- Безумно! Однажды, тому уж много лет, я был помолвлен с одной девицей, которой, однако, не вполне доверял. Сначала это были всего лишь подозренья. Но в один прекрасный день, в апреле, я брел по Карлавеген. И вдруг я вижу, из-за угла в нескольких шагах впереди меня выходит моя невеста и, не приметив меня, идет по Карлавеген. Первая моя мысль, натурально, - нагнать ее; но тотчас же в голове мелькает: любопытно, куда это она направляется? И, представьте, она входит в дверь. О, думаю, к чему бы! В этом самом доме жил как раз один из тех, с кем я подозревал у нее шашни, - лейтенант и, впрочем, мой добрый приятель. Он жил по-холостяцки в двух комнатках в первом этаже, - оба окна глядели на улицу, - я бывал у него не однажды и помнил, как расставлены стулья и развешены картины. Я остолбенел и с минуту не знал, что предпринять. Пройти мимо окон? Но те увидят меня и будут потешаться над моей ревностью. А мне надо было удостовериться, спущены ли шторы. И тут меня осеняет. Мимо идет трамвай, я прыгаю в вагон и, проезжая, вижу, что шторы спущены, - в спальне! Теперь мне ясно, что делать дальше. Я выскакиваю из вагона. Гляжу на часы: прошло всего четыре минуты, как она туда вошла. Терпенье, - говорю я себе, - терпенье! Выждать еще две-три минуты! Тут как раз подвернулся один знакомый писака, о, пардон, журналист, и я ему говорю: будь моим свидетелем, а после настрочишь презабавную статейку для своей газеты. Не успевает он опомниться, я тащу его к окну, сдираю с себя шарф, обматываю руку и - бах! - вышибаю окно в спальной, а другой рукой тотчас поднимаю штору! Не буду пытаться передать словами зрелище, представшее и прочее… Затем толпа, полицейские, целая процессия к ближайшему полицейскому участку! Дело обошлось мне в сто пятьдесят крон штрафа. Зато мне все стало ясно, и я пригласил писаку - то бишь журналиста - и еще кое-кого из знакомых на обед, и как же мы славно тогда надрались!
На минуту дамы, сидевшие вблизи Фройтигера, благоговейно смолкли.
- Позволительно ли спросить, - Арвид склонился к своей соседке слева, - какую мораль, вы полагаете, баронесса, следует извлечь из этой истории?
Баронесса ответила, потупя взоры и тонко усмехнувшись:
- Мораль тут - сколь важна добродетель. Особенно в первом этаже…
Оркестр играл "Вальс сновидений" из "Сказок Гофмана".
- Скажите, господин Шернблум, - спросила фрекен Брем, - вы из принципа не носите обручального кольца?
- Нет, - ответил Арвид. - Я ничего не делаю "из принципа", и это мой принцип. А кольцо я просто позабыл.
- Забыть кольцо? Как можно?
- Забыть можно почти все, - ответил он.
И он украдкой принялся ее разглядывать. Теперь только он ее по-настоящему увидел. Тонкий профиль под темной шапкой волос. Опущенные веки. Красный рот, жадно сосущий спаржу. И восхитительные маленькие груди, поднимающиеся и опускающиеся в низком вырезе платья. Сколько ей может быть лет? Около тридцати. "Не мало, когда речь идет о "молодой девушке", - подумал он, - но, собственно, не так уж и много… Ведь скорее она молодая вдова или разведенка…" Вдруг ему вспомнилось, от кого он услыхал ее "историю" - от Дагмар. Хотя нет, сначала Фройтигер в кафе Рюдберга на площади Густава Адольфа бегло и кратко сообщил, что у нее от кого-то там ребенок. А уж подробнее все объяснила Дагмар. Она знала Мэрту Брем с детства.
- Твое здоровье, Арвид! - крикнул Фройтигер. - А ты зачем засунул обручальное кольцо в карман жилета?
Арвид вывернул оба жилетных кармана.
- Никуда я его не засунул, - сказал он. - Я его забыл, запропастилось куда-то…
- Да, - вступилась за мужа Дагмар, - сущая правда. Не из тех он мужчин, которые, когда им удобно, прячут обручальное кольцо в карман жилета. Твое здоровье, Арвид!
- Твое здоровье, Дагмар!
Их брак не омрачался взаимными подозрениями. Они не знали сцен ревности. Она ни на мгновенье не могла допустить в мыслях, что можно увлечься другою, имея женой ее, Дагмар. Он же - по несколько иным причинам, - никогда ее не ревновал.
- Я хочу вам исповедаться, господин Шернблум, - сказала фрекен Брем. - В ящике стола у меня лежит несколько рассказов. Не знаю, стоят ли они того, но мне бы так хотелось увидеть их в печати. Если послать их в "Национальбладет", кто должен судить о том, годны они для вашей газеты или нет?
- Торстен Хедман, - ответил Арвид. - Но он теперь в Греции. И когда вернется, неизвестно. А в его отсутствие задача разбираться в посылаемых к нам рукописях входит в многочисленные печали вашего покорного слуга.
- И вы не откажете мне в любезности беспристрастно взглянуть на мои скромные опыты?
- О, разумеется, фрекен Брем, - ответил он.
Он не мог бы сказать с уверенностью, не вообразилось ли ему, но его правой ноги словно бы легонько коснулась нежная женская ножка. Он постарался ответить на любезность сколь возможно деликатней, покуда оба глядели прямо перед собой задумчиво и потусторонне…
Подали дичь - бекасов. Исполнялся Шопенов "Траурный марш".
Все за столом странно притихли.
- Нашему другу Рубину иной раз приходят неожиданные мысли, - шепнул Фройтигер.
Слуга бесшумно скользил вдоль стола, разливая по бокалам старое французское вино.
- Я люблю "Траурный марш" Шопена, - сказала фрекен Брем.
- Да, - ответил Арвид, - но он писан для рояля, для рояля и рассчитаны все эффекты. И когда его исполняет струнный оркестр, многое теряется.
- Ах да, вы ведь музыкальный критик…
- Увы. И потому я вынужден в скором времени покинуть столь приятное общество. Фру Клархольм-Фибигер поет нынче Сенту в "Летучем голландце", это первая ее большая Вагнерова партия, и я обещался ей, что не оставлю такое событие без вниманья… Но я могу явиться в Оперу и к девяти, ко второму акту.
"Траурный марш" окончился, и вновь все заговорили наперебой. И Арвид Шернблум вновь почувствовал странные ощущения в правой ноге, ощущения, поднимавшиеся напрямик к центральной нервной системе… И он подумал: ну и дрянь же, верно, эти ее рассказики…
П.-А. Гуркблад коротко, с чуть старомодным сочным шведским выговором, от имени гостей поблагодарил хозяев дома. Все поднялись, иные не без труда, и каждый со своей дамой проследовали в большую гостиную…
Мужчины, словно подчиняясь силе естественного, природного закона, столпились возле сигарных ящиков генерал-консула: длинные, топкие "Мануэль Гарсиа", толстые и покороче "Упман" и небольшие, изящные "Генри Клей".
Для тех же из гостей, кто не любил или не переносил гаванских сигар, были припасены превосходные королевские сигары.
Арвид Шернблум взял "Мануэль Гарсиа". Он загадал, что выкурит треть до того, как надо будет уходить в Оперу. Неожиданно для себя он оказался зажатым в кольце гостей, вместе с фрекен Хей, Хенриком Рисслером, Маркелем, фрекен Брем и кое с кем еще. У Маркеля в зубах тоже был "Мануэль Гарсиа".
- Милая фрекен Хей, - слышал он голос Рисслера, - вы давеча спрашивали, отчего я в тысяча девятьсот пятом году не подписался под мирным воззванием мэра Хиндлагена, не так ли? И, верно, из-за шума за столом вы не расслышали моего ответа; да, да, я заметил, что вы не расслышали. Так вот. На то у меня было целых две причины. Я вовсе не из породы вояк и не жажду кровопролития, но, во-первых, я известный своей безнравственностью писатель, таково мое положение в свете, и вряд ли оно способно придать вес моим сужденьям в вопросах серьезных или, скажем, относительно серьезных. А во-вторых…
- Господь с вами! - Фрекен Хей просияла солнечной улыбкой. - "Безнравственный писатель"! Ну и что же из того? Неужто же нет таких случаев, когда все, решительно все должны быть заодно?
- А во-вторых, - продолжал свое Рисслер, - бывают случаи, когда надо предоставить неограниченную власть тем, кто облечен долгом руководства и ответственности. Так поступили в тысяча девятьсот пятом году норвежцы, и правильно сделали. Оттого-то я и не хотел способствовать тому, что с самого начала переговоров поставило бы наших государственных мужей в условия менее выгодные. Тогда, как и сейчас, я твердо считал, что война Швеции с Норвегией стала бы "началом конца" истории обеих стран или, по крайней мере, началом долгих неизбывных испытаний для обоих народов. Но мне казалось, что не мое это дело лезть к властям со своим мнением в делах столь самоочевидных. Я полагал более разумным надеяться, что они поймут все сами не хуже меня. И, согласитесь, я ведь не ошибся!
- А я и не знала, что вы так разбираетесь в политике, господин Рисслер! - заметила Мэрта Брем.
Рисслер не сразу нашелся, что ответить, и его опередил Маркель.
- Помилуйте, фрекен Брем! И вы не знали, что года два назад нашего Рисслера чуть не схватила полиция за подстрекательство к мятежу?
- Вечно ты преувеличишь, - проворчал Рисслер.
- Нет-нет, это сущая правда! Был вечер выборов, два года назад. Рисслер, я и еще кое-кто вышли эдак довольно поздно из кафе Рюдберга. Площадь Густава Адольфа запрудил народ, все кричали ура в честь прошедших выборов. И тут Рисслера вдруг осеняет, что ему надо возглавить толпу, идти к "Афтонпостен" и - хохотать! "Афтонпостен", как всегда, позволила себе небольшую вылазку и, разумеется, как всегда, провалилась. Ну ладно. Рисслер встает посреди площади Густава Адольфа и орет изо всех сил: "И-дем к "Афтон-постен" и бу-дем хо-хо-тать!" И что же вы думаете? За ним-таки выстраивается целая шеренга, мимо Академии наук они идут к "Афтонпостен", и там Хенрик Рисслер, как дирижер, машет тросточкой и хохочет как оглашенный: "Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!" А народ ему в лад: "Ха-ха-ха!" Но, улучив секундочку, сам-то он мне шепчет: "Как думаешь, а если меня сейчас схватят за подстрекательство к мятежу?" - "Схватить-то тебя могут, - отвечаю, - да только вряд ли за подстрекательство к мятежу, скорее за пьяный дебош и непристойное поведение". Тут он бледнеет и трусливо скрывается в переулке, а народ тем временем продолжает надсаживаться: "Ха-ха-ха!" - покуда не является полиция и всех не разгоняет.
- Маркель, дружище! - сказал Хенрик Рисслер. - И славный же вышел бы из меня писатель, кабы я умел так складно врать, как ты!
…Арвид Шернблум глянул на свою сигару. Почти треть была выкурена. И часы показывали уже больше половины девятого. Самое время прощаться и идти в Оперу. К двенадцати он управится с рецензией. А там возьмет извозчика, заедет за Дагмар и отвезет ее домой.
Стоя в прихожей и натягивая пальто, он вдруг увидел в просвете между портьерами маленькую, нежную головку фрекен Мэрты Брем.
- Уже уходите? - спросила она.
- Да, надо, - сказал он.
Она отодвинула портьеру и подошла к нему.
- А вы не забудете, что мне пообещали? Он смотрел на нее, не понимая.
- Что я такое пообещал? - наконец спросил он.
- Что поможете мне поместить мои рассказики в газете.
Он торопился и впопыхах все перезабыл. Но она была так прелестна, склоня головку, словно кающаяся Магдадина, - и в чем ей было каяться? Он быстро оглянулся, убедился, что никто их не увидит, взял эту милую головку, и еще ниже наклонил ее вперед, и поцеловал куда-то в затылок. А потом он поднял эту головку, и поцеловал ее в рот, и сказал: "До свиданья!" - и вышел.
В унылой декабрьской тьме падал мокрый снег. До Оперы было десять минут хода. Взять извозчика? Лишний расход…
Он шел пешком и думал о Мэрте Брем. И о Дагмар.
"Почему я раз в жизни не могу, как другие, позволить себе любовную связь? Живем ведь только раз. Дагмар хорошая женщина. Но одно и то же день за днем, ночь за ночью, из года в год приедается. Вот уже четыре года, как мы женаты, а я ей ни разу не изменил. А ведь… А ведь я же не люблю ее! Так отчего же раз в жизни мне нельзя завести любовь на стороне? Помнится, на заре юности, я мечтал оставить свое имя в истории Швеции. Что-то не похоже на то, нет, не похоже. Так отчего же тогда не довольствоваться, тем, что само плывет в руки? Вздор. Чем плоха Дагмар? И она блюдет честь дома; не мешало бы и мне заботиться о том же. Ну, а фрекен Брем… Ей попросту хочется поместить в газете свои рассказы, и в счет аванса я сорвал этот поцелуй. Не будь Торстен Хедман нынче в Греции, аванс достался бы ему… И чтобы из такого начала проросла grande passion? Сомнительно. Однако поживем - увидим…"
Но как обжег его ее маленький, острый язык…
Он увидел еще издали, что на тротуаре около Оперы толпятся люди, а газетные витрины плотно облеплены прохожими. Ему встретился знакомый журналист, и он спросил его:
- Что? Король умер?
- Пока еще нет.
…Он вошел в театральный подъезд. Время он рассчитал точно; был конец первого антракта, когда он вошел в зал и сел на обычное свое место; публика уже устремилась в партер. Низенький, плешивый господин с женой - высокой, тонкой, темноволосой, но уже чуть тронутой сединой дамой - прошли мимо него к первым рядам. Арвид знал ее в лицо и по имени. Она была та самая женщина, из-за которой Маркель в девяносто восьмом или около того попал в нервную клинику. И Арвид знал, что ей пришлось увидеть то, чего не видел больше ни один смертный: она видела, как Маркель плакал. Одно время ее называли "переходящим кубком".
Зал был уж почти полон.
Вокруг шелестел приглушенный говор: такой-то и такой-то разошелся с женой и женится на такой-то или такой-то… Да что вы, помилуйте, это совершенно проверено, я это из первых рук знаю…
Справа от него пустовали два кресла. Две дамы неслышно вошли и заняли их в ту самую секунду, когда погас свет.
Лидия.
Нет!.. Но с ним рядом, бок о бок с ним в самом деле сидела она, Лидия. Он узнал ее тотчас. На секунду ее ресницы взметнулись прямо на него. На целую бесконечную секунду. Глаза в глаза. Потом она отвернула от него головку, опустила веки и, казалось, углубилась в музыку. Сильный, прекрасный голос фру Клархольм-Фибигер заполнил зал…
Лидия сидела, слегка подавшись вперед и левой рукой подперев подбородок. Он искоса разглядывал эту руку. Он сразу же заметил и осознал, что обручального кольца на ней не было, а был платиновый перстень со смарагдом и двумя мелкими бриллиантами. Но что же из того?.. И все-таки… Он знал, что муж ее вскоре после свадьбы купил именье в Сёдерманланде, и, как он думал, с тех пор она зажила тихой жизнью с дочкой и мужем, которого, как он решил, она ценила и уважала и, может быть, даже любила. Бывает ведь, что пожилому мужчине удается снискать любовь юной девушки. Правда, в девяти случаях из десяти это все лицемерие и обман, и скрывается за этим совсем иное… Однако же на ней еще и жемчужное ожерелье со смарагдовым замочком… Как же иначе! Цена любви!
Вдруг он в темноте почувствовал, как лицо его залилось краской. Он сидел бок о бок с той, которую когда-то так любил. Через десять долгих лет после того, как в последний раз ее видел. И достало всего лишь нитки жемчуга со смарагдовым замочком, чтобы он пустился в эти низкие рассуждения и фантазии… Кто я? Что со мной? Что из меня будет? А сам-то я разве не продался Дагмар за две тысячи в год? Положим, на самом-то деле оно и неправда, но со стороны ведь и так можно судить… А ну как то же случилось и с Лидией? Кто знает, как все было? Так ли, как хочется судить и рядить со стороны?
Он украдкой ее разглядывал. Господи Боже, как она была хороша! Она переменилась, но как-то странно, словами не объяснить и трудно даже понять… Та же, и все ж другая. Она показалась ему еще прекрасней, чем прежде, но в красоте ее стало теперь что-то немилосердное, опасное. И что-то чужое проступало в ее чертах. Все в нем словно насторожилось: "Берегись этой чужой женщины". Встать и уйти, бежать в газету, написать рецензию, взять извозчика, забрать свою Дагмар от Рубиных и ехать домой!
Он никуда не ушел.
Кончилось действие. Он слышал, как она обменялась несколькими словами со своей компаньонкой или приятельницей. Та поднялась и вышла. Лидия осталась.
Арвид тоже остался. Кресла вокруг них пустели.
Их руки поискали друг друга и встретились.
Оба молчали. Потом она спросила, очень тихо:
- Ты счастлив?
Секунду он молчал.
- А кто счастлив? - ответил он. - Но надо как-то жить.
Что поделаешь.
- Да, - сказала она. - Что поделаешь.
Приятельница вернулась.
Разговор оборвался.
После спектакля он пошел в газету и, торопясь, набросал коротенькую, но жарко хвалебную рецензию о Сенте в исполнении фру Клархольм-Фибигер. Потом он взял извозчика и поехал к Рубиным за Дагмар. Там шел горячий спор относительно национальных корней королевской семьи. Фройтигер утверждал, что они из евреев.
- Да нет же, они не из евреев, - спорил Маркель. - Где это видано, чтоб еврей был так высок ростом! Скорей уж они из арабов. В Беарне очень многие происходят от мавров или арабов. Но не все ли равно? Что до меня, так я ничего постыдного не усматриваю ни в том, чтобы происходить от народа, который изобрел бога, ни от народа, который изобрел цифры!
- Во мне самом тоже есть немного еврейской крови, - добавил Маркель. - Восьмая часть. Бабка моя была полуеврейка, ее отец был еврей. Но, кажется, он перешел в христианство на простом основании: какого черта быть евреем и платить налоги двум церквам, когда не веришь ни в одну!
Арвид посадил Дагмар на извозчика и отвез домой.
Пока она раздевалась, он отыскал в буфете немного виски и содовой. Он приготовил грог и принялся с сигарой в зубах ходить взад-вперед по кабинету. Он бормотал строчки из Виктора Рюдберга:
Но если уж сердце украл твое тролль,
оно не вернется обратно
из лунных пределов в земную юдоль,
уйдя от людей безвозвратно.
Дагмар, в одной рубашке, заглянула в кабинет.
- Вот твое кольцо, - сказала она, - я его нашла у себя в постели!
- А-а… - ответил он.
Он ходил взад-вперед по кабинету.
От будущих лет ты не жди ничего,
там празднует смерть над тобой торжество.
Снова его окликнул голос Дагмар:
- Ты скоро?
Он остановился подле бюро. Крышка была откинута. В рассеянии, полуосознанно он выдвинул тот ящик, где среди прочего хлама лежал некий рисунок карандашом. Тот, изображавший голые ивы и перелетных птиц в темном небе. Он перевернул листок: "Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…" Это было написано на самом верху. А ниже сам он - он не мог вспомнить когда - приписал четыре стиха: