- Все прекрасно. Последнее злодейское убийство записано в тысяча восемьсот двадцать третьем году. Последнее убийство вообще было в тысяча восемьсот девяносто шестом году, но и то, полагают, несчастный случай. Кражи случаются раз в четыре года, мелкие - немного чаще. Только любодеяние цветет пышным цветом в здешнем приходе, как и во всех других; что ж, так даже легче, крестины и свадьбу справляют заодно. Да что же это мы! К чему церемонии! Не такой уж я старик. Студент выпуска восемьдесят первого года. Ваше здоровье!
- Спасибо! Ваше здоровье!
Несколько дней спустя от Альмы Линдгрен пришел ответ.
"…Мой маленький Рагнар совсем меня позабудет. Но я не могу вмешиваться. Тебе и твоему отцу виднее. Устраивайте все, как знаете…"
* * *
В сентябре он вернулся в Стокгольм.
В первый же вечер по его приезде к нему пришла Дагмар и, не успев еще войти в дверь, разразилась неудержимым безутешным плачем.
- Деточка… Ну что с тобой?.. Что случилось? Она все рыдала, рыдала.
Наконец она успокоилась настолько, что уже могла говорить.
- Мачеха что-то прослышала про нас. И тут же насплетничала отцу. Не из низости, она не низкая, просто она не может без сплетен. Папа пришел в ярость, вызвал меня к себе. Сначала я думала отпереться, но мне сделалось так стыдно, так скверно, я почувствовала, что не могу… И я ему сказала.
- Что же ты ему сказала?
- Что мы тайно помолвлены.
Он молчал. Она молчала тоже.
- Да! - выговорила она наконец. - А что же, по-твоему, мне было сказать?
- О… о, конечно… Конечно, тебе больше нечего было сказать… Ну, и что же твой отец?
- Сначала он обозвал меня потаскухой, и как только не обзывал. А потом успокоился и сказал, что, если мы поженимся, он будет давать нам по две тысячи в год. О тебе он не сказал ни одного худого слова.
…Он стоял у окна, заложив руки за спину и уставясь в сентябрьские сумерки. "Тайно помолвлены". Одинокая звезда робко мигала на бледном осеннем вечереющем небе. Итак - он тайно помолвлен. Неожиданная новость…
Она обвила рукой его шею и шепнула ему в ухо:
- Неужели же тебе никак-никак невозможно жениться?
- Да, мне это кажется невозможно.
Она отпустила его шею. Оба молчали. Он все смотрел и смотрел в густеющую синь.
Вдруг он услышал у себя за спиной всхлипыванья. Она бросилась ничком на постель и рыдала, рыдала.
Он подошел к ней и взял ее лицо в ладони.
- Не плачь, - сказал он. - Ну, не плачь! Попытаемся сделать невозможное.
…И губы их слились в долгом поцелуе.
Два дня спустя Арвид Шернблум, облаченный в сюртук, звонил у дверей директора Ранделя.
Дагмар встретила его в передней. Его визита ждали.
В большой гостиной его приняла фру Хильма Рандель, вторая жена директора Якоба Ранделя.
Несколько лет назад у нее было другое имя и другой муж. Но как только директор Рандель овдовел, она тотчас потребовала у мужа развода и сделалась фру Рандель. Теперь ей было слегка за сорок, и ее округлые формы могли еще впечатлять. Ее видели на всех премьерах, с супругом и без оного, и почти на всех сколько-нибудь важных приемах, а раза два в печати даже отмечали достоинства ее туалета. То были счастливейшие минуты ее жизни.
Она была бездетна.
Фру Рандель одарила господина Шернблума нежной, материнской, и вместе слегка двусмысленной улыбкой.
- О, - сказала она, - Дагмар нас предупредила, что вы будете. Муж вас ждет в кабинете. Сюда, пожалуйте!
Она прошла вперед, указывая дорогу.
- Якоб! - крикнула она. - Я-а-коб!
Директор Рандель уже стоял в дверях:
- А, господин Шернблум. Милости прошу. Дагмар мне уже рассказала, что к чему. Не желаете ли стаканчик пуншу?
- Благодарствую.
Директор Рандель был мужчина за шестьдесят, почтенную рыжеватую бородку украшала слева белая прядь. Голова была седая.
- Так-так, - говорил он. - Вы, стало быть, газетчик. В наши времена газетчикам приходилось совсем туго, нынче полегчало. И все же… Н-да… две тысячи четыреста в год, да мои две тысячи, итого четыре тысячи четыреста, не разживешься. Но смолоду можно жить и поскромней… Отбросим, однако, для начала церемонии. Называй меня "отец". Твое здоровье.
- Ваше здоровье, отец.
- Будь здоров. У твоей газеты дела неплохи?
- Да так себе.
- Я как-то на одном обеде видел Донкера. Предлагал мне купить ваших акций.
- Признаюсь, я в затрудненье, - ответил Арвид. - Как сотрудник газеты я должен такую покупку одобрить. Но как ваш будущий зять обязан вам отсоветовать!
- Эх-ма! Да мне и не на что их покупать-то! У меня ни эре за душой! Скверные времена. Но погоди-ка, сейчас я покажу тебе картину, которую купил несколько месяцев назад в Париже.
Он включил, электрическую лампу и продемонстрировал Арвиду висящую над диваном грубо и банально писанную "обнаженную натуру".
- А? Какова? Прелесть! Работа известного мастера.
- Еще бы…
- Не хочешь ли взглянуть на мои ордена? - предложил директор Рандель.
Он подошел к шифоньеру и выдвинул небольшой ящичек.
"Настоящих" орденов тут было два: Густава Вазы и Святого Улафа. Он показывал их, не вынимая из футляров работы ювелира Карлберга. Но у него была бездна других орденов - орден Тиммермана, Колдинура, Нептуна… Каких тут только не было орденов!.. Он вытаскивал из ящика звезды и ленты всех цветов радуги…
И наконец:
- А этот ящик потайной. Тут мои масонские знаки. Их я тебе не покажу. Их никому не показывают!
- Я не страдаю излишним любопытством, - отвечал Арвид.
- Вот и отлично. Тебе надо стать масоном; знаешь, лучше смолоду. Тогда можно далеко пойти… Но объясни мне, пожалуйста, что там за вой подняли норвежские бараны? Свобод у них не меньше наших, а то и больше; им чересчур хорошо живется, вот с жиру и бесятся. Как-то зимой у нас в масонской ложе я говорил королю: вашему величеству следовало бы переселить полмиллиона норвежцев в Швецию, а полмиллиона шведов - лучше бы социалистов - в Норвегию, и всех их переженить. Вот бы единый народ и вышел!
- И что же ответил король?
- Да ну, так, посмеялся. Гм. Но мы отвлеклись, однако. Есть у тебя долги?
- Сущие пустяки, стыдно даже сказать…
- Ну-ну, ты не стесняйся!
- Но, право же, у меня и в мыслях не было вас затруднять… Я задолжал одному своему другу пятьсот крон, только и всего. Надеюсь, это останется между нами…
- И думать не думай! Я все улажу. У моего зятя не будет долгов! А у кого ты занял?
- У Хермана Фройтигера.
- А, так ты с ним знаком! Превосходный малый, я знаю его по клубу…
В дверь заглянула фру Рандель.
- Я не помешала? - спросила она сладко. - Уладили вы свои дела? Кушать подано!
Директор Рандель величаво поднялся.
- Зови сюда Дагмар, - велел он жене. Явилась стыдливо краснеющая Дагмар.
- Ну, дочь моя, - сказал директор Рандель, - вот тебе муж, люби его. Я надеюсь, что вы составите счастье друг друга. А мне хочется припомнить вам стишок из старинной книжки псалмов:
Кто прелюбы сотворит,
В вечном пламени сгорит…
Верные слова, на себе проверил. Гм! Ну, а теперь, господа, не угодно ли закусить?
О помолвке объявили на большом званом обеде, который директор Рандель дал в честь именин Дагмар. В качестве главного блюда был подан министр Лундстрем, дальний родственник Дагмар по покойной матери. Он-то и вел к столу хозяйку. Директор Рандель не забыл пригласить и коллег Арвида - Донкера и Маркеля. Прочие же были дети, зятья, невестки и вся ближайшая родня Якоба Ранделя: пастор Харальд Рандель, старший сын с женой, урожденной Платин, и сам Платин, богатый тесть, со своей супругой; и Хуго Рандель, архитектор, с женой и богатым тестем; и сестры Дагмар, Ева фон Пестель с мужем, лейтенантом гусарского его высочества полка, и Маргит Линдман с мужем, многообещающим юным негоциантом; и много, много кого еще… Фройтигера тоже позвали.
После трапезы Маркель попытался было завести с министром Лундстремом разговор о норвежском вопросе. "Гм, гм", - ответствовал ему министр.
…И начались танцы…
Домой Арвиду было по пути с Маркелем.
Маркель сказал:
- Сознаюсь, я в сомненье относительно положения дел твоего тестя. Я думал, что он вот-вот обанкротится. Но кто знает? Он может еще год-другой продержаться на родне и связях. Правда, надолго его вряд ли хватит…
На углу они распрощались.
- А ведь ты был прав, - сказал Арвид. - Нам не дано выбирать!
- Нет, куда уж там. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи!
Арвид Шернблум побрел домой.
Как всегда, он завел часы и повесил их на гвоздик над кроватью. Потом он положил ключи, бумажник и записную книжку на столик подле постели. Из записной книжки выпал листок бумаги.
Он поднял листок. Набросок карандашом. Осенний пейзаж, голые ивы, тихая, серая вода, и стая птиц в темном небе. А на оборотной стороне: "Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…"
Он бессмысленно смотрел на листок. Год за годом этот нехитрый рисунок и строка на обороте перекочевывали из одной записной книжки в другую - а сколько же он их за это время поменял! "Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…"
Он сложил листок надвое и спрятал в шифоньер, в ящик, где хранил немногие свои реликвии.
Свадьбу сыграли 10 февраля 1904 года, в тот самый день, когда мальчишки-газетчики метались по улицам под сумасшедшим снегопадом и выкликали во всю силу легких:
- Война России с Японией!!!
III
Но один-то раз, один-единственный раз можно попробовать отыскать его, свое Тауницкое озеро…
Арвид и Дагмар Шернблум жили вполне счастливо. В декабре 1904 года у них родилась дочь. Ее окрестили Анной Марией. Во время крестин случилась небольшая неловкость, но тотчас благополучно загладилась.
На инкрустированном столике - подарок к помолвке - стояла купель, подле стал пастор - то был Харальд Рандель, и тут же полукругом, расположились гости. Пастор начал:
- Во имя отца и сына и святого духа, аминь! Он выдержал паузу и склонился над купелью.
- Но, - продолжил он, - не помешала б и вода?.. Вода, - тут он усмехнулся почти нездешней улыбкой, - особой силы не имеет, но без нее, однако же, нельзя…
Арвид схватил купель и бросился наливать ее водой.
…На другую осень родилась еще одна девочка. Ей дали имя Астрид; на сей раз в купели была вода.
Это был год, когда лопнула Уния, когда король плакал, когда Е.-Г. Бустрем скатился с поста, и его преемника, более трезвого и разумного, чем того требовали веяния времени, разносили на все лады, пока он тоже не скатился с поста, и праправнук старика Жан-Батиста, под именем Хокона VII, взошел на трон Харальда Пышноволосого!
* * *
…Арвид Шернблум был вполне счастлив со своей женой. Лишь иногда его охватывала мучительная тревога за будущее. И он решил не заводить более детей. Не без ужаса вспомнил он рассказ из "Деяний апостолов" о благовестнике, у которого "были четыре дочери девицы, пророчествующий". Тесть его, Якоб Рандель, покуда изворачивался и избегал разоренья, но никто не знал, как это ему удается и надолго ли его хватит…
Однажды Арвид повстречал на улице Фройтигера. Они давно не видались. Арвида несколько смущал его долг в пятьсот крон. И он спросил, не упоминал ли об этом его тесть.
- А… - сказал Фройтигер, - как же, упоминал. Я как-то встретил его вечером в клубе, а он мне и говорит: "Тебе Шернблум задолжал пятьсот крон, ведь правда?" - "Да ну, - отвечаю я ему, - полно, какие пустяки". - "И верно", - говорит мне Рандель. На Том и порешили. А попозже в тот же вечер он мне всучил акций "Свеапалатсет" на десять тысяч. Уж и не помню, как это вышло. Акции, боюсь, негодные. Но он так меня убеждал, так красно говорил, и ко всему еще приплел патриотические соображенья…
…Иногда Арвида тревожило будущее. Но жена его была женщина разумная, практическая и бережливая и очень ловко сводила концы с концами. Маленькую военную хитрость с "тайной помолвкой" он давно разгадал и простил, и ему даже льстила простота и гениальность ее плана. Добившись же своей цели, заполучив мужа, она весьма мало им занималась. И это его радовало. Так-то вот, думал он, и составляются счастливые супружества.
Кое-какие мелочи его раздражали. Будучи женой журналиста, например, она считала себя тонким знатоком всех тех вещей, в которых по долгу службы он обязан был разбираться или делать вид, что разбирается. И в обществе - как ни избегал он общества, им приходилось бывать на людях - она очень уверенно и внушительно высказывалась о литературе, искусстве и музыке. И еще одно - она пела. Голос у нее был красивый и сильный; но пела она не вполне верно. А ему приходилось ей аккомпанировать.
Как-то ночью они возвращались из гостей. Она была в прескверном расположении духа: она пела, но не имела успеха.
- Ты так плохо аккомпанировал, - пеняла она ему.
- Я не виноват, - защищался он. - Голос - ну хоть бы твой голос - может с легкостью переходить из одной тональности в другую, он может переходить из до-мажора в си-бемоль - и ничего. А рояль этого не может! Ты начинаешь в до-мажоре, а через три секунды ты уже где-то между до-мажором и си-бемолем! Довольно затруднительно для того, кто сидит за фортепьяно!
И после таких вот вечеров ему случалось сидеть на постели, бессонно уставясь в темноту, рядом со спящей Дагмар; ему случалось, уставясь в темноту шептать про себя:
- Ох, Господи! Побыть бы одному! Освободи меня, Господи!
Впрочем, они жили вполне счастливо. И шли годы.
* * *
Арвид Шернблум бродил из угла в угол по комнате в своей небольшой квартирке на Кунгстенсгатан. Наконец он остановился перед зеркалом и принялся завязывать белый галстук.
Дагмар уже была готова. К числу ее достоинств относилось и то, что она всегда была готова вовремя, когда они собирались в гости. Сегодня им предстоял обед у генерал-консула Рубина. Было начало декабря 1907 года.
- Постой, - сказала Дагмар, - а где же твое кольцо?
Арвид поискал и не нашел кольца. Это было необъяснимо. Куда оно запропастилось? Обыскались, но кольца не нашли.
Пролетка ждала у дверей. - Опаздывать к Рубиным нельзя, - рассудила Дагмар. - Ничего, один раз пойдешь без кольца. Потом сыщется…
Они молча ехали сквозь грустную декабрьскую темень.
- Как ты думаешь? Король умрет? - спросила Дагмар. Старый король лежал при смерти.
- Похоже на то, - ответил Арвид.
Мимо пролетки, как светлячки, летели назад огни фонарей и витрин…
Дом генерал-консула Рубина на Стурегатан - в "лучшей" части Стурегатан, у Хумлегордена - сиял всеми огнями. Слуга и две прелестных горничных сновали среди гостей с подносами, предлагая бутерброды с икрой и гусиным паштетом и Юсхольмскую водку. Как у очень немногих шведов, у генерал-консула хватало духу после 1905 года угощать гостей норвежским питьем. Сам он обходил господ приглашенных и каждому вручал карточку с именем дамы - соседки по столу. На карточке у Арвида значилось: "Фрекен Мэрта Брем". Он предложил руку стройной даме с бледным и топким, несколько печальным лицом, и под несшиеся из малой гостиной звуки струнного оркестра, исполнявшего "Шествие певцов в залу", процессия двинулась в столовую.
Арвид огляделся. Хозяин вел к столу фрекен Эллен Хей. Она походила на мадонну, правда, постаревшую и замученную. Кавалер хозяйки был П.-А. фон Гуркблад. Блистательное соответствие: супруга генерал-консула происходила из старинной каролингской знати и была урожденная Гротхюсен… Наискосок через стол он увидел Фройтигера, тот кивнул ему, Арвид кивнул в ответ. В другом конце стола мелькнул угасший взгляд Маркеля, его висячие усы, уже тронутые сединой… Поближе резко выдавался острый клоунский профиль Хенрика Рисслера… А вон и фрекен Эльга Гротхюсен, обольстительная молодая писательница, о которой так много сплетничают, за которой так много ухаживают, племянница фру Рубин…
Покуда сервировали суп - potage à la chasser, - оркестр играл менуэт из "Дон-Жуана".
Арвид Шернблум с бокалом красного вина в руке оборотился к соседке по столу, фрекен Мэрте Брем. Она тоже подняла бокал и слегка склонила голову.
О чем с ней заговорить? Он знал ее историю, если он что-то не напутал. Любовная связь, ребенок… Из памяти ускользало, когда и от кого он мог бы это слышать. Но он в точности припоминал, что кто-то ему говорил об ее юном увлечении молодым врачом, который предался затем мыслям о душе, переменил профессию и служит сейчас судовым священником в Гамбурге…
Стало быть, с ней можно говорить о чем угодно, но не приведи Господь упоминать врачей, незаконных детей или судовых священников…
- Не родственник ли вам знаменитый автор "Жизни животных"? - осведомился он.
- Нет.
Арвид сам почувствовал, как залился краской. "Сегодня я не в ударе. Я просто идиот. Впрочем, так со мной всегда бывает на званых обедах. И зачем только меня приглашают? Вот чего я не возьму в толк. Вряд ли я способен оживить застольную беседу".
Но фрекен Брем вывела его из затрудненья.
- Скажите, - начала она, - вы дружны с господином Хенриком Рисслером?
- Нет, я едва его знаю. Мы несколько раз встречались в газете.
- Когда я его вижу, - продолжала фрекен Врем, - мне всегда очень трудно понять, как такой человек пишет такие книги.
- Да, припоминаю, что и у меня вначале было, пожалуй, точно такое же чувство. Но он, однако, и не стремится выдать себя за одного из своих героев.
- И все же… Книги его так мрачны, а сам он всегда так весел и оживлен, по крайней мере, мне только таким и приходилось его видеть.
Арвид задумался.
- Да, - потом сказал он. - Вы это верно подметили. Но, быть может, причиной тут его нежеланье работать? Быть может, когда его припечет необходимость сесть за письменный стол, он от одного этого все видит в черном свете. А уж освободясь от работы, написав нечто вполне мрачное и унылое, он тотчас веселеет и вновь радуется жизни!
- Неужто все поэты так устроены? - спросила фрекен Брем.
- Почем я знаю… Я же не поэт.
Дошли до рыбы. Подали foreller au gratin. Ее поглощали под аккомпанемент "Форели" Шуберта.
Слева от Арвида сидела очаровательная молоденькая баронесса Фройтигер. Фройтигер уже два года как был женат.
Арвид услышал, что Дагмар, сидевшая чуть наискось напротив, спросила у Фройтигера:
- А вы очень ревнивы, барон?
Вопрос был несколько нескромен, однако же Фройтигер, нимало не смутясь, чистосердечно ответил: