Наполовину ослепленный этой внезапной иллюминацией, я бросил взгляд на постель рядом с собой. Но что я увидел вместо прелестного личика? О, небо! Отвратительную голову верблюда. Громовым голосом она произнесла свое зловещее Che vuoi? которое некогда повергло меня в такой ужас в пещере, разразилась еще более зловещим хохотом и высунула бесконечно длинный язык…
Я вскочил и, зажмурив глаза, бросился ничком на пол под кровать. Сердце мое, казалось, готово было выскочить из груди, я задыхался, мне не хватало воздуха. Не знаю, сколько времени я провел в этом неописуемом состоянии, как вдруг почувствовал, что кто-то теребит меня за руку. Ужас мой возрос еще более. Когда я все же заставил себя открыть глаза, яркий свет ослепил их. Однако он исходил уже не от улиток - их не было на карнизе; это было солнце, светившее мне прямо в лицо. Кто-то снова потянул меня за руку: я узнал Маркоса.
- Э, господин кавалер, когда же вы собираетесь ехать? - спросил он. - Если вы хотите еще сегодня добраться до замка Маравильяс, вам нельзя терять времени, скоро полдень.
Я не отвечал. Он внимательно посмотрел на меня.
- Как? Вы всю ночь пролежали одетым? Значит, вы спали без просыпу четырнадцать часов. Как видно, вы порядком утомились. Ваша супруга так и думала, вот почему, вероятно, не желая стеснять вас, она переночевала у одной из моих теток. Но она оказалась проворнее нас с вами. По ее распоряжению вашу карету с самого утра привели в порядок, и вы можете ехать. Ну, а вашей супруги вы уже здесь не застанете. Мы дали ей хорошего мула, она хотела воспользоваться утренней прохладой и отправилась вперед вас. Она будет поджидать вас в первой же деревне на вашем пути.
Маркос вышел. Я машинально протер глаза и поднес руки к волосам, чтобы потрогать сетку, в которую они должны были быть убраны. Они были в беспорядке, никакой сетки на голове не было, косичка оставалась заплетенной и перевязанной бантом, как вчера с вечера.
"Неужели я грежу? - подумал я. - Неужели это был сон? Неужели возможно такое счастье, что все это было не более как сон? Я видел, как она гасила свечу… Она погасила ее… Вот и она…"
Вошел Маркос.
- Если хотите откушать, господин кавалер, на стол подано. Ваша карета готова.
Я встал с постели, с трудом держась на ногах, колени у меня подгибались. Я согласился немного поесть, но не смог проглотить ни крошки. Затем я пожелал отблагодарить фермера и возместить ему причиненные расходы, но он отказался.
- Ваша супруга заплатила нам более чем щедро, - сказал он. - Славные у нас с вами женки, господин кавалер.
Ничего не ответив на эти слова, я сел в карету, и она тронулась.
Не берусь описывать смятение, царившее в моем уме. Оно было столь велико, что мысль об опасности, в которой находилась моя мать, отступила на второй план. Я сидел, разинув рот, бессмысленно выпучив глаза, более похожий на восковую куклу, нежели на человека.
Меня привел в сознание голос моего возницы:
- Сударь, мы должны были встретиться с госпожой в этой деревне.
Я ничего не ответил. Мы проехали через маленькое местечко. Он справлялся в каждом доме, не проезжала ли тут молодая дама в таком-то экипаже. Ему отвечали, что она проехала не останавливаясь. Он повернулся ко мне, как бы ожидая прочесть на моем лице беспокойство по этому поводу, и я должен был показаться ему порядком встревоженным, если только он не успел уже смекнуть все не хуже меня самого.
Мы выехали из деревни, и я было начал льстить себя надеждой, что подлинный виновник моих страхов покинул меня, по крайней мере на время. "О, если я доберусь домой, упаду к ногам доньи Менсии, - говорил я себе, - если я вновь смогу отдаться под защиту моей достойной матери, неужели вы и тогда осмелитесь посягнуть на это священное убежище, призраки и чудища, ополчившиеся против меня? Там я вновь обрету, вместе с естественными привязанностями, спасительные принципы, от которых я отступил, они защитят меня от вас. Но если скорбь, причиненная моей беспутной жизнью, лишила меня этого ангела-хранителя… О, тогда я останусь жить лишь для того, чтобы отомстить за нее себе самому. Я уйду в монастырь… Но кто избавит меня от видений, завладевших моим мозгом? Я приму духовный сан. Я отрекусь от тебя, прекрасный пол, дьявольская личина украсила себя всеми прелестями, которым я когда-то поклонялся. Все самое трогательное в вас будет напоминать мне…"
Пока я был погружен в эти размышления, карета въехала в широкий двор замка. Я услышал чей-то возглас: "Это Альвар! Это мой сын!" Я поднял глаза и узнал мою мать, стоявшую на балконе своей комнаты. Меня охватило ни с чем не сравнимое чувство нежности и счастья. Душа моя, казалось, воскресла, я воспрянул духом. Я бросился к ней, в ее распростертые объятия, упал к ее ногам.
- Ах! - воскликнул я прерывающимся от рыданий голосом, обливаясь слезами. - Матушка! Матушка! Значит, я не стал вашим убийцей? Вы еще признаете меня своим сыном? О, матушка! Вы обнимаете меня…
Охватившее меня волнение, мой страстный порыв настолько изменили мои черты и звук голоса, что донья Менсия не на шутку встревожилась. Она подняла меня, с нежностью поцеловала и усадила. Я хотел было заговорить, но голос изменил мне, я припал к ее рукам, обливая их слезами и покрывая горячими поцелуями.
Донья Менсия смотрела на меня с изумлением: она решила, что со мной, должно быть, случилось что-то из ряда вон выходящее, и даже испугалась, не повредился ли я в уме. В ее взглядах и ласках сквозили тревога и любопытство, доброта и нежность, в то же время ее предусмотрительная забота окружала меня всем, что могло понадобиться путнику, утомленному длинной и изнурительной дорогой.
Слуги наперебой старались услужить мне. Не желая огорчать мою мать, я слегка прикоснулся к поданным блюдам. Мой блуждающий взгляд искал брата. Не видя его, я с тревогой спросил:
- Сударыня, а где же достойный Дон Хуан?
- Он будет весьма обрадован вашим возвращением, он писал вам с просьбой приехать. Но так как его письма, написанные из Мадрида, были отправлены всего несколько дней назад, мы не ждали вас так скоро. Вы произведены в командиры полка, которым он командовал, а сам он только что назначен королем одним из его наместников в Индии.
- Небо! - воскликнул я. - Неужели весь этот ужасный сон был обманом чувств?.. Нет, это невозможно…
- О каком сне вы говорите, Альвар?
- О самом долгом, самом удивительном, самом страшном, какой только может привидеться.
И, превозмогая стыд и гордость, я подробно рассказал ей обо всем, что со мной было, начиная с посещения пещеры в Портичи и до той блаженной минуты, когда я мог обнять ее колени.
Достойная женщина выслушала меня с необыкновенным вниманием, терпением и добротой. Видя, что я сознаю всю меру своей вины, она сочла ненужным еще более увеличить ее тяжесть в моих глазах.
- Мой милый сын, вы устремились за обманчивыми видениями, и с первой же минуты вас окружил обман. Лучшее доказательство тому - известие о моей болезни и о гневе вашего старшего брата. Берта, с которой вы будто бы говорили, вот уже несколько времени прикована недугом к постели. Я и не думала посылать вам двести цехинов сверх вашего обычного содержания. Я не рискнула бы подобной неразумной щедростью поощрять ваши излишества или побудить вас к тому. Наш добрый конюший Пимиентос скончался восемь месяцев тому назад, а из полутора тысяч с лишним домов, которыми владеет в Испанском королевстве господин герцог Медина Сидония, нет ни пяди земли, которая находилась бы в описанной вами местности. Я прекрасно знаю эти места, вам приснилась и эта ферма, и все ее обитатели.
- Но, сударыня, - возразил я, - возница, который доставил меня сюда, видел все это не хуже меня самого, он тоже плясал на свадьбе.
Матушка приказала послать за возницей, но оказалось, что он успел уже распрячь карету и удалился, не спросив никакой платы.
Это поспешное и бесследное исчезновение показалось матушке подозрительным.
- Нуньес, - обратилась она к находившемуся в комнате пажу, - передайте достопочтенному дону Кебракуэрносу, что мой сын Альвар и я ждем его здесь. Это доктор из Саламанки, - добавила она. - Я полностью доверяю ему, и он заслуживает доверия как моего, так и вашего. В самом конце вашего сновидения есть одно обстоятельство, которое меня смущает. Дон Кебракуэрнос знает толк в этих вещах и сумеет разобраться в них лучше меня.
Достопочтенный доктор не заставил себя ждать. Уже самый вид его производил серьезное и внушительное впечатление, еще прежде чем он успел заговорить. Матушка заставила меня повторить в его присутствии откровенный рассказ о моих безумствах и их последствиях. Он выслушал меня, не прерывая, со вниманием, к которому примешивалось изумление. Когда я закончил, он после краткого раздумья взял слово и сказал следующее:
- Несомненно, сеньор Альвар, вы избегли величайшей опасности, какой может подвергнуться человек по своей собственной вине. Вы вызвали злого духа, вы сами неосторожно подсказали ему, под какой личиной легче всего будет обмануть и погубить вас. Ваше приключение - из ряда вон выходящее, ничего подобного я не читал ни в "Демономании" Бодена, ни даже в "Очарованном мире" Беккера. А нужно признать, что с тех пор, как писали эти ученые мужи, враг рода человеческого удивительно изощрился в своих уловках, он стал пользоваться всеми ухищрениями, с помощью которых люди в наше время пытаются взаимно развратить друг друга. Он подражает природе с удивительной верностью и с большим разбором; он пускает в ход как приманку таланты, привлекательность, устраивает пышные празднества, заставляет страсти говорить самым соблазнительным языком; он, до известной степени, подражает даже добродетели. Это раскрыло мне глаза на многое из того, что совершается вокруг нас. Я уже вижу гроты, более опасные, чем ваша пещера в Портичи, и тьмы одержимых, которые, к несчастью, сами того не понимают. Что же до вас, то если вы примете разумные меры предосторожности в настоящем и на будущее, я полагаю, что вы полностью освободитесь от этих чар. Несомненно, ваш враг отступил. Правда, он соблазнил вас, но ему не удалось окончательно вас развратить. Ваши намерения, ваши угрызения совести спасли вас с помощью поддержки, оказанной вам свыше. Таким образом, его мнимая победа и ваше поражение были для вас и для него всего лишь иллюзией, а раскаяние в совершенном окончательно очистит вашу совесть. Что до него, то ему не оставалось ничего другого, как отступиться. Но смотрите, как ловко он сумел прикрыть свое отступление, оставить в вашем уме смятение, а в сердце - отзвук, который бы помог ему возобновить искушение, если вы подадите к тому повод. Ослепив вас ровно настолько, насколько вы сами того хотели, и вынужденный предстать перед вами во всем своем безобразии, он повиновался как раб, замышляющий бунт против господина. Он стремился смешать и спутать все ваши мысли, причудливо сочетая гротескное и страшное - ребяческую затею со светящимися улитками и ужасный вид своей отвратительной головы; наконец, истину - с обманом, сон с явью. Так что ваш смятенный ум перестал различать что бы то ни было и вы смогли поверить, будто поразившее вас видение было не столько следствием злого умысла, сколько порождением вашего воспаленного мозга. Однако он тщательно отделил от всего этого воспоминание о прелестном видении, которым он так долго пользовался, чтобы совратить вас. Он вновь попробует вызвать его в вашей памяти, если вы дадите ему эту возможность. Тем не менее я не думаю, что преградой между ним и вами должен стать монастырь или духовный сан. Ваше призвание еще не определилось окончательно. В миру также нужны люди, умудренные жизненным опытом. Послушайтесь меня, вступите в законный союз с женщиной, пусть вашим выбором руководит ваша почтенная матушка. И если та, кому вы вручите руку, будет обладать небесной прелестью и талантами, вы никогда не почувствуете искушения принять ее за дьявола.
Эпилог "Влюбленного дьявола"
Когда вышло в свет первое издание "Влюбленного дьявола", читатели нашли его развязку чересчур неожиданной. Большинство предпочло бы, чтобы ловушка, в которую попал герой, была прикрыта цветами, способными смягчить ему неприятность падения. Наконец, кое-кому казалось, что воображение изменило автору, прежде чем он добрался до конца своего короткого пути. Тогда тщеславие, которое боится понести хотя бы ничтожный урон, побудило его рассказать своим знакомым весь роман целиком так, как он был задуман в пылу первого вдохновения, и таким способом отразить упрек в бесплодии и недостатке вкуса. В этом варианте Альвар, поддавшийся обману, становился жертвой своего врага; повесть распадалась на две части: первая оканчивалась этой весьма прискорбной катастрофой, а во второй развертывались ее последствия. Альвар уже не просто был снедаем искушениями, он становился одержимым, орудием, с помощью которого дьявол сеял повсюду в мире разврат. Такая сюжетная канва второй части давала необъятный простор воображению и открывала широкую дорогу критике, сарказму и всяческим вольностям.
По этому поводу мнения разделились: одни считали, что нужно было довести рассказ до падения Альвара включительно и на этом остановиться, другие - что не следовало умалчивать и о последствиях его падения.
В этом новом издании сделана попытка примирить мнения критиков. Альвар здесь становится жертвой обмана, но лишь до известного момента; чтобы соблазнить его, враг вынужден прикинуться честным, почти добродетельным, вследствие чего его собственные замыслы рушатся и торжество оказывается неполным. В конце концов с его жертвой происходит то, что может случиться с любым благородным человеком, соблазненным мнимой добропорядочностью: он, конечно, понесет некоторый ущерб, но если обстоятельства приключения станут известны, честь его будет спасена.
Легко догадаться о причинах, побудивших автора отбросить вторую часть повести. Если даже она была не лишена некоторой доли комизма, непринужденного, пикантного, хотя и преувеличенного, все же она внушала мрачные идеи, а их не следует предлагать нации, о которой можно сказать, что если смех составляет отличительную особенность человека как животного, то она умеет смеяться изящнее всех других. Она сохраняет это изящество и в чувствительности, но следует пощадить ее веселый природный нрав и избавить от содроганий, независимо от того, хотим ли мы ее позабавить или заинтересовать. В основе этой маленькой и не столь уж значительной повести, переизданной ныне в расширенном виде, лежали разумные побуждения, а источник ее достаточно благороден, чтобы говорить о нем с самым глубоким уважением. Она была подсказана чтением отрывка из одного весьма почитаемого писателя, где говорится о хитростях, которые пускает в ход демон, когда хочет понравиться и соблазнить. Мы попытались, насколько возможно, объединить их в виде аллегории, где принципы состязаются со страстями: поле битвы - душа, движущей силой действия служит любопытство, аллегория оказывается двойной, и читатели без труда заметят это.
Не будем продолжать это объяснение: автору вспоминается, как однажды, 25 лет от роду, просматривая полное собрание сочинений Тассо, он натолкнулся на том, содержавший объяснение аллегорий "Освобожденного Иерусалима". Он остерегся раскрыть его. Он был страстно влюблен в Армиду, Эрминию, Клоринду и безвозвратно утратил бы столь пленительные иллюзии, если бы эти красавицы были сведены к простым символам.
Перевод Н. Сигал
ШАРЛЬ НОДЬЕ
Шарль Нодье (1780–1844) - один из крупнейших деятелей раннего французского романтизма, в 20-х годах организатор основного романтического кружка в Париже - "Сенакля". В своей эссеистике и художественной прозе разрабатывал поэтику грез и сновидений - иногда сказочно-чудесных (повесть "Фея хлебных крошек"), иногда тревожно "фантастических" ("Смарра"), иногда переосмысленных иронически ("Любовь и чародейство").
Смарра, или Ночные демоны
Впервые напечатано в 1821 году под названием "Смарра, или Ночные демоны, романтические сновидения, переведенные со словенского графом Максимом Оденом". "Новое предисловие", содержащее программные положения романтической эстетики, появилось при перепечатке этой поэмы в прозе в 3-м томе Собрания сочинений Нодье (1832). Мистифицирующий псевдоним "переводчика" в первом издании, содержащий в себе анаграмму фамилии автора (Оден - Нодье), не раз использовался Шарлем Нодье в других его сочинениях. Отсылка к культуре южных славян (использованная несколько лет спустя и Проспером Мериме в другой знаменитой литературной мистификации - книге "Гузла") опирается на биографический опыт Нодье, который в 1813 году некоторое время служил во французской администрации Иллирийских провинций (ныне Словения и Хорватия), присоединенных в то время к наполеоновской империи. Известны и книжные источники поэмы - демонологические ("Трактат о привидениях и вампирах…" О. Кальме, 1751, "Путешествие по Далмации" Альберто Фортиса, 1774) и собственно литературные ("Золотой осел" Апулея, "Буря" Шекспира, "Коринфская невеста" Гёте, "Гяур" Байрона). Названия разделов, на которые делится текст поэмы - "пролог", "рассказ", "эписодий", "эпод", "эпилог", - взяты из традиционной риторики и поэтики (где они относятся к различным ораторским, лирическим и драматическим жанрам) и призваны подчеркнуть кажущуюся "классичность" произведения.
Перевод, выполненный по изданию: Nodier Charles. Contes. Paris, Classiques Gamier, 1963, - печатается впервые. В примечаниях использованы комментарии Жан-Люка Стенмеца к изданию: Nodier Charles. Smarra, Trilby et autres contes… Paris, Gamier-Flammarion, 1980, и Веры Мильчиной к изданию: Nodier Charles. Contes. Moscou, Radouga, 1985.