В это время в редакции ему делать было нечего. Но он все же туда отправился.
Прошел одну комнату, другую. Везде было пусто.
Он постоял у окна в кабинете Торстена Хедмана. Было душно. Он распахнул окно.
Где-то на ближнем дворе ныла шарманка. Он вслушался: модная песенка.
И она - его любимая, она - та, что целовала его в сиреневой беседке, она - она…
"Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…"
Так вот что это значило: свадебное путешествие на Ривьеру, в Италию, а то в Египет… Слова звенели в ушах, мучили:
"Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…"
Взгляд его упал на диван. Там они сидели - в тот самый последний раз. А в дверях, уже уходя, она вдруг сказала: "Я бы хотела! Но я боюсь!"
Потом он вспомнил, что ему думалось тогда, когда она сказала ему: "Я буду ждать". Ему неприятно было, что она так сказала!
Вот ты и получил, чего добивался. Никто тебя не ждет. Никто!
Он вскрикнул, как от резкой боли, и плашмя бросился на диван.
II
Судьбу не выбирают. Равно как не выбирают жену, или любовницу, или детей. Они даются человеку, они у него есть, и, случается, он теряет их. Но их не выбирают!
Шли годы.
Арвид Шернблум работал в газете. Года два спустя его сделали постоянным музыкальным рецензентом. После того вечера, когда благодаря случаю ему довелось оценить дебют фрекен Клархольм в "Фаусте", он в свободные часы перечитал почти все, что было в Королевской библиотеке о музыке. А коль скоро он от природы не лишен был некоторой музыкальности, он при первой же возможности заступил место прежнего рецензента, слишком уж часто хворавшего. И через два-три года жалованье ему повысили до двух тысяч четырехсот крон в год, разумеется, на том условии, что он будет делать всякого рода работу, - и даже более того. Газета не достигла пока того процветания, когда можно швырять такие деньги исключительно на музыку. Но дела шли неплохо, это видно было всякому. Число подписчиков росло, росло число объявлений, и к тому же газета распухала в объеме, словно благословенная плодом женщина. К несчастью, росли и траты, - да еще как! - все это объяснил Арвиду Маркель. Кто платил - разобраться никто не мог. Генри Стил давно отступился от "Национальбладет". Потом пришел кто-то другой, потом третий, и теперь уже неведомо кто держал в портфеле львиную долю подпрыгнувших в цене акций… А доктор Донкер разъезжал то на дрожках, то в автомобиле, - писать теперь ему и вовсе стало некогда, - и в выплатные дни в кассе всегда звенели деньги.
- Ты помнишь, - как-то раз спросил Арвид у Маркеля, - ты помнишь, как назвал газеты Бальзак? "Ces lupanars de lа pensée". Бордели мысли.
- Гм, - отозвался Маркель. - Так и сказал, подлец?
- Да, так и сказал.
- Постой, он так и сказал - "мысли"? Неисправимый, однако, романтик.
Но Маркеля уже понесло:
- Милый Арвид, ты пишешь о музыке и о разном прочем. Что же тебе тужить? Я ближе сталкиваюсь с грязью и негодяйством и то не тужу! Я делаю, что могу, чтоб, сколько возможно, препятствовать надувательству, вздору и глупости, но когда вижу, что бессилен, я умываю руки… Тебе никогда не приводилось писать против собственного убежденья. Этого я тоже не делаю. Но, будучи помощником патрона, я вынужден бывал нередко пропускать "ложные утверждения, вводящие в заблуждение публику". Ты от этого избавлен. Ты пишешь себе о музыке и прочем, а жалованье твое растет. Что ж тебе тужить?
- А я и не тужу, - отвечал Арвид Шернблум. - Просто всякий раз, как мне повышают жалованье, я не могу удержаться от выкладок такого рода: ведь без этих "ложных утверждений, вводящих в заблуждение публику" у газеты недостало бы средств выплачивать мне жалованье.
- Ах, ну и прост же ты, мой милый, - возразил Маркель. - Это уж не нравственность, это сверхнравственность какая-то. "Ложные утверждения". Господи ты Боже мой, да куда от них деться? И ведь снова и снова встаешь перед вопросом Пилата: что же, черт побери, есть истина?
* * *
- А бабу-то арестовали наконец в Мадриде! - кинул Маркель, проходя по коридору мимо двери Шернблума с кипой телеграмм в руке.
"Баба" была фру Хумберт. В те дни, к концу 1902 года, все газеты занимала "великая Тереза" и ее несгораемый шкаф. Она отодвинула в тень даже кронпринцессу Саксонскую и мосье Жирона.
Но Арвид Шернблум думал о другом. Было двадцатое декабря, день его рожденья. И на столе перед ним стояли в стакане две красные розы. На них-то и смотрел он с чувством неловкости и вместе растроганности. Прежде никто тут в столице не замечал дней его рожденья.
Он догадывался, впрочем, от кого эти цветы. Но чтоб утвердиться в своем предположении, спросил у привратника:
- Приходили из цветочной лавки или…
- Нет, приходила дама.
- Светлая? Темная?
- Светлая.
Так оно и есть: Дагмар Рандель. Несколько недель назад его позвали на вечер с танцами к строителю Ранделю. В перерыве между двумя танцами он разговаривал с фрекен Дагмар, единственной незамужней из троих дочерей хозяина дома. Она сетовала на свой преклонный возраст:
- Двадцатого декабря мне будет двадцать шесть лет!
- О, это ужасно, - ответил он. - Но что же сказать мне, когда в тот же самый день мне стукнет двадцать восемь!
- Да ну? Неужто? Мы родились в один день, как забавно!
И так далее, и тому подобное… Потом он встречал ее всего два раза, мимоходом, и они обменивались незначащими фразами. И вот эти розы.
Странно… Отчего она пришла в редакцию, а не предпочла послать розы к нему домой?
Верно, она догадывалась, что дома он редко бывает. И ей хотелось его повидать. Но все же… Не остеречься, прийти с цветами в газету, где непрестанно шныряют взад-вперед сотрудники… Это может подать повод к сплетням…
И как отплатить ей за любезность? Послать в ответ цветы?
Он порылся в кошельке. Там было несколько мелких монет.
Он взял перо и набросал записку:
"Фрекен Дагмар Рандель.
Благодарствую, что Вы так мило вспомнили о том незначительном факте, что мой день рожденья совпадает с Вашим. Я же, со своей стороны, краснея от стыда, вынужден признаться, что совершенно об этом позабыл, и прошу Вас простить мне мое прегрешение. Не скрою, я был тронут. За те пять лет, что я живу в столице, ни одна душа покуда не вспоминала о моем дне рожденья.
Ваш должник Арвид Шернблум".
Когда он заклеивал письмо, к нему вошел Маркель.
- А, - начал он, - я как раз хотел тебе сказать. Я случайно увидел девицу, когда она пришла сюда с этими цветами. Так берегись же! Дела у старого Ранделя совершенно расстроены!
- Да ты уж говорил. Только я никак не возьму в толк, причем тут дела, когда, речь идет о двух розах?
- Ах, вот как! Он никак не возьмет в толк! Да каждая такая роза стоит две кроны, не меньше. Девица хочет замуж!
Шернблум расхохотался.
- Но, милый мой Маркель. Не можешь же ты серьезно полагать, что я с моими двумя тысячами четырьмястами в год составлю для нее "выгодную партию"?
- Какое там. В делах она ничего не смыслит. Она думает, будто ее отец богат и сама она - "выгодная партия". Она просто хочет замуж! Берегись, дружище! Однако я тут с тобой заболтался… Донкер из кожи вон лезет, учуял нового миллионера. Риксон… Одна фамилия, чего стоит! А тут еще новый год! О, вот и Хенрик Рисслер! Чему обязаны?
Рисслер стоял в дверях.
- Продаю рассказик, - отозвался он. - Цена пятьдесят крон. Но очень спешно. Как бы подсунуть его Донкеру?
- Господь с тобой, - отвечал Маркель. - Донкеру теперь некогда ни читать, ни писать. Если так пойдет дальше, года через два он разучится грамоте!
Маркель, торопясь, выписал счет на пятьдесят крон. Так теперь платили Рисслеру. Год назад тонкая книжица его имела успех у тонкой публики.
Рисслер ушел, Маркель двинулся было за ним, но в дверях обернулся и сказал:
- Берегись! Прежде мужчина добивался женщины. Теперь это не в моде. Теперь женщина добивается мужчины. И не гнушается, заметь себе, никакими средствами!
Арвид задумался. Он вспомнил тот вечер у Ранделей и что привело его туда. Как-то раз в ноябре он сидел на диванчике в кафе Рюдберга. Было три часа пополудни. Арвид вглядывался в мелькание теней за окном. Вот среди прочих мелькнула физиономия архитектора Ранделя - то был младший сын строителя, старший был пастор, - и через две секунды Хуго Рандель ввалился в кафе, огляделся, приметил Арвида на диванчике и тотчас примостился рядом. Они уже видались несколько раз в подвыпитье и были на "ты".
- Сейчас я кое-что тебе покажу! - сказал Рандель.
И он извлек из кармана несколько набросков. Это был план перестройки кварталов Стокгольма, весьма безобразно застроенных и несчастливо оказавшихся на отшибе из-за того, что трамвайная линия, прошла стороной.
Арвид разглядывал проект, задавал вопросы, старался вникать в частности. Мысль показалась ему удачной. Но осуществима ли она, он решить не мог.
- Ну, что скажешь? - спросил наконец Хуго Рандель.
- Славный проект. Но ведь я в этом мало что смыслю…
- А может, ты бы поместил его в своей газете? Денег мне, разумеется, никаких не надо. Только бы опубликовать.
- Что ж, можно попытаться. Но я там пятая спица в колеснице.
Оба умолкли, вглядываясь в мельканье теней за окном.
Вот показалось знакомое лицо. Вот другое. А вот и Элин Блюхер…
Элин Блюхер была высока, стройна, темноволоса и приковывала взоры юным бледным лицом. Он почти ничего не знал о ней, пожалуй, только то и знал, что ее зовут Элин Блюхер. Но она часто встречалась ему на улице, и вот уже полгода как он питал к ней тайную сердечную склонность.
- Элин Блюхер прошла, - заметил Хуго Рандель.
- Ты с ней знаком? - встрепенулся Арвид.
- Да. Она близкая подруга сестрицы Дагмар и часто бывает в доме у моего отца.
- Роскошная девица.
- По-твоему, роскошная? Ну, о вкусах не спорят. А ты-то с ней знаком?
- Отнюдь. Только в лицо ее знаю.
- Если хочешь познакомиться, я тебе легко это устрою. У отца на той неделе будет вечер с танцами. Я позабочусь, чтоб тебя пригласили. Идет? Там и познакомишься с Элин Блюхер.
- Благодарю. Отчего бы нет. Но дай-ка мне еще взглянуть на твое произведение.
И он долго, вдумчиво изучал проект.
- Я постараюсь поместить его, - заключил он. - Все, касаемое перемен в физиономии города, всегда интересно. Но есть же, верно, и подписи к этим планам, профилям и прочему?
- Да, но я не прихватил их с собой. Я все доставлю тебе утром. И знаешь - будь так мил, наведи там журналистский лоск.
Рукопожатие - и они расстались. Два дня спустя проект Хуго Ранделя, все планы, профили и подписи появились в "Национальбладет" и вызвали интерес и споры. А еще через неделю Шернблум был в числе гостей у строителя Ранделя - директора Ранделя, как его называли.
И там он познакомился с Элин Блюхер и танцевал с ней и разговаривал - о погоде, о несгораемом шкафе мадам Хумберт, о чем-то еще. И как только он поговорил с ней, чары рассеялись. Она по-прежнему была хороша, очень милая девушка, но нечто совсем другое, чем он предполагал. Нечто… нечто более обыденное. Она лакомилась конфетами и, казалось, целиком поглощена этим занятием.
Но раза три за вечер он ловил устремленный на него взгляд фрекен Дагмар Рандель, словно говоривший: "А ты хороший мальчик. Давай с тобой играть…"
* * *
Шернблум шел к "Дю Норду" обедать. Часы на площади Святого Иакова показывали половину пятого.
Еще не стала зима, дни были серые, зябкие, перепадал мокрый снег и тотчас таял. Арвиду хотелось снега. Он думал о далеком родительском доме, где отец вот уже пять зим кряду один встречает рождество. У Арвида было два брата, оба много старше его. Самый старший, Херман, был никчемный малый, давно уехал в Америку и не давал о себе знать. Второй, Эрик, стал лекарем и служил в больнице в одном городишке на востоке Швеции. А самому Арвиду ни разу за пять лет не удалось вырваться домой на Рождество: Рождество и Новый год в газете самое горячее время, в точности как на почте или на железной дороге…
Письмо к Дагмар Рандель лежало у него в кармане.
На углу Арсенальной он бросил его в почтовый ящик. А обернувшись, увидел фрекен Рандель. Он поклонился. Она остановилась.
- Письмо было к вам, - сказал он. - Всего лишь благодарность за цветы. Я чувствую себя совершенным ничтожеством. Я ведь вам цветов не послал…
- Полно, и к чему их посылать? - возразила она. - Ни в Библии, ни в катехизисе не написано, что в день рожденья следует посылать цветы. Их посылают, если вздумается. Мне захотелось, я и послала. Вам куда?
- Я хотел было пойти к "Дю Норду", пообедать.
- А вы очень проголодались?
- О нет.
Оба немного помолчали.
- У нас обедают не раньше шести, - сказала она потом. - А неприятно идти домой прежде времени. Не хотите ли погулять? Пойдемте к Корабельному острову?
…Они миновали Гранд-отель, где из бара выбивался красноватый сноп света, потом Национальный музей, вышли к Корабельному мосту и перешли мост.
Там, у самой воды, черным скелетом призрака высилось большое голое дерево, и они встали под этим деревом.
Он поцеловал ее.
Простая вежливость того требует, думал он, пока длился поцелуй.
Они отпрянули друг от друга и, затихнув, смотрели на черную быструю воду, в которой горели перевернутые огни фонарей.
Вдруг ему припомнились слова Маркеля: она хочет замуж!
Он погладил ее руку.
- Милая, - шепнул он, - Ты ведь понимаешь, что мне и думать нельзя о женитьбе?
Она опустила глаза и молчала.
- А я ничего такого и в мыслях не имела, - потом ответила она,
Они еще побродили немного по набережной. Она сказала:
- Я тебе покаюсь. Я тогда принесла цветы не без задней мысли.
Он вопросительно глянул на нее. И она пояснила:
- Я бы хотела работать, иметь собственный заработок. Не так уж это приятно за каждой мелочью обращаться к папе. Ты не поможешь мне получить место в газете? Я бы могла писать о модах, о светской жизни и прочем.
Арвид призадумался. О модах пишет такая-то и такая-то, а отчеты о светской жизни делает урожденная графиня, с древнейшей родословной.
- Это трудновато, - сказал он. - Но я попытаюсь.
Под руку они побрели обратно.
- Скажи, - спросил он. - Отчего тебе неприятно возвращаться домой до обеда?
- Оттого что дома нет ничего приятного.
Больше он не задавал вопросов. Прощаясь, она спросила:
- Когда мы увидимся?
Арвид прикинул в уме. Не освободить ли для нее вечер? В Опере сегодня ничего, концертов тоже никаких, он ни с кем не уславливался… И он ответил:
- Я весь вечер буду скучать дома. Может быть, заглянешь ко мне?
- Когда?
- В семь часов. Сможешь?
- Попытаюсь…
…Арвид Шернблум пошёл к "Дю Норду" и там пообедал. Он заказал фрикадельки с бобами.
* * *
Несмотря на его недавно исполнившиеся двадцать восемь лет, у Арвида Шернблума был весьма небогатый опыт любовных похождений. Исключая фру Краватт, - он иногда еще тосковал по ней, - этот опыт ограничивался несколькими беглыми встречами с дочерьми улицы, которых он на другой же день при всем желании мог бы узнать разве что по шляпке или муфте, но никак не в лицо. И еще была одна хорошенькая продавщица, которую он четыре года назад, - как раз когда Лидия Стилле вышла замуж, - снабдил младенцем. То есть уверенности в этом у него не было, ибо существовал еще "жених", но тот скрылся.
Все это, разумеется, повлекло сложные перипетии. Пришлось написать отцу, брату Эрику и Фройтигеру. Отец из своих скудных средств выслал ему двести крон - без нравоученья. Брат Эрик послал ту же сумму, прибавив к ней нравоученье, а Фройтигер дал ему взаймы пятьсот крон. Дело утряслось. Ребенка - мальчика - пристроили в семью честного ремесленника в Сундбюберге; мать, с помощью рекомендательного письма Фройтигера, поступила на новое место, выгоднее прежнего, и была довольна. Шернблум исправно, каждый месяц, платил за ребенка тридцать пять крон.
После этой истории он принял твердое решение и взял его себе за жизненное правило; правило, которому надлежало стать незыблемым и нерушимым, правило, не допускавшее исключений. Правило было такое: ни под каким видом более не соблазнять бедных девушек (возможность соблазна девушки богатой он в расчет не принимал); подчиниться неизбежному; терпеть всю грязь и мерзость скудного холостяцкого обихода, покуда не пробьет час, когда он сумеет построить свой дом и семью и отыщет ту, с кем захочет их построить.
И вот - и вот его решение и жизненное правило впервые подверглись испытанию. И он тотчас сделал "исключение", тотчас поддался соблазну. Надо, однако, сказать, что и случай с Дагмар Рандель был особенный. В этом случае он едва ли мог претендовать на лавры соблазнителя. А коль скоро она сама предложила ему свою пышную, золотистую, юную красу - тут уж он был бы, право же, идиотом, если б отказался…
Разумеется, она сперва задала обязательный вопрос: "Ты меня любишь?"
И, разумеется, он ответил: "Да, я люблю тебя". Ибо иначе ничего бы не вышло… Ах, это "люблю - не люблю"…
Он уже однажды "отдал свое сердце", как говорится. И был твердо убежден, что должно миновать семь лет, никак не меньше, покуда созреет новая любовь. Но жизнь от этого не остановилась - какое! И ведь то, что ему предлагалось теперь, был просто рай в сравненье с тем, с чем ему уже пришлось свыкнуться. И он сказал: "Да, я люблю тебя". При этом он думал - любить тебя я не могу, но могу быть верен всем правилам любовной игры, ее мимике и жестам.
Каждый Божий день она прибегала к нему, чаще всего в семь-восемь часов вечера. Он жил в меблированных комнатах на Гревтурегатан. Точно к десяти он провожал ее домой. Потом он шел к Рюдбергу или "Дю Норду" и выпивал две порции виски с содовой. Или он шел в газету. Как-то вечером он сказал Маркелю:
- Кстати, ты ошибся тогда относительно цветов фрекен Рандель. Она не собирается замуж. Ее интересует место в газете.
- Ну, это сравнительно невинно, - возразил Маркель.