед прошел весело. Берта, как всегда, блистала остроумием. Уилмэй, как мне показалось, смеялась более сдержанно, чем обычно, и меньше говорила. Впрочем, иногда она вполне серьезно утверждала, что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, и этим смешила нас еще больше. Она начиталась всяких книжек и насмотрелась пьес и теперь заявляла, что жизнь - печальная штука, но в печали есть что-то притягательное. В конце концов сама же над собой и рассмеялась.
А затем Берта заявила, что хватит мне курить, и попросила меня сесть за фортепьяно.
- Играть? И не подумаю, - возразил я. - Твое фортепьяно вечно расстроено, и ты накрываешь его всякими скатертями, ставишь на него горшки с цветами, фотографии, вазы… На нем беспорядок, а тебе кажется, что это красиво.
- Уговори его, Уилмэй! - сказала Берта. - Объясни все!
- Фортепьяно в порядке, Эдвард, - рассмеялась Уилмэй, - и можно убрать с него все вещи, если хотите. Но вы у меня в гостях и должны вести себя как порядочный гость. Сыграйте мне, как в тот, первый вечер…
И я подчинился. Я играл для них вальсы и ноктюрны Шопена, и они выражали полный восторг, как обычно. Было довольно поздно, когда я собрался уходить. Уилмэй вышла вслед за мной.
Экипаж мистера Дерримера освещен? - спросила она Картера. Картер ответил, что да. - Тогда, - сказала она, протягивая мне записку, - вы сможете прочитать это по дороге домой. До свидания.
В записке было сказано:
"Дорогой Эдвард, я пишу это в своей спальне перед обедом. Не знаю, как благодарить вас за тот прекрасный жемчуг, и благодарю вас снова и снова. Вы всегда были так добры ко мне.
Любящая вас Уилмэй".
Я положил записку в карман и задумался. Мне казалось, что она таила в себе что-то большее, чем благодарность за подарок, и эта недосказанность меня озадачивала.
Кеб остановился возле клуба, но я велел извозчику развернуться и везти меня домой.
Глава VIII
Берта не вывозила в свет Уилмэй, пока девушке не исполнилось семнадцать лет. В тот год у меня вошло в привычку бывать у Берты. Часто мы вместе с Уилмэй ходили слушать музыку в Сент-Джеймс-Холл. Иногда катались в парке. Короче, у меня была возможность узнать ее ближе.
Берта восхищалась Уилмэй.
- Может, тебе неизвестно об этом, - говорила она мне, - но Уилмэй, по-видимому, самая красивая девушка на свете.
- Я не знаю про всех остальных, - отвечал я, - но Уилмэй и в самом деле очень мила.
- Мила! Я уже целых десять сезонов не видела подобных девушек!
- Десять лондонских сезонов - это много. Мы стареем, Берта, а кто-то молодеет.
- Ну и старься себе на здоровье, раз тебе так хочется, - отвечала Берта. - Возраст для мужчины - не такая уж большая беда. Но я стареть не желаю. Ах, - вздохнула она, - если бы я могла хоть на один сезон стать Уилмэй! Интересно, знает ли она, какое блаженство ей предстоит?
Берта была права. Уилмэй действительно выделялась необычной и поразительной красотой. На улице мужчины оборачивались ей вслед. В театре или на концертах она всегда оказывалась в центре внимания. Даже эксцентричная леди Харстон, встретившись однажды с Уилмэй, была настолько потрясена, что, расставаясь с ней, сказала:
- До свидания, милая! Благодарю тебя.
- За что? - удивленно спросила Уилмэй.
- За то, что я сподобилась увидеть ангельский лик.
Уже потом Уилмэй спросила меня, что леди Харстон имела в виду. Я ответил ей, что не знаю, поскольку миссис Харстон слегка не в своем уме. Впрочем, я мог бы сказать Уилмэй правду и не бояться, что ей это повредит. По-моему, она и так знала о своей красоте и даже радовалась этому. Но всякого рода комплименты, исходящие от женщин, казались ей докучными, а мужские восторги ее раздражали и даже пугали.
Вскоре после того, как Уилмэй начала выезжать в свет, Берта дала бал в ее честь. В тот вечер Уилмэй выглядела так, словно явилась из другого мира. Она совсем не походила на обычных красавиц, с которыми можно потанцевать, которых можно пригласить на ужин и одаривать комплиментами. Дело было даже не в ее точеных чертах, совершенстве глаз, волос и кожи: главное, что ее отличало, было выражение лица, присущее исключительно нежным и благородным душам. Известный портретист Стенлинг смотрел на нее с нескрываемым и почтительным восхищением.
- Разве она не прекрасна? - спросила меня Берта.
- Кто?
- Уилмэй конечно. - Берта тихо продолжала. - Все только о ней и говорят. Стенлинг просто потрясен. Он сказал: или нарисую портрет мисс Эмори, или покончу с собой. Но я не должна сидеть здесь… - И прежде чем я смог ей ответить, она исчезла.
Уилмэй танцевала со мной дважды.
- Очень мило с твоей стороны, Уилмэй, - заметил я, - оставить два танца для такой дряхлой развалины, как я.
- Знаете, Эдвард, - сказала она, - вы нисколько не меняетесь. И не состаритесь никогда.
- А между тем в будущем году я намерен отметить сорокалетие.
- Но вы не меняетесь, а я взрослею. Да, женщины взрослеют быстро, и это печально. Конечно, сейчас я молода. Но, - она вытянула руки, - это быстро уйдет. Я чувствую, как по пальцам пробегают неуловимые секунды.
- Уилмэй, - сказал я, не думай об этом. Пришел твой звездный миг. Эта ночь твоя - ночь славы. Ты должна быть очень счастлива.
Она улыбнулась и прошептала:
- Я не чувствую себя полностью счастливой.
- Почему же?
- Я… я не знаю… Меня что-то тревожит. С вами происходило что-нибудь такое, чего до конца не понимаешь?
Подумав, я ответил, что понимаю, о чем она говорит.
Мы помолчали, затем она попросила:
- Не говорите ничего Берте. Она не поймет так, как вы поняли, и станет беспокоиться. А я сама толком не понимаю, что со мной. Я благодарна Берте за все, что она для меня сделала, и мне не хотелось бы ее огорчать Я готова сделать для нее все, что угодно.
Вот этого-то я и боялся больше всего. Уилмэй сделает все ради Берты, даже пожертвует своим личным счастьем.
- А впрочем, - продолжала Уилмэй, - все это сентиментальные пустяки. Почему вы не смеетесь надо мной, Эдвард?
- Сегодня ты слишком прекрасна, Уилмэй, - ответил-я, - чтобы смеяться над тобой.
Она взглянула на меня широко распахнутыми испуганными глазами.
- А может быть, - добавил я, - это я стал слишком сентиментален, чтобы смеяться над другими.
…Я рано ушел домой, но долго не засыпал. Я пытался разобраться в своих чувствах, и это оказалось непросто. Наконец я принял решение, и мне оставалось только исполнить его и постараться не слишком жалеть себя.
Когда мой слуга явился ко мне утром, я объявил, что мы должны быть готовы уехать в Париж сегодня же вечером.
Днем я направился к Берте. Уилмэй не оказалось дома. Леди Харстон увела ее в картинную галерею - по словам Берты, прекрасное занятие, пока ты молод. И она тут же добавила:
- Увы, я больше не хожу по музеям в день после бала.
Затем Берта окинула меня проницательным взглядом:
- Что с тобой?
- Ничего.
- Ты плохо выглядишь. Иди лучше домой, отдохни.
- Домой-то я пойду, - ответил я, - но только не спать, а собираться в Париж.
Берта встала, подошла к окну и выглянула на улицу.
- Надолго?
- Не знаю.
Берта вздохнула:
- Ты, возможно, подумаешь, что я плохая сестра, но я рада, что ты уезжаешь.