Итак, я оказался гостем Маркоса, фермера герцога. Мы вошли в просторное помещение, предназначенное для свадебного пиршества; оно примыкало к главному строению и занимало всю заднюю половину двора. Это была своего рода беседка с арками, украшенная гирляндами цветов, откуда открывался прекрасный вид: на переднем плане две небольшие рощи, а за ними сквозь просеку виднелись поля.
Стол был уже накрыт. Луисия, новобрачная, села между Маркосом и мною; Бьондетта рядом с Маркосом. Родители молодых и другие родственники расположились напротив нас, молодежь уселась с обоих концов стола.
Новобрачная каждый раз, когда к ней обращались, опускала свои большие черные глаза, созданные не для того, чтобы смотреть исподлобья; даже самые невинные вещи вызывали у нее улыбку и румянец.
Обед начался чинно - таков уж характер нации; но по мере того как опустошались расставленные вокруг стола бурдюки, лица утрачивали свою серьезность. Гости заметно оживились, когда неожиданно за столом появились местные поэты-импровизаторы. Это были слепцы, спевшие под аккомпанемент гитары следующие куплеты:
Говорит Луизе Марко:
"Верным я горю огнем!"
А она ему: "Пойдем
Под церковную, под арку!"
И уста, и нежный взор
Произносят приговор
Вечной верности Амуру.
Кто не в силах утерпеть
На супругов посмотреть, -
Приезжай в Эстрамадуру!Хороша, скромна супруга,
Марко недругов имел…
Но, завистник, что посмел?
Оба стоили друг друга.
И соседей общий хор,
Славя брачный договор,
Воздает хвалу Амуру.
Кто не в силах утерпеть
На супругов посмотреть, -
Приезжай в Эстрамадуру.Мир согласный им награда,
Сердце нежностью согрев,
И в один и тот же хлев
Загоняют оба стада.
Все волненья, все труды,
Радость, прибыль и плоды
Делят ровно в честь Амура…
Кто не в силах утерпеть
На супругов посмотреть, -
Приезжай в Эстрамадуру.
Пока мы слушали эти песни, столь же простые, как те, для кого они пелись, работники фермы, уже свободные от своих обязанностей, собрались с веселыми шутками, чтобы доесть остатки пиршества; вперемежку с цыганами и цыганками, которых позвали для пущего веселья, они образовали под деревьями живописные и оживленные группы, украшавшие общую картину.
Бьондетта все время искала моих взглядов, обращая мое внимание на это зрелище, которое, видимо, ей очень нравилось; она словно упрекала меня за то, что я не разделяю ее удовольствия.
Однако затянувшаяся трапеза явно начинала тяготить молодежь, которая с нетерпением ждала начала танцев. Людям постарше ничего другого не оставалось, как проявить снисходительность. И вот - стол разобран, доски сняты, бочки, на которых он стоял, отодвинуты в глубь беседки и превращены в подмостки для оркестра. Заиграли севильское фанданго, молодые цыгане исполнили этот танец, аккомпанируя себе на кастаньетах и тамбуринах. Свадебные гости последовали их примеру, танцы стали всеобщими.
Бьондетта, казалось, пожирала глазами это зрелище. Оставаясь на своем месте, она повторяла все движения танцующих. "Мне кажется, - сказала она, - я до безумия полюбила бы балы". Вскоре она присоединилась к ним и увлекла меня в общий круг.
Вначале в ее движениях чувствовалась скованность и даже неловкость, но вскоре она освоилась, стала двигаться легко и грациозно, сочетая силу и точность. Она раскраснелась, потребовала платок - свой, мой, первый попавшийся; она останавливалась лишь для того, чтобы вытереть разгоряченное лицо.
Я никогда не увлекался танцами, а сейчас у меня на душе было слишком тревожно, чтобы я мог предаться столь пустой забаве. Я ускользнул в укромный уголок беседки, ища места, где бы посидеть и собраться с мыслями.
Громкий разговор нарушил мои размышления и невольно привлек мое внимание. За моей спиной раздавались два голоса. "Да, да, - говорил один, - это дитя планеты, оно вернется в свой дом. Смотри, Зорадилья, он родился 3 мая, в три часа утра…" - "Да, в самом деле, Лелагиза, - отвечал другой, - горе детям Сатурна; он родился под знаком Юпитера, в то время как Марс и Меркурий отстояли от Венеры на одну треть зодиака. Какое блестящее будущее открывалось перед ним! Какую бы он мог сделать карьеру! Но…"
Я знал час моего рождения, а тут его назвали с такой поразительной точностью. Я обернулся и пристально взглянул на говоривших.
Я увидел двух старых цыганок, сидевших на корточках: темно-оливковая кожа, сверкающие, глубоко сидящие глаза, впалый рот, огромный заостренный нос, почти касавшийся подбородка; наполовину оголенный череп был дважды обернут куском белой с синими полосками ткани, ниспадавшей на плечи и бедра, так что их нагота была наполовину прикрыта, - словом, созданья почти столь же отвратительные, сколь смешные.
Я подошел к ним.
- Вы говорили обо мне, сударыня? - спросил я, видя, что они продолжают пристально смотреть на меня, делая друг другу знаки.
- Значит, вы подслушали нас, господин кавалер?
- Конечно, - ответил я. - А кто вам так точно назвал час моего рождения?
- Мы еще много чего могли бы порассказать вам, счастливый молодой человек! Но для начала следовало бы позолотить ручку.
- За этим дело не станет, - сказал я, протягивая им дублон.
- Смотри, Зорадилья, - сказала старшая, - смотри, как он благороден, как создан для наслажденья всеми сокровищами, которые ему суждены. Ну-ка, возьми гитару и подыгрывай мне. - И она запела:
Испания - мать, но вскормила
Партенопея, страна чудес!
Над землею дана вам сила,
И если б душа просила,
Любимцем вы стали б небес.То счастье, которого ждете,
Оно готово вмиг улететь!
Поймайте его в полете,
Но крепко в руке сожмете,
Когда им хотите владеть.Откуда та прелесть - созданье,
Что вашей власти подчинено?
Зовут ли его…
Старухи были явно в ударе. Я весь обратился в слух. Но в эту минуту Бьондетта, оставив танцы, подбежала, схватила меня за руку и насильно увела.
- Почему ты покинул меня, Альвар? Что ты здесь делаешь?
- Я слушал, - начал я.
- Как! - воскликнула она, увлекая меня прочь. - Ты слушал, что поют эти старые чудища?
- В самом деле, дорогая, эти странные существа знают больше, чем можно было бы подумать. Они сказали мне…
- Конечно, - перебила она с усмешкой, - они занимались своим ремеслом, гадали тебе, и ты поверил им! При всем своем уме ты легковерен, как ребенок. И вот эти-то созданья заставили тебя забыть обо мне?
- Напротив, дорогая, они как раз собирались рассказать мне о тебе!
- Обо мне! - быстро воскликнула она с каким-то беспокойством. - А что они обо мне знают? Что они могут сказать? Ты бредишь. Тебе придется танцевать со мной весь вечер, чтобы заставить меня забыть твое бегство.
Я последовал за нею и вновь оказался в кругу танцующих, не сознавая, однако, ни того, что творилось вокруг меня, ни того, что делал я сам. Я думал лишь об одном: как бы ускользнуть и разыскать, если возможно, моих гадалок. Наконец, улучив удобную минуту, я в мгновенье ока устремился к моим колдуньям, разыскал их и повел в маленькую беседку, находившуюся за огородом. Там я принялся умолять их, чтобы они сказали мне со всей ясностью, в прозе, без иносказаний, все, что им известно обо мне сколько-нибудь интересного. Мои заклинания звучали весьма красноречиво, ибо руки у меня были полны золота. Они сгорали от желания говорить, я - слушать. Вскоре у меня не осталось ни малейших сомнений, что они осведомлены относительно самых сокровенных дел моей семьи и смутно знают о моей связи с Бьондеттой, о моих опасениях и надеждах. Я узнал довольно много нового и надеялся узнать еще больше. Но мой Аргус следовал за мной по пятам.
Бьондетта не подбежала, а подлетела к нам. Я хотел было заговорить.
- Не оправдывайся! - воскликнула она. - Повторение проступка непростительно!..
- О, я уверен, что ты простишь мне его! - возразил я. - Хоть ты и помешала мне узнать все, что я мог, я уже и сейчас знаю достаточно…
- Чтобы наделать глупостей. Я вне себя! Но сейчас не время ссориться. Если мы не считаемся друг с другом, то, по крайней мере, обязаны считаться с хозяевами. Все уже садятся за стол, я сяду рядом с тобой. И больше не допущу, чтобы ты ускользнул от меня.
На этот раз мы оказались напротив новобрачных. Они были разгорячены увеселениями этого дня. Маркос бросал на свою невесту пламенные взгляды. Луисия смотрела уже не так робко. Правда, стыдливость брала свое, покрывая ее щеки ярким румянцем. Бутылки с хересом, не раз обошедшие стол, развязали языки. Даже старики, оживившись от воспоминаний о былых радостях, подзадоривали молодежь шутками, в которых было больше озорства, чем веселости. Вот какая картина была перед моими глазами. А рядом со мной - другая, более подвижная, более изменчивая.
Бьондетта, казалось, была охвачена то страстью, то досадой. Ее уста то сжимались с гордым презрением, то раскрывались в ослепительной улыбке; она то дразнила меня, то надувала губки, то щипала меня до крови, то наступала мне потихоньку на ногу. Словом, это был одновременно знак благосклонности, упрек, наказание, ласка; весь во власти этих противоречивых чувств, я испытывал неизъяснимое смятение.
Новобрачные скрылись; часть гостей, по тем или иным причинам, последовала за ними. Мы встали из-за стола. Одна из женщин - мы знали, что это тетка фермера, - взяла восковую свечу и повела нас в маленькую комнату, имевшую не более двенадцати квадратных футов. Вся обстановка ее состояла из кровати, шириной в четыре фута, стола и двух стульев.
- Вот единственное помещение, которое мы можем предложить вам, сударь, и вам, сударыня. - С этими словами наша спутница поставила свечу на стол и вышла. Мы остались одни.
Бьондетта опустила глаза. Я спросил ее:
- Значит, вы сказали, что мы муж и жена?
- Да, - ответила она. - Я могла сказать только правду. Вы дали мне слово, я дала вам свое - это главное. Я не придаю значения всем этим вашим обрядам, которыми вы хотите оградить себя от нарушения верности. А остальное уже от меня не зависело. Впрочем, если вам не угодно разделить со мной отведенное нам ложе, вам придется, к величайшему моему сожалению, устроиться без особых удобств. Мне необходим отдых; я не просто устала - я в полном изнеможении.
С этими словами, произнесенными запальчивым тоном, она легла на кровать и повернулась лицом к стене.
- Как! Бьондетта! - воскликнул я. - Я вызвал твое неудовольствие! Ты всерьез рассердилась на меня! Как мне искупить свою вину? Требуй моей жизни!
- Идите, Альвар, и посоветуйтесь с вашими цыганками, - ответила она не оборачиваясь, - как вернуть покой моему сердцу и вашему.
- Но неужели мой разговор с этими женщинами послужил причиной твоего гнева? О, ты простишь меня, Бьондетта! Если бы ты знала, что их советы целиком совпадают с твоими, что под их влиянием я решил не возвращаться в замок Маравильяс. Да, решено, завтра мы едем в Рим, в Венецию, в Париж, всюду, куда ты захочешь. Там мы будем ждать согласия моей семьи…
При этих словах Бьондетта быстро обернулась. Ее лицо было серьезно, даже сурово.
- Ты помнишь, кто я, Альвар, чего я ждала от тебя, что я тебе советовала? Как! Я не могла добиться от тебя ничего разумного, даже пользуясь со всею осторожностью теми познаньями, которыми я наделена, а теперь ты хочешь, чтобы мое и твое поведение определялось пустой болтовней двух созданий, одновременно презренных и опасных для нас обоих? Поистине, - вскричала она в порыве отчаяния, - я всегда боялась людей; я медлила веками, не решаясь сделать выбор между ними. Теперь он сделан, сделан безвозвратно. О, как я несчастна! - И она залилась слезами, тщетно пытаясь скрыть их от меня.
Раздираемый самыми бурными страстями, я упал перед нею на колени.
- О Бьондетта! - воскликнул я. - Если бы ты видела мое сердце, ты не стала бы разрывать его на части!
- Ты не знаешь меня, Альвар, и ты будешь причинять мне жестокие страдания, пока не узнаешь. Ну что же, я сделаю над собой последнее усилие, открою тебе все свои карты - может быть, это подымет твое уважение и доверие ко мне и избавит меня от унизительной и опасной участи - делить их с другими. Советы твоих прорицательниц слишком совпадают с моими, чтобы не внушать мне опасений. Кто поручится, что за этими личинами не скрываются Соберано, Бернадильо, твои и мои враги? Вспомни Венецию. Ответим же на все их ухищрения такими чудесами, каких они, без сомнения, не ждут от меня.
Завтра я прибуду в Маравильяс, куда они всеми способами пытаются не пустить меня; там меня встретят самые оскорбительные, самые грязные подозрения. Но донья Менсия - справедливая и почтенная женщина. Твой брат - человек благородной души, я отдам себя в их руки. Я буду чудом кротости, приветливости, покорности и терпения. Я выдержу любые испытания. - Она на мгновенье умолкла и затем горестно воскликнула: - Довольно ли будет такого унижения, несчастная сильфида? - Она хотела продолжать, но поток слез не дал ей говорить.
Что сталось со мной при виде этих порывов страсти и отчаяния, этой решимости, продиктованной благоразумием, этих проявлений мужества, которые казались мне героическими! Я сел рядом с ней и пытался успокоить ее своими ласками. Сначала она отталкивала меня; потом я перестал ощущать это сопротивление, но радоваться не было оснований: дыхание ее стало прерывистым, глаза наполовину закрылись, тело судорожно вздрагивало, подозрительный холод распространился по всей коже, пульс был едва слышен, и все тело казалось бы совсем безжизненным, если бы не слезы, по-прежнему потоком струившиеся из глаз.
О, сила слез! Бесспорно, это самая могучая из стрел любви! Мои сомнения, моя решимость, мои клятвы - все было забыто. Желая осушить источник этой бесценной росы, я слишком приблизил свое лицо к ее устам, нежным и благоуханным, как роза. А если бы я и захотел отстраниться, две белоснежные, мягкие, неописуемо прекрасные руки обвились вокруг моей шеи, и я не в силах был высвободиться из этих сладостных пут…
- О мой Альвар! - воскликнула Бьондетта. - Я победила! Теперь я - счастливейшее из созданий!
У меня не было сил вымолвить слово; я испытывал необыкновенное смущение, скажу больше - я окаменел от стыда. Она соскочила с кровати, бросилась к моим ногам и стала снимать с меня башмаки.
- Что ты, дорогая! - воскликнул я. - Зачем это унижение…
- Ах, неблагодарный, - отвечала она, - я служила тебе, когда ты был всего лишь моим повелителем. Дай же мне теперь служить моему возлюбленному.
В мгновенье ока я оказался раздетым; волосы мои были аккуратно убраны в сетку, которую она нашла у себя в кармане. Ее сила, энергия и ловкость были столь велики, что я не мог сопротивляться им. С тою же быстротой она совершила свой ночной туалет, погасила свечу и задернула полог.
И тут она спросила нежным голоском, с которым не могла бы сравниться самая сладостная музыка:
- Дала ли я моему Альвару такое же счастье, как он мне? Но нет! Я все еще единственная счастливая из нас двоих; но скоро и он будет счастлив, я так хочу. Я дам ему упоительное блаженство, всю полноту знания, я вознесу его на вершины почестей. Любимый мой, хочешь ли ты быть превыше всех созданий, подчинить себе, вместе со мной, людей, стихии, всю природу?
- О дорогая моя Бьондетта! - отвечал я, правда, сделав над собой усилие. - Мне достаточно одной тебя, ты одна - желанье моего сердца.
- Нет, нет, - быстро возразила она. - Тебе не должно быть достаточно одной Бьондетты. Меня зовут не так. Ты дал мне это имя, оно нравилось мне, я охотно носила его; но нужно, чтобы ты знал, кто я… Я дьявол, мой дорогой Альвар, я дьявол…
Произнеся это слово с чарующей нежностью, она зажала мне рот поцелуем и тем самым лишила меня возможности отвечать. Как только я вновь обрел способность говорить, я сказал:
- Перестань, моя дорогая Бьондетта, кем бы ты ни была, перестань повторять это роковое имя, не напоминай мне о заблуждении, от которого я давно уже отрекся.
- Нет, мой дорогой Альвар, нет, это совсем не было заблуждением; но мне пришлось заставить тебя так думать, мой бедный мальчик. Пришлось обмануть тебя - нужно же было заставить тебя образумиться. Ваш род бежит от истины. Лишь ослепив вас, можно дать вам счастье. О, ты будешь безмерно счастлив, стоит только пожелать. Я обещаю осчастливить тебя. Ты уже убедился, что я не так страшен, как меня малюют.
Эта болтовня окончательно привела меня в замешательство. Я не хотел поддерживать разговор, и опьянение чувств, в котором я находился, способствовало этому добровольному самообману.
- Отвечай же, - настаивала она.
- Что же я должен ответить?
- Неблагодарный, положи руку на это сердце, которое боготворит тебя - быть может, и твое зажжется хоть каплей тех чувств, которые переполняют меня. Пусть и в твоих жилах вспыхнет хоть на мгновенье упоительное пламя, горящее в моих. Смягчи, если можешь, звук этого голоса, созданного, чтобы возбуждать любовь, которым ты сейчас пользуешься лишь для того, чтобы пугать мою робкую душу. Скажи мне, наконец, если можешь, но с той же нежностью, какую я испытываю к тебе: "Мой дорогой Вельзевул, я боготворю тебя…"
При звуке этого рокового имени, хотя и произнесенного таким нежным тоном, меня охватил смертельный ужас. Я оцепенел от изумления, мне казалось, что душа моя погибла, если бы не глухие угрызения совести, раздававшиеся где-то в потаенном уголке моего сердца.
Вместе с тем моя чувственность пробудилась с такой силой, что разум уже не мог совладать с ней. Она предала меня, беззащитного, в руки моего врага, который воспользовался этим и без труда овладел мной.
Он не дал мне опомниться, задуматься над совершенным проступком, коего он был не столько соучастником, сколько виновником.
- Ну вот, теперь наши дела устроены, - сказал он тем же голосом, к которому я успел привыкнуть. - Ты искал меня: я последовал за тобой, служил тебе, помогал, выполнял все, что ты хотел. Я желал овладеть тобой, но для этого нужно было, чтобы ты добровольно предался мне. Конечно, первой уступкой с твоей стороны я обязан кое-каким хитростям; но что касается второй - ты знал, кому предаешься, я назвал себя, и ты не можешь ссылаться на свое неведение. Отныне, Альвар, наш союз нерасторжим, но, чтобы упрочить его, нам необходимо лучше узнать друг друга. И поскольку я уже знаю тебя почти наизусть, чтобы сделать это преимущество обоюдным, я предстану перед тобой в своем настоящем виде.
Не успел я опомниться от этой странной речи, как рядом со мной раздался резкий свист. В ту же минуту окружавший меня мрак рассеялся; карниз под потолком оказался весь покрыт огромными улитками; их рожки быстро шевелились и вытягивались, излучая пучки фосфорического света, который от движения становился еще ярче.