* * *
Арвид Шернблум обыкновенно за весь год обменивался с отцом лишь несколькими коротенькими письмами; зато каждый сочельник он отправлял отцу подробный и обстоятельный отчет. Так было и теперь, в 1902 году. Он писал:
"Дорогой отец, от всей души желаю тебе в новом году благополучья. Жалованья мне не повысят; однако доктор Донкер тешит меня видами на небольшой отпуск нынешним летом. И тогда я надеюсь впервые за шесть лет повидать тебя и дом, где я провел детство.
Прошедшей осенью я сделался вхож в некоторые хорошие дома Стокгольма. Несколько раз я был зван на обед к генерал-консулу Рубину, - разумеется, не без протекции Маркеля. Генерал-консул живет на широкую ногу, и в доме у него встречаешь много людей самого разного разбора, а это может пригодиться. К директору Ранделю (не встречалось ли тебе в газетах это имя в связи с разными проектами?) я тоже вхож. Даже и профессор Левини любезно пригласил меня однажды, но, к несчастью, я как раз в тот вечер не мог быть у него из-за премьеры в Опере. Я досадовал, как никогда за всю прошедшую осень. Недавно я заезжал на два дня к Фройтигеру в шхеры, подышать воздухом.
Что касается до моих обстоятельств, то, как тебе известно, 200 крон Эрику я вернул. (Половину этой суммы ссудил мне Маркель, хоть сам он очень стеснен в средствах.) Фройтигеру я по-прежнему должен 500 крон.
Сочельник для нашего брата-газетчика один из немногих в году свободных дней. Утром я ездил в Сундбюберг повидать своего мальчишку. В нем нашел я фамильные черты, - что-то в глазах и в форме лба, что-то, чего я не могу определить словами, но дающее мне уверенность в том, что парень и вправду мой сын.
Что же касается до вопроса об Унии, дорогой отец, то ты и сам знаешь, что я придерживаюсь на этот счет совершенно отличного от твоего образа мыслей. Прежде всего, ты, мне кажется, очень несправедлив к старику Жану-Баптисту, разнося его за то, что в 1814 году он не сделал Норвегию шведской провинцией. Во-первых, сомнительно, чтобы это было в его власти. Во-вторых, сомнительно, чтобы это могло пойти нам на пользу. В-третьих, свою линию он проводил не один. В главном его поддерживали Адлерспарре, и Йерта, и другие "люди 1809 года". Но поистине он был один в тогдашней Швеции, кто делал для нее все возможное. И если его преемники, - притом я имею в виду не исключительно или предпочтительно его прямых наследников, но весь до сей поры господствующий класс шведской нации, - если его преемники пустили по ветру его труды, так не с него же за это спрашивать!
Дела повернулись так, что Уния стала для Швеции обузой и угрозой. Норвегия рвется из нее выйти. Все указывает на это ее намерение. Борьба в консульстве - лишь наудачу выбранная или случайно подвернувшаяся форма, просто предлог. Дела обстоят так, что Норвегия использует первый же повод - войну с Россией, к примеру, - чтоб с тылу напасть на Швецию. Дела обстоят так, что Уния бессмысленна, если еще не хуже. Ну, хорошо, представь, что мы станем сохранять status quo; какое-то время так может еще продолжаться; даже, очень вероятно, в течение всего правления нынешнего короля; но не до бесконечности же! Уния неизбежно должна распасться, и дело Швеции взять на себя в том инициативу. Такая мысль проскальзывает то и дело в правой печати, но лишь в виде вспышек раздражения и в форме брюзгливой воркотни, а следовало бы поставить вопрос прямо и всерьез и от имени правительства. Численность дополнительных войск, которые Уния (на бумаге) обеспечивает Швеции, смехотворно мала. Двусмысленность же и шаткость наших отношений с Норвегией в критический момент могут оказаться роковыми.
Говоря о двусмысленности, я вот что имею в виду: в первой статье "Государственного акта" и в первой же статье норвежской конституции провозглашено, что Норвегия "остается свободным и самостоятельным государством". Фактически же Норвегия в соответствии с тем же "Государственным актом" обладает автономией, но не суверенитетом.
Дорогой отец. Ты, как швед, разумеется, не можешь быть слишком доволен нынешним положением своей Швеции. Неужто же осудишь ты норвежских баранов за то, что они не слишком довольны положением своей Норвегии?
Твой сын Арвид".
* * *
1903 год не оставил особенно глубокого следа в истории. То был год, когда Швеция пожаловала герцогству Мекленбургскому свои заложенные-перезаложенные права на город Висмар. То был год, когда умер Лев Тринадцатый и кардинал Сарто сделался папой. То был год, когда в Сербии убили Александра и Драгу и на трон взошел Петр Карагеоргиевич!
То был год, когда…
Арвид Шернблум по-прежнему работал в газете. И он был верен всем правилам любовной игры, ее мимике и жестам. Но поскольку у него было прирожденное стремление во всем доходить до совершенства, выпадали минуты, а то и целые часы, когда ему удавалось убедить самого себя, что он любит Дагмар. Ее же убедить в этом не составляло труда.
О женитьбе речь никогда не заходила. Почти никогда. Лишь однажды за всю зиму и весну Дагмар вскользь затронула эту тему.
Был май, и он хорошо запомнил тот день, потому что утром был на похоронах Снойльского и написал о них отчет в газету.
Завечерело уже, они шли к ее дому на улице Энгельгбрегта, но остановились в черной тени старых деревьев Хумлегордена.
Она сказала:
- Ты не хочешь жениться, и я так хорошо понимаю тебя. Почти все браки нынче несчастливы. И все же скажи мне: это оттого, что у тебя нет средств?
Он слегка помедлил с ответом.
- Я не говорил, что не хочу, - возразил он. - Я сказал, что не могу.
- Да, но… - Она стояла, уставив взгляд себе под ноги. - Но папа говорит, что, когда я пойду замуж, он будет давать мне две тысячи в год на хозяйство. Как Еве и Маргит.
Ева и Маргит были две ее замужние сестры.
- Но, милая, - отвечал он. - Мне бы не хотелось вставать в экономическую зависимость от твоего отца. Покуда ведь я кое-как справлялся своими силами…
И он добавил, ощущая, как важно сейчас каждое слово:
- Я буду совершенно откровенен с тобой, раз уж ты меня спросила… Нет, дело не только в том, что у меня нет средств. Тут еще и другое. У меня такая сильная, такая необоримая потребность в одиночестве. Конечно, я вовсе не хочу быть всегда, с утра до вечера, один. Но я хочу, чтоб у меня было право в одиночестве начинать и, главное, в одиночестве кончать день. Я люблю думать один и спать один. Сомнительно, чтобы я годился для брака и семьи.
Несколько мгновений они стояли молча. С ближайшей скамьи доносились приглушенные голоса. Женский голое: "Но ты же обещал…" И мужской: "Мало ли него не пообещаешь…"
Арвид и Дагмар обменялись улыбками.
- Мы, по крайней мере, друг другу ничего не обещали, - сказал он. - Ты согласна, что так куда лучше?
- Еще бы, - ответила она. - И я тебя очень понимаю.
Он проводил ее до двери. Потом он пошел в газету. В кабинете Торстена Хедмана, которым он по-прежнему пользовался в отсутствие хозяина, за письменным столом сидел профессор Левини.
- Виноват, - сказал профессор, - я занял, кажется, ваше место? Я сию минуту…
- Бога ради, господин профессор… Не позволите ли мне только позвонить…
Он позвонил по телефону в типографию и попросил прислать оттиск своего отчета о похоронах.
- Скажите, - заговорил с ним Левини, - вот вы же были на похоронах, - ведь просто скандал вышел, верно? Ужасающе! Я имею в виду пастора! В своем роде получилось даже хуже, чем восемь лет назад, когда он нес такой же вздор над телом Виктора Рюдберга и определял ему место в "преддверье". Ключи от святая святых, видите ли, в его собственных руках! И в награду получил-таки кресло Виктора Рюдберга в Академии!
Вошел мальчишка с версткой.
- Разрешите взглянуть? - спросил профессор Левини.
- Извольте.
Левини быстро пробежал полосу глазами. Дойдя до речи пастора, он ухмыльнулся в черную бородку. Речь передавалась сжато и беспристрастно.
"В доказательство религиозных чувств Карла Снойльского проповедник подчеркнул, что умирающий поэт без слова протеста допустил пение псалмов на лестницах и в коридорах больницы…
Проповедник заключил свою речь, высказав надежду, что почивший, столь близкий при жизни к королю, будет отныне столь же близок владыке небесному".
- Ужасно, - сказал профессор Левини. - Вот вам смешно, господин Шернблум. Но вы только подумайте! Эдакая старая песочница, древность ископаемая, сидит в Академии и определяет, кому давать Нобелевскую премию!
В дверях вырос Маркель.
- Ну, - сказал он. - Это еще что. Не все ли вам равно, кто получит Нобелевскую премию… Нобель оставил идиотское завещание, и разумно его исполнить - задача неразрешимая. Но мне надо кое-что тебе сказать с глазу на глаз, Арвид. Поди-ка сюда.
Он втащил Арвида в полутемную комнату, обиталище "министра иностранных дел". И прикрыл дверь в соседний кабинет.
- Сядь, - сказал он. - Фрекен Дагмар Рандель была тут три или четыре раза, все тебя спрашивала. Значит, между вами что-то есть. Я допускаю три возможности. Первая - ты в нее влюблен. Если так, мне остается молчать и ждать развития событий. В такой возможности нет ничего невероятного, поскольку девица мила собой, а ты не слишком избалован…
- Но милый Маркель, какое дело тебе до фрекен Рандель?
- Не перебивай. Вторая возможность - ты собираешься сделать приличную партию. Но ты не такой идиот! Вернее всего, первая возможность соединилась и переплелась со второй: ты несколько влюблен и хочешь сделать приличную партию…
- Послушай, Маркель, это, право, уж слишком! Тебе-то что за дело?
Секунду или две Маркель молчал.
- Да, - отвечал он суховато. - Разумеется, строго говоря, это не мое дело. Но представь, что ты идешь по улице и вдруг видишь, как понесла лошадь, и невольно бросаешься ее осадить. Уж, верно, ты опешишь, если господин в экипаже примется разносить тебя: ах ты такой-сякой, да какое тебе дело, что у меня лошадь понесла?
Шернблум расхохотался.
- Сравнение твое хромает. Не могу же я одновременно быть и лошадью и господином в экипаже?
- Ничуть не хромает, - парировал Маркель. - Именно! Ты и лошадь, ты и господин в экипаже. Хочешь по Канту? Шернблум, как феномен, как явление - лошадь, или, точнее сказать, лошадь, которая понесла, все вместе; Шернблум как вещь в себе - господин в экипаже! Лошадь - это Шернблум как предмет чувственного мира, господин в экипаже - Шернблум как разумное существо, но только не тогда, когда он порет такую несуразицу, как тот господин в экипаже!
Шернблум уже не слушал.
- Не будем ссориться, Маркель, - сказал он. - Я был не прав, что тебя оборвал. Зато я тебя утешу: вот, как на духу, у меня и в мыслях нет делать какую бы то ни было "партию".
- Ладно, - продолжал Маркель. - Тогда перейдем к третьей возможности. Фрекен Рандель влюблена в тебя, а ты в нее не влюблен, то есть испытываешь к ней лишь те чувства, какие всякий нормальный мужчина испытывает к женщине, которая недурна собой, - но ты пользуешься ее любовью для своих чувственных удовольствий. Так устроен человек. А это низко. Так нельзя поступать. Вернемся к Канту: ни в коем случае не пользоваться другим человеком ради своих целей! Это низко.
Арвид Шернблум почувствовал, что бледнеет.
- Ошибаешься, - сказал он. - Все гораздо запутанней. Я сам никак не распутаюсь. Но раз уж мы об этом заговорили, скажи, что дало тебе повод заключить, что у меня с фрекен Рандель близкие отношения?
- С твоей стороны ни малейшего повода. Ты никогда о ней не заговариваешь, а если о ней заходит речь в твоем присутствии, ты либо отмалчиваешься, либо говоришь слегка рассеянно "а, фрекен Рандель". Ты скромен, хвалю. Но что пользы от твоей скромности, когда сама она ведет себя ребячески неосмотрительно, посылает тебе цветы, приходит в редакцию… Привратники о вас шепчутся. Что пользы от твоей скромности? Ты не хочешь жениться. У тебя даже нет возможности. Но не важно, чего ты хочешь или не хочешь, важно, что с тобой будет. Никто не выбирает! Судьбу не выбирают, как не выбирают родителей или самого себя, свой рост, характер, или цвет глаз, или извилины в мозгу. Это-то уж всякому понятно. Равно как не выбирают жену, или любовницу, или детей. Они даются человеку, они у него есть, и, случается, он теряет их. Но их не выбирают!
Арвид Шернблум шел домой в глубоком раздумье. "Их не выбирают".
Он думал о Маркеле, который сказал это. "Их не выбирают".
Маркель был холост. Но он запутался в давней несчастливой любви к женщине, теперь уже немолодой, хоть и достаточно молодой, чтоб изменять ему с кем придется.
* * *
Настало лето.
Дагмар Рандель проводила его с родителями - вернее, с отцом и с мачехой (родная ее мать умерла) - на семейной вилле в шхерах. Арвид Шернблум на большую часть лета засел в городе. Два или три раза его приглашали приехать на денек на виллу в Рандельсбург. Но он был занят в газете. А вернее, ему не хотелось ехать; он избегал бывать у нее в семье. Домашние выказывали ему дружелюбие и любезность. Но он не мог положиться на самообладание Дагмар. Он боялся, как бы она необдуманным словом, в забывчивости оброненным "ты", неосторожным взглядом или жестом не выдала того, что должно было оставаться в тайне.
Впрочем, она наведывалась в город, и они видались.
В августе он поехал в Вермланд и две недели провел в родительском доме. Все там осталось, как прежде. Как прежде, крыльцо увивал хмель. Как прежде, вздыхал в листве старых берез ветер. Нигде не видал он таких больших, таких старых берез…
И отец был все такой же. Только чуть молчаливей, и голова чуть белее, чем шесть лет назад. Беседа отца и сына протекала в виде кратких интервью - обрывистых вопросов старика и несколько более развернутых ответов.
- Мальчик хорошо растет?
- Да, смышленый и забавный. Переплетчик с женой на него не надышатся.
- А мать?
- Она служит, и у нее не часто выпадает время его повидать. Мне-то приходится бывать в Сундбюберге - я переплетаю у переплетчика книги.
- А как он тебя зовет? Я про мальчика?
- Последнее время называет папой. Раньше он папой звал переплетчика, а меня дядей.
- Гм. Сколько ему, стало быть? Четыре? Скоро надо уж будет определить его в другую семью, чтоб была под стать семье его отца. Я бы и сам его взял; воздух тут здоровый, для ребенка полезный; да стар я уже, скоро помру. И Сара, боюсь, мало что смыслит в детях. Своего-то она вырастила, но ведь когда? Пятьдесят лет назад… Сара, экономка, принесла стаканы с пуншем.
- Твое здоровье, отец.
- Твое здоровье, Арвид. И после паузы:
- Как же это все получилось?
- Я был влюблен, - ответил Арвид. - Но вовсе не в нее. Я был влюблен в девушку, на которой не мог жениться, потому что не мог ее обеспечить. Она пошла замуж за человека состоятельного и, разумеется, совершенно права. А в одном со мной доме жила премиленькая девушка, и она служила в магазине мужского платья на Кунгсбакене. Я кое-что там покупал, несколько раз приходил, когда лавку уже запирали, и провожал ее до дверей. И мы целовались на лестнице. И вот в тот вечер, когда та, кого я любил, справляла свадьбу, я тоже решил справить свадьбу. Да так и сделал.
- Гм. Странная у вас, у нынешних, мораль. Впрочем, мораль и всегда-то была странной.
- Но к чести ее должен сказать, - продолжал Арвид, - что она всегда понимала, насколько это для меня случайно и несерьезно. У нее был "жених", которого она любила, видно, так же пылко, как я любил ее, а то и меньше… Но ведь женщина, как и мужчина, может уступить порыву, не подпадающему ни под какие законы благонравия, не умещающемуся ни в какие рамки морали.
- Да, поди ж ты, - говорил старик, - где-то уже я это слыхал…
Немного помолчали.
- Ну, а насчет свадьбы она не заговаривала?
- Никогда. Она все приняла как несчастный случай. И когда я - не без посторонней поддержки, ты знаешь, отец! - помог ей из этого несчастного случая выбраться, все встало на свои места. Она живет сама по себе и не ищет со мной свиданий. "Жених" ее, которого я в глаза не видел и который тотчас, как запахло жареным, убрался со старого пепелища, был, я думаю, существо презаурядное. А я показался ей принцем, приключением - кто знает? Кто знает, как переворачивается жизнь в мечтах и снах бедной, простенькой продавщицы? Она никогда ни под каким предлогом не ищет моего общества.
- Но ты с ней видишься?
- Очень изредка. Однажды мы столкнулись в Сундбюберге. Она просила меня не заходить в магазин, где теперь служит. Говорит, что хочет "все забыть". Но к Рождеству я исправно посылаю ей подарки.
- Хотелось бы мне взглянуть на твоего мальчишку, - сказал старик. - И вот что я надумал. У нас теперь новый пастор, ты уж слышал. Юнгберг его имя. Он уже шесть лет, как женат, а детей у них нет. Может, он взял бы мальчишку за те же деньги, что и переплетчик; а запросит больше, так я помогу. Я прошлый год заплатил все долги, теперь мне хватает, да еще и остается. Правда, ты ведь вольнодумец и, верно, не захочешь отдать сына в пасторский дом?
- Ну, если только он славный малый, все остальное не беда. Я думаю, ребенку полезно то воспитание, какое принято в данное время и в данной стране. Чем обычней, тем лучше. Не следует, полагаю, с детства навязывать человеку свой образ мыслей. Это часто вызывает только противодействие. Пусть сам разберется в путанице, как придет время… Но что он такое, этот пастор?
- Очень славный, и не скажешь, что из духовных, человек как все. А жена слабенькая и тихая, но, видно, женщина добрая.
- Ладно. Надо обдумать. Но тут вот еще что. Когда ребенок незаконный, все решает мать. Отец только платит. Значит, как она скажет, так тому и быть.
- Тогда ты напиши ей и спроси.
Арвид написал обо всем Альме Линдгрен, спрашивая ее решения.
Тем временем старик переговорил с пастором Юнгбергом и его женой. Они брались воспитывать ребенка, но только как своего собственного и без всякой платы.
- Нет, на это он никогда не пойдет, - отвечал лесничий Шернблум. - Скорей уж оставит парнишку у переплетчика!
Арвид сам отправился к пастору уладить дело. Тот был человек лет за сорок, крепкого сложенья, с лицом добродушным и умным. Жена была приветливая женщина лет тридцати, истощенная и бледная.
Арвид сказал:
- Отец настоятель. Я здесь родился и вырос и знаю, что приход тут обширный, но население разбросано и доходы скудны. Так что я легко могу оценить ваше человеколюбие. Но всегда и всеми считалось, что отец, по мере возможностей, должен заботиться о собственных детях. Так я поступал до сих пор, так постараюсь поступать и впредь.
- Анна, - крикнул пастор жене, - дай-ка нам немного коньяку и воды!
Они сидели на увитой плющом веранде.
- Да, - сказал пастор. - Я понимаю и уважаю ваше убеждение.
Они сошлись на сорока кронах в месяц. Арвид спросил, что пастор думает о состоянии нравственности в приходе.